Земля Неведомая

Иван Климов помедлил на пороге. Музыка раздается, хотя и едва слышно. Конечно, Скворушка играет, или Марья Васильевна, или доктор Ерминия, кому ж еще? Отвлекать в любом случае не хотелось. Почему-то он до сих пор не отвык от давней, с детства сохранившейся, робости в присутствии барышень из приличных домов. Кто ж их знает, о чем с ними вообще можно разговаривать, если одного их присутствия достаточно, чтобы почувствовать себя прежним неграмотным, босым пацаненком, крестьянином в барском доме. Марья Васильевна, конечно, Ванькина жена, и одного этого хватит с избытком, чтобы ее зауважать, да и сама она очень хороший человек, но…, но барышня, и не получается с ней чувствовать себя так же спокойно и уверенно, как с Ванькой. Впрочем, спасибо ей огромное уже за то, что понимает их обоих! Тетя Дуня, впрочем, барыней так и не воспринимается, несмотря ни на что, и Антон Геннадьевич… какой он барин, честно-то говоря? Он отец его брата, и этого тоже довольно. А Стенька, Скворушка, Настюшка… почему-то Иван был твердо уверен, что она — самая красивая девушка на всей Земле Санникова. И самая лучшая, уже потому, что она — сестренка. Сестренка, которую он знал с младенчества, и которая таким чудом воскресла совсем недавно. И перед которой он бесконечно виноват. Скворушка… Стенька… Первый раз он услышал о ней осенним дождливым днем, когда приехавший на побывку Ванька вбежал, размахивая письмом, сияющий, как начищенный самовар, и едва ли не пританцовывая на месте: «Ванька! Дядя Миша, тетя Гаша, я братом стал! Представляете? У мамы с дядей Антоном дочка появилась! Сестренка у меня теперь… Сестренка! Клим, да чего ты хмуришься? Забыл что ли, ты — старший брат, на два месяца старший! А она маленькая, какая тут может быть ревность? Слушай, айда к нам, а? Тихую Гавань посмотришь, с Настенькой познакомлю! Поедешь, а? Дядя Миша, тетя Гаша, вы ведь отпустите? Правда?». Знал ведь, оболтус этакий, что родители не устоят, и конечно отпустят. Обоих. В память навеки врезались и тот первый визит в Тихую Гавань, и то ощущение полета, восхищение увиденными красотами природы, встреченными людьми, и то самое настоящее счастье, которое он испытал при первой поездке в гости к новой семье своего братишки. Эти воспоминания тесно переплелись еще одним ощущением — странной, непривычной смесью всемогущества и ответственности. которую он испытал, когда впервые, в неполных 16, взял на руки крохотную сестренку — их с Ванькой общую сестру. Но она недолго оставалась крохотным живым свертком, тихонько сопящим во сне, смотрящим ясными голубыми глазенками и с упорством, достойным лучшего применения, охотящейся за пуговицами, форменного мундира, чтобы отправить их в рот. Как-то очень быстро и незаметно превратилась сестренка в смешного маленького карапуза, со всех ног бросавшегося навстречу и с заливистым хохотом подпрыгивающего, чтобы дотянуться хотя бы до поясного ремня. Впрочем, ощущения, когда такой метеор с разбега врезается головой в живот (выше росточка не хватало) были те еще… А им тогда были совершенно безразличны насмешливые окрики: «Что, няньками заделались, да?», и как-то не сильно тянуло к прежним забавам. Зато сидеть на берегу с удочкой и наблюдать, как маленькая Настенка что-то сооружает из песка, или сооружает кукол из травы или щепок и играет с ними — почему бы и нет? Вспомнить смешно, как они уговаривали дядю Антона и тетю Дуню отпустить с ними Настю, как азартно спорили, чья сегодня очередь катать ее на плечах, а чья — мастерить кукол или другие игрушки. С каким удовольствием таскали ее по своим любимым уголкам Гавани, и показывали то гнезда птиц, то заячьи норы, то стрижиные берега и бобровые хатки. Как показывали ей «свои» поляны и берега, выслушивали ее секреты и сами рассказывали свои тайны. А еще — высвистывали для нее птичьи рулады и учили подражать голосам природы. То завывали, как ветер в трубе, то заливались птицами, то подражали диким зверям и домашним животным. У Насти здорово получалось, потому ее и прозвали Скворушкой, птицей, которая здорово подражает чужим голосам. Тогда, пяти лет от роду, Настя называла их «лыцалями», а они ее — прекрасной дамой. Да, на долгие-долгие годы она так и осталась для братьев пятилетней малышкой. Чудесным сном, счастливым прошлым. Символом их беззаботного детства. Тогда — уже беззаботного, уже счастливого. Тех времен, когда казалось, что все самое страшное уже позади, потому что жива и выздоровела наконец-то мама Ваньки Татарина, у него появился замечательный отчим, которого он упорно называл дядя Антон, но при этом относился именно как к отцу, а оба побратима поступили наконец-то в мореходку и даже побывали в открытом море. Они с радостью ехали на учебу и абсолютно счастливыми приезжали на каникулы. Жизнь казалась прекрасной, в руках все спорилось и любое препятствие казалось преодолимым, а все беды — далекими. Ванька Татарин и вовсе просто летал от счастья. Еще бы! Он был влюблен, готовился к свадьбе, он ожидал получения офицерского чина, а значит — личного дворянства. Обоим Иванам было по двадцать лет. Настеньке — пять. Она уже болтала без умолку, засыпая обоих братьев миллионом вопросов, к обоим с одинаковым удовольствием бежала советоваться или просто похвастаться своими достижениями, делиться радостями и горестями. Тетя Дуня — уже совершенно здоровая, и словно помолодевшая — встречала обоих сыновей одинаково радушно. Дядя Антон тоже казался спокойным и уверенным. Он, правда, тяжело переживал гибель «Финиста», да и ситуация со флотом тоже не прибавляла оптимизма, но все равно — ничто не предвещало беды. Тогда — не предвещало… Это потом Ванька вернулся с очередной побывки в таком же — нет, даже в худшем состоянии, чем был накануне знакомства с дядей Антоном. Глаза почти мертвые, безразличные ко всему. Улыбаться разучился напрочь, и в работу ушел с головой, чтобы вечером только падать без сил на кровать и проваливаться в забытье, которое сном-то не назовешь. Нет, кошмарами он не мучился, но иногда казалось — лучше бы были кошмары, тогда хоть выплеснется наружу все, что там, внутри, накипело. А так… Внешне казалось, что Татаринов спокоен, собран и просто очень сильно поглощен делами. И все. Но Климов тогда всерьез боялся за брата — если уж в детстве чуть с обрыва не сиганул, и только потому остановился, что боялся, как там мама без него, чего ж теперь ожидать? Сначала — известие о сердечном приступе и гибели отчима, а потом оказалось, что не осталось у него ни мамы, ни сестренки. И города, Тихой Гавани, — тоже больше нет. Исчез город, уничтожен землетрясением. Ничего не осталось… Каким чудом еще умудрилась вытащить его из той пучины отчаяния Маша Колокольцева — известно ей одной. Но вытащила, и убедила, что жить еще стоит, что родные ее суженого могли выжить, что нужно просто дождаться, и родные вернутся. Ванька немного оттаял, стал хоть на человека похож, но все равно то и дело прорывалось, сквозь сдержанность и самоконтроль: «Эх, Скворушку бы сюда! Представляешь, как бы она порадовалась!», «Жалко, мама не видит. Она бы сказала…». «А знаешь, дядя Антон бы разобрался! Он бы смог, это у меня ничего не получается. А он бы… Да что там говорить!». Скажет — и затихнет надолго, уйдет в себя. И снова становится ясно — не забыл он ничего, ничто не отболело, не прошло. Потом, как свадьбу сыграл, а особенно после того, как Катюша родилась, вроде полегчало… Тени прошлого тревожили все меньше и меньше, но в экспедицию эту, пытаясь пройти Северным Морским Путем неугомонный Иван снова отправился потому, что когда-то еще с дядей обсуждал этот маршрут, и вместе когда-то планировали, как эта экспедиция пройдет. И брата троюродного потому подключил… Не к ночи будь помянутый братец — это отдельная боль и отдельная вина. Ведь казалось бы — все было уже готово! Начальник экспедиции, он же капитан «Святой Марии» лично подобрал и поставщиков, и критерии продукции. Он сам проверял, что именно ему поставят, он спорил до хрипоты над каждой запятой, он вытребовал все самое лучшее при минимальной цене. Сделал все, что только мог. Оставался пустяк — принять товар на борт, да акты подписать. И все. Но навалились проблемы с командой, с оснасткой, с медикаментами… Все грамотные и разбирающиеся в этих вопросах люди были не то слово, как сильно заняты. Не разорваться же им на части! А Николай ужом вертелся, пытаясь втереться в доверие, он так натурально притворялся, что никто не заметил опасности… Пока не стало слишком поздно. Не исключено, что это он и подстроил те несчастные случаи, чтобы всем стало не до погрузки, он не то запугал, не то подкупил поставщиков, и сделал все, чтобы они не пересеклись с капитаном. А сам… он подменил все, что мог. Воспользовался доверенностью — и разорвал все контракты, заменил все, что еще не было погружено, на совершенно не годное, и мало того, что нажился на взятках и подвел Ивана Львовича под трибунал — так еще и поставил экспедицию в совершенно невыносимые условия. Когда содержимое трюмов было проверено, стало ясно — экспедицию готовили в один конец. Успей он сделать все, что хотел — не дошли бы даже до половины пути, а на возвращение не было и тени надежды. Спасали ситуацию только те припасы, которые успел лично принять Иван Львович, но их было мало, немыслимо, неприемлемо мало для такого дальнего пути… Возвращение домой… Иван Михайлович не хотел о нем вспоминать. Слишком тяжелой была та дорога, в которой он потерял поочередно всех своих спутников. Нет, они выжили, их оставляли в надежном месте, под присмотром северных народов, опасности для жизни не было никакой… и все же — это была его вина. И это, и то, что он бросил на произвол судьбы половину команды во главе с побратимом, и то, что тяготы пути оказались даже для его железного здоровья слишком велики… Те месяцы в больнице, полные только боли и тревоги, тот горячечный бред, когда ему снова и снова казалось, что он еще не дошел, и впереди все та же ледяная пустыня, а где-то позади — или впереди — дожидается раненый товарищ, а он не может найти дорогу…, а мысли о том, как там брат и капитан… Не добавляло радости и то, что ноги едва не пришлось ампутировать. Обе. Речь об этом шла с самого 1914 года, ему прямым текстом говорили, что без ног еще есть шанс выжить, а с ними — умрет и очень скоро. Он спорил, он не представлял, как вернется инвалидом, не хотел становиться обузой… Становилось все тяжелее и тяжелее. А потом появилась она. Хрупкая фигурка в окне. Худенькое личико в ореоле светлых волос, остриженных довольно коротко, рубаха с братниного плеча… Синие, братишкины глаза, его же сияющая, прочно позабытая улыбка. Голос, по-подростковому ломкий. Тоненькие, но сильные руки. Стенька. Тринадцатилетняя Скворушка, появившаяся каким-то чудом в его палате — Скворушка, сестренка, которую он не чаял увидеть живой. То ли явь, то ли сон. Он не знал и сам, когда очнулся после той операции, которую провел доктор Иван Павлов, — показалось ли ему, или было на самом деле, и кто тогда сидел у его изголовья, держал за руку и умолял держаться. Ванька ли, Стенька ли, сон, призрак, или живой человек. Ему тогда было все равно. А потом… Потом начались чудеса. Сначала в больнице сестры милосердия, думая, что он без сознания, перешептывались, говоря, что кто-то постоянно вносит плату за его лечение, кто-то стабильно интересуется его состоянием… Но кто?.. Не было среди знакомых крестьянского мальчишки Ваньки людей, которые могут платить такие деньги! Вернее, был один человек… Именно, был. Того человека уже много лет как не числилось среди живых. Не Николай же платил за его лечение! Тот бы наоборот постарался избавиться от опасного свидетеля, тем более, что уже запугивал, уже пытался заставить молчать о подробностях экспедиции. Впрочем, потом этот человек объявился… нет, объявились. Те, кого он уже давным-давно успел похоронить и оплакать. Отец и сестренка его брата. Живые… Да только Ванька их так и не увидел. И увидит ли — неизвестно. И как же от этого на душе кошки скребли… Впрочем, сильно тосковать стало некогда. Сначала в палату все чаще и чаще стала наведываться Стенька. Маленькая сестренка в его отсутствие успела превратиться в подростка — стойкого, целеустремленного, и решительного. И при этом она осталась такой же искренней, такой же любознательной и так же всецело ему доверяла. И болтала она так же — без умолку. Так что он глазом не успел моргнуть, не успел сообразить, что стыдно вообще-то в глаза смотреть родителям Ваньки, которого он оставил там, в далеких льдах, а тем более теперь, когда Николай почти доказал ему, что брат погиб и уже никогда не вернется… Но Стенька с такой скоростью рассказывала последние новости, так увлеченно доказывала, что теперь-то все точно наладится, что остановить ее не было никакой возможности. А потом в дверь постучали еще раз — и на пороге показались его родители. Ну и все. После этого отмалчиваться стало почти невозможным. Неужели, он вернулся?.. Да, он — вернулся. А ребята… О ребятах думать не оставалось времени. Не к ночи будь помянутый братец объявился опять. Стенька честно призналась, что к Нине Капитоновне, Марье Васильевне и Катюше ходит тайком от него, и вообще они с родителями стараются помогать семьям команды «Святой Марии» так, чтобы об этом не узнал Николай Антонович, и чтобы он вообще не знал, что отец и сестренка живы. Сначала ей это очень не нравилось — брат все-таки, имеет право знать. Но Антон Геннадьевич сумел ее переубедить. Сказал, что тоже когда-то безоговорочно верил родителям, вернее — отцу, которого словно подменили после смерти первой жены, бывшей крепостной, сестры матери Ванькиной мамы — да и мачеху тоже старался принять. Думал, молодая еще, потому и окунулась в светскую жизнь, сама не может сына подарить, потому и ревнует к первенцу. К деду сбегал при первой возможности, туда, где не чувствовал себя чужим, но дом по-прежнему считал домом. Родителей не выбирают, им прощается очень многое. А потом настало прозрение. Сначала — мелкие и крупные кляузы начальству, многократные попытки убрать его из флота. Дальше — больше. Подсыпанное снотворное вечером накануне побега и венчания с Дуняшей — он только и успел, что подбежать к церкви и увидеть, как выходит она — уже обвенчанная с другим, и садится на дровни, и уезжает навсегда неизвестно куда. Потом собственная спешная свадьба. Потом — то, каким воспитали Николая, пока отец был в плавании. Он просто не мог больше верить родителям, потому что это — самое настоящее предательство. Жена и сын… Им тоже он многое прощал, во многое не хотел верить. Но после того, как Николай, его первенец, его сын — сначала едва не довел его до инфаркта, а потом — те циничные фразы, когда он думал, что никто не услышит, та неприкрытая ненависть, зависть и бог весть что еще… Нет, с этим человеком лучше было бы не пересекаться никак и никогда. Наследство, имущество — да разве это сейчас важно? Пусть подавится! Главное, чтобы не было второй попытки избавиться от «лишних» родственников. Его ведь ничто не остановит… Нет, Настя не боялась брата. Была какая-то брезгливость, недоумение — но не страх. А Иван чувствовал, что ему не по себе и от того, что сестренка слишком близко к опасности. Пока ей везло. Но надолго ли такая удача?.. Он выписался из больницы — уже из другой, Энской, где работал сам доктор Сторожин, и куда перевезли его по настоянию Антона Геннадьевича. Поселился в другом доме, отдельно от родителей, через несколько домов от них и от Стеньки. Вроде, жизнь начинала налаживаться. А над страной между тем полыхала Гражданская война. Стенька, раньше приезжавшая каждую неделю и часами сидевшая рядом — серьезная, задумчиво теребящая прядку так и не успевших отрасти некогда «под мальчишку» остриженных волос, теперь наведывалась все реже и реже. Еще недавно делилась всеми новостями, которые узнавала, рассказывала о прочитанных книгах и о том, что пишут газеты, как живут общие знакомые и что новенького в Энске, еще недавно рассказывала про пансион и подруг — а теперь… теперь пропала. Зато сестрички рассказывают, что война приближается, и даже дети уже дерутся меж собой на основании того, у кого отец красный, у кого белый, а у кого зеленый, а подростки сбегают на фронт. Нет, Стенька не сбежит. Она слишком любит родителей, слишком с большой усталостью говорила еще вчера: «Я одна у них осталась, Ваня. Куда я могу деться? Они же не выдержат еще одной потери. И ты… не смей, слышишь? Держись! Им нельзя хоронить единственного сына второй раз. Слышишь?». Хрупкая такая — и такая сильная… Разве можно сдаваться, опускать руки — рядом с такой? Она же и и так разрывается между его родителями, своими и Марьей Васильевной и Катюшей! И как выдерживает?.. Барышня, отличница в пансионе была, на шифр шла… А живут в прежнем доме Льва Татаринова, работать всем троим приходится. И то поддерживает всех, кому нужна помощь. И сама не понимает, как много делает. Про Андреевых вот рассказывала, как служится на флоте лейтенантам Антону и Михаилу, и как приезжали к дяде Павлу, отцовскому лейтенанту, сыновья с внучатами. Тяжело им — хоть и бедные, как церковные мыши по дворянским меркам, хоть и на стороне красных — военспецами таких называют, и смотрят на них косо — но Родину бросать никто из троих офицеров Андреевых не собирается. И в белую гвардию… да, они присягали. Но тех, кому они присягали, больше нет, осталась только Родина, и ее благо превыше всего. Они это благо видят вот так. Другие — может, иначе… Дуняша Андреева, много лет уже как жена Валерия Михайловича Грибнина, пропала вот, про нее давно ни слуху ни духу. Впрочем, сын ее, Митька Грибнин, на «Святой Марии» сначала зайцем плыл, а потом стал кем-то вроде юнги. И уходить наотрез отказался. «Я не брошу капитана, что бы вы ни говорили!». Да, такие вот дела… Деда прост в звании понизили, сына дворянства лишили, а внук… Внук остался на обреченном судне, потому что не захотел бросать своих… Клиника доктора Сторожина стала государственной, но Виталий Игнатьевич продолжает ее возглавлять. Сын его, тоже Антон, получает диплом. Те, кто жили в Тихой Гавани, теперь осели в Энске, и жизнь понемногу входит в свою колею. Их не за что ненавидеть, у них нечего отбирать, поэтому они не боятся красных, происхождение спасает от нападок белых. То, что отбирать нечего, ничем не приманивает зеленых. Пока все тихо, пока есть шанс, что война пройдет стороной… Хотя, если честно, Иван Михайлович понимал, что просто сам себя успокаивает. Будь здесь Ванька и те, со «Святой Марии» ребята, они б не усидели в стороне — но их не было. А для Стеньки лучше, чтобы войны не было. И так насмотрелась бедолага… Хотя про старообрядцев она рассказывала и с уважением, и с симпатией, и дорогу описывала с юмором — видно же, что натерпелась. Не надо, чтобы второй раз… Что ж ее нет то уже целый месяц? Неужели — война?.. И новости — одна другой хлеще. То зшелоны взрывают, то банды свирепствуют… А если с ней и с родителями что случится — зачем ему-то тогда жить?.. Одному? Всех потеряв? Тем более, теперь… После того, как к нему явился Николай Татаринов, и наговорил про Ваньку Татаринова и про экспедицию такого, что у Климова снова отказали ноги. Он не хотел вспоминать то ощущение безнадежности и тоски. Не хотел думать о том, что снова остался без ног, что ничем не сможет помочь ни своим родителям, ни семье своего побратима… А потом — еще одно чудо. Возвращение Ваньки. Живого! Настоящего! И новости о том, что и команда уцелела, и остров они открыли и уже совсем скоро туда собираются… А Стенька и дядя Антон с тетей Дуней, и его родители — навещали его только они пятеро, и то нечасто — далеко от больницы до дома на окраине Энска, где они жили, — тоже живы, здоровы. Все хорошо, они просто перебрались подальше от войны, туда, где смогут помочь Марье Васильевне и Катюше. И молодцы, и правильно! Главное — живы… А потом было то возвращение. И он заново учился ходить. И приходилось старательно делать вид, что не замечает слез матери и виноватого взгляда отца, который верит в то, что судьбы отцов повторяются в судьбах детей. Стареет отец, стареет… Зато рядом Ванька. И Настенка — теперь уже миловидная барышня, у которой могло бы отбою не быть от кавалеров — и которая словно не замечает их внимания. И Остров. Земля Санникова. Их новый дом, их самое большое сокровище. Место, где стоят на косогоре два уютных деревянных дома — для родителей, где на крепостную стену бегает малышня, и раздается заливистый смех. Где поля — бескрайние поля золотой пшеницы, где северное сияние горит над уютным городком, где люди… Иногда Ивану казалось, что он всю жизнь искал дорогу именно на этот остров. Домой… Туда, где всегда будут любить и ждать, несмотря ни на что, где всегда поймут… А Стенька тем временем взрослела и хорошела на глазах. В шестнадцать лет — стриженая, одетая по-мальчишески, она лазала по мачтам и карабкалась на торосы, она заваливала брата миллионом вопросов и уверенно продвигалась к намеченной цели — стать полярником. Да не каким-нибудь — а не меньше, чем старпомом у родного брата. Он не хуже матросов на лыжах бегала, знала корабль, как свои пять пальцев и вообще стала заправским моряком. На острове — с удовольствием ходила на переговоры, гостила у онкилонов, где сразу завела себе огромное количество друзей, охотилась и ходила на геологическую разведку, составляла карты и вообще начала становиться ученым. Она была «своим парнем», верным товарищем, надежным другом. Она была своим человеком — не барышней. Да, не барышней. Ее, похоже, и не воспринимали-то как девушку, как невесту. А время шло. Годы за годами, и ей уже 19, а потом — двадцать. А все не замужем, и жениха нет. И в глазах притаилась тоска. «Знаешь, Ваня, я никогда не выйду замуж по расчету. Ничего хорошего из этого никогда не выходило. А по любви… Мне иногда кажется, что и не влюблюсь я никогда, не встречу того самого, и от этого страшно и тошно. Так и останусь одна, да?..». А чем он мог ее успокоить? Самому ведь уже за тридцать, и сам до сих пор холостой… Да, вот так оно и бывает… Красавица, поет чудесно, рассказывает замечательно, любимица окрестной детворы, замечательная хозяйка, друг хороший — и одна. И семьи нет, а ведь мама из нее бы замечательная вышла… А теперь вот ходит из одной экспедиции в другую, и о ее приключениях, а то и подвигах легенды ходят. А счастье?.. Есть ли оно, счастье? С Митькой Грибниным вот сдружилась, только это ведь именно — дружба, не любовь. О себе бы подумать, а она опять помогать бросается… «Вань, ну что ж ты от Юли так шарахаешься? Неужели, не видишь — она к тебе всей душой, ей плевать на то, что у тебя с ногами! Тем более, ты же на них ходишь! Ты почти здоровый человек, и ничем не хуже остальных, просто сам себя убеждаешь в обратном. И ей не нужно дворянское происхождение, тем более, мы все уже давным-давно не дворяне, и предками кичиться смысла нет. А ты ей нравишься. Давно уже — нравишься. Так дай ты девчонке шанс!». А он… Накричал еще, сказал, что нос у нее не дорос ему советовать, чтобы со своей личной жизнью сначала разобралась… Ну ни дурак ли он есть? Вот кто за язык-то тянул, по больному бить?.. И как ей теперь вообще в глаза смотреть?.. Сам бы за такие слова как минимум морду бы набил, да только Стенька не такая. Она все в себе держит… Да, была и такая вот ситуация. Тогда помирились — и довольно быстро. Разве можно долго ссориться с любимой сестренкой? И она, как всегда, оказалась права. Помогла ему понять, как и о чем говорить с девушками, помогла перестать стесняться своего происхождения и своей внешности, которой он, откровенно-то говоря, стеснялся. И раньше считал, что далеко не красавец, а уж теперь, когда не только на ногах остались следы операций, так еще и на щеке, чуть ниже скулы, и на лбу появились шрамы от обморожения — и подавно! Нет, их, конечно, можно прикрыть волосами — достаточно не стричься слишком коротко, да опустить усы и бородку, но куда ж ему до барышни Юленьки… Но Стенька помогла во многом — а потом и вовсе была на его свадьбе «подружкой невесты», «воспреемницей» и как это только не называлось. И крестной для всех четверых его детей. Крестным и воспреемником, то есть «дружкой», естественно, был Ванька Татарин, то есть, теперь-то конечно, Нарком, он же председатель колхоза «Северное Сияние». А Настенька все-таки нашла своего суженого, и вышла замуж, причем, как и мечтала, по большой любви. За одного из приезжих. И матерью, конечно, стала — причем, замечательной матерью, ее ведь и раньше-то дети обожали, а теперь — и подавно. Племянники в ней и вовсе души не чают, а дети — Ваня, Таня и маленькие близнецы — Митя и Таша — и подавно. Недавно вот усыновила еще несколько сирот, оставшихся без родителей-геологов, попавших под лавину. Она и до сих пор греет своим светом, помогает, чем может. Просто потому, что не может иначе… И надо же было вчера ляпнуть про то, что она слишком рискует там, в экспедициях! Знал ведь, что она не может без любимой работы, знал, что она и так не рискует понапрасну — потому что знает, что ждут ее дома и дети, и муж любимый, и родители, и братья. Но в тот раз не рискнуть и не попытаться спасти жизнь товарищу — она не могла. Просто не могла — и все, не такой она человек, Стенька Татаринова! Вот вроде бы — взрослая женщина, умная, серьезная, ответственная, командир и мать — а при этом глубоко в душе — все та же вихрастая девчонка- сорванец. Стенька… Скворушка… Маленькое белобрысое солнышко, без которого было бы на свете значительно темнее.