Земля Неведомая

Письма с Берега на Земле Санникова были большой редкостью, тем более письма самому Наркому, как называли не то в шутку, а не то всерьез Ивана Татаринова. И в большинстве случаев подпись на конверте ему была не нужна, он наизусть помнил почерк всех, кто ему писал — и профессиональные каракули Ивана Ивановича Павлова, и четкую каллиграфию Ивана Павловича Кораблева, и уж тем более аккуратную скоропись Володи Кошкина. Но эти буквы на конверте… Они были очень хорошо знакомы, да тем более заляпанный обратный адрес и имя отправителя немного сбивали с толку. Чей же это почерк? Откуда он его знает? И почему не может вспомнить?.. Иван Львович разрывал конверт уже с каким-то странным предчувствием. А когда открыл письмо, все почему-то поплыло перед глазами. «Здравствуй, Ваня! Или, наверное, к тебе теперь надо обращаться „ваше благородие, господин лейтенант“? Шучу-шучу. Поздравляю с повышением, сынок. Ведь говорил же — все у тебя обязательно получится! „Княгиня Ольга“ — замечательное судно, а капитан Кречетов умеет готовить из мичманов настоящих морских волков! Служи спокойно, и не вздумай накручивать себя. Моя болезнь не так уж опасна, и я еще погуляю на крестинах твоего сына, не то, что на свадьбе. Справки уже навел, с твоей невестой все хорошо, она просто поехала с тетушками в гости к дальним родственникам, потому и не отвечала на письма. А за меня не волнуйся, по осени всегда становится хуже, так что напрасно ты тогда всполошился. Это не смертельно, поверь. Такие приступы у меня уже лет десять бывают — но живу ведь! Николай и тот уже привык и не переживает. Но это же ты… Да, как только Алексей Петрович отпустит на побывку, обязательно приезжай к нам, а не сразу в Энск. Хочу сообщить тебе кое-что лично. Это касается твоего содержания и наследства заодно. Не вздумай возражать, Ваня, тем более, что не знаешь еще, о чем я хочу говорить. Я пожил и знаю, что делаю. А ты… ты еще слишком наивен, сынок, слишком веришь людям, и мне иногда становится за тебя страшно. Про Кольку знаю точно — он из любой передряги выкрутится, а вот ты… Ванька, береги себя, слышишь? Будь осторожен, у меня почему-то дурное предчувствие. Никогда не верил в приметы, а тут… старею, наверное. Ну так пора уже и стареть, как-никак пятьдесят скоро будет. Не принимай близко к сердцу, все наладится. Остаюсь в ожидании ответа и визита, Антон Геннадьевич Татаринов». Дядя Антон. Так вот почему он никак не мог узнать этот почерк! Где уж тут узнать, если двадцать лет не видел! После того приступа у него здорово поменялся почерк, не узнать. Странно как-то получать письма от человека, живущего через три дома от тебя. Тем более — через столько лет… Через сколько же? А вот и дата. Три месяца до первой предполагаемой даты свадьбы. Как он ждал, что дядюшка приедет благословить, как готовился к празднику… Все сорвалось тогда, потому что ему пришло извещение, что дядюшка скоропостижно скончался, судя по дате, через пару дней после этого письма. Не выдержало сердце, как говорили врачи. А потом… потом брат выгнал его без копейки денег, заверив, что завещания не было, а Иван здесь вообще никто, бедный родственник, которого кормили из милости. Почему же он не заметил это сразу? Сколько всего можно было бы избежать, если бы вовремя сделать выводы… Но время вспять не повернуть. Все было так, как было, и это письмо так и не дошло до адресата. Откуда же оно взялось здесь теперь, двадцать лет спустя? И на конверте — тоже искусно подделанный почерк дяди, привет из прошлого. Так странно смотрятся современные сокращения и названия, так непривычно видеть слова без ятей и еров… Он ведь до сих пор иногда пользуется старым правописанием, и заверяет, что так оно правильнее, и ничего-то современные ученые не понимают в литературной речи. И после этого они почти всегда начинают дискутировать о современной и дореволюционной России. Вот только как сюда попало письмо, написанное и отправленное двадцать лет назад? Может, в конверте есть какие-то объяснения? На колени вывалилась толстая тетрадка, исписанная еще одним очень знакомым почерком. Николай. Троюродный кузен — и злейший враг, как показала жизнь. Дневники? И еще одно письмо? Что ему надо? Но от того, что содержалось в письме, внутри как будто все заледенело. Нет, такого просто не может быть! Не может, и все! В глазах почему-то потемнело, и сердце как будто кто-то стиснул в кулаке. Больно-то как… Грудная клетка как будто в тиски угодила. У отца было слабое сердце. Неужели, у него — тоже?.. — Львович? Ванька, чтоб тебя! Ты чего? — Климов подлетел буквально одним прыжком, придержал, не давая упасть. Что происходит? Почему так закружилась голова? Почему он едва не упал?.. Друг смотрит в глаза испуганно, и как-то недоверчиво, словно тоже не верит, что все происходит на самом деле. — - Ванюха, ты лучше сядь. Позеленел весь. И ворот, ворот расстегни! Дышать, наверное, нечем. Ты чего за сердце держишься? Что, полегчало? Да сиди, кому сказано! Мишка! Мишка, живо за тетей Миной! Скажи, Ивану Львовичу плохо. Мальчонка — вроде бы, Горюнов-младший, хотя отсюда не видно, а Мишек на острове трое, убежал, и вскоре вернулся с доктором Жданко, как многие до сих пор по привычке называли Ерминию Брусилову. И от укоризненного взгляда ее красивых серых глаз стало не по себе. Ну что она там высмотрела? Почему так долго вслушивается в этот свой стетоскоп? Всю грудную клетку прослушала, простучала зачем-то, долго проверяла пульс на обоих запястьях и мрачнела все больше и больше. И шею, а потом и затылок щупает подозрительно долго и внимательно. Взгляд еще этот… Только бы Маше не говорила, она же с ума сойдет от беспокойства! — Иван Михайлович, выйдите, пожалуйста. — Я никуда не пойду! Что с Львовичем, Ерминия Александровна? Я имею право знать! — Имеет-имеет. Случись что, ему мою семью кормить и ему моих детей растить. Ну что ж ты так смотришь-то, Мина? Я не шучу. Видел я такие приступы, у меня дядя от такого чуть не умер, а у отца и вовсе во сне сердце остановилось. Что ж я, не знаю, что ли, что болезни наследуются? Так что давай начистоту — что это было? И сколько мне осталось? — Иван Львович! Да как вы такое подумать могли! Нормально у вас все с сердцем, и легкие здоровые! Специально перепроверяла! Невралгия. Похоже на сердце, да. Очень. Но пока это просто переутомление. Вы же себе так нервную систему точно посадите! Нельзя же так работать, честное слово! Совсем себя не жалеете. Вам волноваться нельзя, а то точно что-то серьезное начнется. Отдохните, хотя бы несколько деньков. Полежите, выспитесь. Вы ж себя совсем загоняли! — Да когда мне лежать! Мне в лабораторию идти надо, а оттуда еще в форт, и с оросительно-осушительной системой разобраться на третьем поле! Какой отдых, что ты? — Иван Львович снова попытался вскочить, но друг удержал, а потом встал и направился к главному доктору на острове: — Ерминия Александровна, не волнуйтесь, он ляжет. И отоспится, и отдохнет, и не будет волноваться. Только Марью Васильевну не тревожьте, ладно? Она и так с детьми уже намаялась, — Климов вежливо, но при этом неуклонно подталкивал ее к выходу, а потом, убедившись, что они остались наедине, встал, загородив дверной проем, и насмешливо наблюдал, как Иван застегивает китель и поинтересовался: — Ничего сказать не хочешь? — А что я должен сказать? Ты сам врача позвал, никто не просил. И зачем ей понадобилось меня столько раз прослушивать — не понимаю, — голос Ивана был спокойным и даже немного ироничным, но друг возмущенно подскочил к нему, схватил за отвороты кителя и встряхнул: — Ты мне зубы-то не заговаривай! Сам позвал! Да ты себя со стороны вообще видел? Тут бы кто угодно врача позвал! Лучше бы объяснил наконец, ты чего помирать собрался, дружище? И с какого перепуга про мертвых вспомнил? И вообще, что происходит? — Да не собираюсь я помирать, не дождется. Только… Михалыч, там, под столом… Письмо улетело. Почитай. Очень нужен твой совет. Климов нырнул под стол, доставая разлетевшиеся страницы. В другое время, он, может, и поворчал бы, или пошутил. Но сейчас… Сейчас с Ванькой Татариновым явно что-то неладное. И раз ему нужна помощь — ну что же, ноги, которые когда-то были совсем чужими, не чувствовались даже, теперь уже почти не мешают. Привычка, что ни говори, великая вещь… Но когда он дочитал второе письмо, которое писал уже Николай Антонович Татаринов, на скулах штурмана заиграли желваки, а руки сами сжались в пудовые кулачищи: — Вот тварь же, а… доказательства он, видите ли, собрал, что ты — враг народа! Детей он, видите ли, за клевету под суд отдаст! Ванька, ты не верь, слышишь? Ни единому слову не верь! Он просто запугивает нас, и все! Ну какие у него могут быть доказательства? Ты же ничего никогда не делал такого, чтобы в шпионаже или в государственной измене обвинять! Хотя погоди, а если он свои преступления на тебя свалит?. Мы ведь окажемся врагами народа, так? Контрой, шпионами белогвардейскими. Расстрел на месте, если не что похуже. А дети… им же теперь ни доучиться не дадут, ни на работу устроиться, и хорошо еще, если не сошлют на сто первый километр! Их-то за что, Ванька?.. Хотя если этот выродок тварь отца родного не пожалел, то уж чужих детей-то. Я понимаю, не мое дело, но за что он тебя так? — Да почему не твое-то? Понимаешь, Ванька, я до сих пор удивляюсь, как у такого человека, как дядя Антон, мог вырасти такой сын. Дядя… ты понимаешь, он всегда был и до сих пор остается одним из самых замечательных людей, из всех, кого я знал. Он и офицер был прекрасный, пока не списали на берег по состоянию здоровья, и человек… Ты ведь помнишь, отец умер, когда мне лет пять было, я его и не помню-то толком. А потом заболела мама… Да ты сам видел, сам помнишь, как тогда, в 14 лет, когда он приехал — такой дворянин до мозга костей, офицер, ваше высокородие — я даже испугался. И дичился первое время здорово, и хамил даже. От страха. А он медленно, но верно меня приручал. Не ломал, понимаешь? Не приказывал, не заставлял ничего делать, ничем и никогда не демонстрировал, что я — бедный родственник, а он — мой благодетель. Николай — тот об этом на каждом шагу напоминал, пока отец не видит. А дядя Антон — нет. Он вообще мне уже тогда почти другом стал. У нас с ним настолько общие взгляды оказались, интересы, мечты… Я с ним говорил — и забывал, что это вообще-то не ровесник, а мой опекун. Знаешь, это глупо, смешно — ведь что такое троюродный дядюшка — седьмая вода на киселе, а не родство, а он мне, правда, как родной стал. И внешне, и по характеру. А Николай на него вообще не похож. Ни капельки. Я ведь сколько лет это сходство искал, надеялся, убеждал себя, что у дяди Антона не может быть сына-подонка. Может. Он мне, похоже, завидовал тогда, к отцу ревновал, считал, что я — выскочка, и вообще не имею права жить в их доме. Это и сразу-то заметно было, а уж когда дядя Антон развелся да в Тихую Гавань уехал — и вовсе. Ох, Ванька, знал бы ты, какая у меня тогда гора с плеч свалилась… Хотя кому я говорю, ты же тогда все время рядом был, сам знаешь, как я за мамку волновался! Она же, как отца схоронили, все эти годы тихо таяла. Страшно было находиться рядом, все видеть — и понимать, что помочь все равно ничем не сможешь. Разве мог я, несмышленый пацаненок, отца заменить? И она — тоже. Все приходило в упадок, руки опускались, и, наверное, если бы не дядя Миша да тетя Гаша, остались бы мы с мамкой у развалин собственного дома, без земли, без денег и без хозяйства. Ванька, ты себе даже не представляешь, какие у тебя золотые родители! Да знаю, что ты их тоже очень любишь и ценишь, но насколько тебе с ними повезло — не представляешь. Поверь. Я вот тоже не ценил, пока не потерял… Хорошо хоть, не навсегда. Я ж тогда совсем еще глупый был. Боялся не того, чего надо. Мамку от дяди Антона защитить пытался, думал, он нас в батраки заполучить хочет. Все ему деньги вернуть пытался. А он… Ты знаешь, Ванька, я вот сейчас вспоминаю, каким сам был, и понимаю, что мне с детьми на самом деле здорово повезло. Про Вальку и Киру вовсе молчу, с ними никаких проблем не возникло, Саша тоже как-то очень быстро стала своей. Санька вроде и ершистый, и недоверчивый был — поначалу, но он даже близко таких фортелей не выкидывал, как я когда-то. А Петька и вовсе… Да я ж тебе уже говорил, они с Санькой здорово нас с тобой напоминают. Так что мне легче было — я просто вспоминал, что делал когда-то дядя Антон, чтобы меня приручить — и повторял. Не знаю, осознанно ли — сейчас-то хорошо вижу, что повторял своего дядю, а тогда просто автоматически делал то, что мне казалось правильным. И, похоже, не ошибся. Да ты знаешь не хуже меня, тогда, в 15 лет, я больше всего на свете боялся, что потеряю маму. И вас потерять боялся — привык ведь, для меня дядя Миша с тетей Гашей родными стали, а без тебя, оболтуса, который даже писать никак не мог собраться, и вовсе было очень тоскливо. Да и семья барская мне вовсе не понравилась. Я молчал, конечно, терпел — ради мамы, но соблазн сбежать был очень большой. Как еще остался — не знаю. Зато потом… потом-то я понял, как мне повезло! Знал бы ты, какое это было счастье- в один день узнать от доктора Сторожина (а его имя уже тогда на всю губернию гремело, он почти небожителем казался), что мама точно выживет и полностью поправится, побывать на настоящем корабле (веришь, нет, мне до сих пор иногда «Финист» снится), да еще и узнать, что уйду в дальнее, на несколько месяцев, плавание, где никакие господа Татариновы меня не найдут! А дальше — больше. Вернулись — а меня сюда, домой отпустили. Одного, как взрослого. С солидной суммой денег. Предварительно дав повидаться и вдоволь наговориться с мамой. Знаешь, как мне от такого доверия даже неловко было! А ведь знал дядя Антон — никуда я не сбегу, и ничего не присвою. Вернее — верил, что так оно и будет. Откуда он меня узнать-то мог за это время?.. А потом и вовсе сказка началась. Да ты помнишь, я приезжал — рассказывал. Как дядя Антон меня в Морской корпус определил, он почти сразу на развод подал, а маму на море отвез, туда. Где климат помягче. В Тихую Гавань. Помнишь, как там здорово? Да помнишь, конечно, помнишь! Вы ж когда к нам в гости приезжали, ты целый день ходил, как мешком по голове получивший! Рот раскрыл, глаза распахнуты, и такое ошалело-счастливое выражение… Да это ты меня не видел, когда я туда первый раз попал! Поверь на слово, я выглядел еще смешнее. Тебя хоть как-то предупредили, а меня — никак. Просто забрал дядя на каникулы из корпуса, письмо от мамы передал, что они-де переехали, и повез в неизвестном направлении. Приезжаю — а там такое! Ох, Ванька, если бы не вы, да не Маша потом — с Тихой Гаванью забыл бы я, наверное, про Энск! Такая красотища, такие люди… Мне кажется иногда, что Гавань была для дяди Антона тем же, чем для нас стала Земля Санникова. Понимаешь?.. — Да все я понимаю, Львович. Ты не отвлекайся, ладно? Мы про братца твоего, не к ночи будь помянутого, говорили. — Ну да, про братца. Понимаешь, дядя Антон как развелся да в Гавань переехал — совсем другим человеком стал. Словно помолодел лет на двадцать. Вот честно! И за мамкой так ухаживал — церемонно-почтительно, восхищенно-заботливо, словно боялся, что она от неосторожного слова или жеста в воздухе растворится. Понимаешь? Словно виноват перед ней в чем. А мама… Не знаю, любила ли она его раньше. Не думал я над этим, и думать не желаю. И знаю точно, что отца моего она любила, и перед ним она ни в чем не виновата. И я просто не мог, понимаешь не мог их ни в чем обвинять! Они свое счастье выстрадали, и они его заслужили! К тому же, если бы не дядя Антон, не было бы у меня ни мамы, ни отца, ни сестренки. Да и меня самого, какой я есть сейчас — тоже бы не было. Так что мне не в чем их винить. А Николай винил. Сначала — меня, в том, что отвлекал на себя внимание отца. Вот ведь собака на сене! Сам дядя Антону только нервы трепал, да стремился денег из него побольше выжать, а понять — даже не пытался. У них вообще ничего общего не было, понимаешь! Практически ничего. Вот с барыней — было. И много. Не хочу я о них вспоминать, скажу только, что крови они попортили дяде столько, что я еще удивляюсь не тому, что у него сердце слабое, а тому, что он до стольки лет дожил! Но ладно бы Николай ненавидел меня. Ладно бы видел соперника — хотя в чем? Мне не нужны были его деньги, я не стремился попасть в его круг общения, и уж тем более, чем-то его оттенять. Я вообще с ним старался не общаться. Любовь отца? Ну извините! Отказываться от единственного во всем этом сумасшедшем доме родного человека только потому, что это кому-то не нравится, я не собирался и не собираюсь! Маша?.. Потом да. Мне страшно представить, что это чудовище любило мою жену. И если бы я не вернулся… Ведь он бы добился своего, понимаешь? Ведь он же умеет ждать, и в конце концов он убедил бы Машу, что я погиб, что он — единственный ее покровитель и благодетель. И тогда… она же умница, она же поняла бы, что он лжет. Но как бы это понимание не пришло слишком поздно… Ох, Ванька, знал бы ты, как жутко, и как больно было понимать все это, когда «Святая Мария» дрейфовала, полураздавленная льдами, неизвестно куда! Я понимал, что мы гибнем, что шансов нет. И знаешь, были моменты, когда я уже почти смирялся с неизбежным. Знал, что ты дойдешь, не можешь не дойти. Что ты не бросишь Машу и Катюшу в беде, что поможешь им, как помогал когда-то дядя Миша. А потом вспоминал про Николая. И понимал, что не могу, не имею морального права умирать. Так что я ему, наверное, должен быть благодарен. Должен — но не могу. Вот говорят — врагов надо прощать. Родню не выбирают. Много чего хорошего и правильного говорят. И знаешь, я много чего готов простить. Того, что касается лично меня — еще ладно. Пусть остается между нами, пусть это будет на его совести. Но дядю… Дядю Антона я ему никогда не прощу. И маму — тоже. Помнишь, когда я только получил лейтенанта и готовился к свадьбе, дядя Антон приехал к Николаю? Мириться поехал. Его только что списали на берег, сердце пошаливало. Мама с Настенкой остались там, в Гавани. И хорошо, на самом деле. Хоть их не задело… А дядя тогда тяжело пришлось: его команду тогда распустили, «Финист» собирались затопить, как морально устаревший. Да и вообще на флоте после этой злосчастной японской компании творилось не пойми что, а дядя все, что касается моря, принимает слишком близко к сердцу. Хотел вот помириться… Я был на «Княгине Ольге». Задерживался, потому что на учениях все пошло не так, учения затянули, а нас всех лишили увольнительных на несколько недель. Знать бы, чем все обернется, в самоволку бы сбежал… Ты успел прочитать, что Николай наговорил про меня дяде, когда узнал, что тот что-то мне завещать собирается? Как он о маме и о Настеньке отзывается? И ладно вся эта клевета, ладно гнусности всякие, дядя все равно бы не поверил! Но расписывать, как меня убили, и как он изуродованный труп ходил опознавать… Брр… А у дяди Антона сердце оказалось слабое. Ну и приступ прошел. Парализовало его. Хорошо хоть, доктор Сторожин в тот день в гостях был, а иначе… Страшно подумать, что могло бы быть иначе. Его тогда в больницу увезли, полгода между жизнью и смертью пробыл. И ведь понимаешь, потом я узнал, что был в это время в трех километрах от дома! На побывку ехал… Чуть-чуть опоздал! Никогда себе не прощу! Я же не знал, что он был совсем близко, и так мечтал снова меня увидеть, убедиться, что это ложь, что я жив! И так и не узнал. Меня же на порог не пустили, выставили за дверь и я, дурак такой, обиделся, в Энск укатил. И не узнал, что меня доктор Сторожин искал, что мы с ним разминулись на пару часов! А потом… Потом то чертово землетрясение. И дядя, только оправившийся от того приступа, и мама с маленькой сестренкой — они все оказались отрезанными от окружающего мира. Газеты писали, что от Тихой Гавани ничего не осталось. Ну что мне стоило самому туда съездить? Вот скажи, почему я не взял увольнительную и не проверил сам?.. — Ванька, не дури. Тебе нельзя волноваться, доктор запретил. Ну чем ты-то виноват? Это Николай твой задурил отцу голову, и все. Дело прошлое, в конце-то концов! И не надо мне сказки рассказывать, что ты-де верил, что дядя от тебя отказался, что его в чем-то там обвинял. Мне-то не ври, что я, не знаю, как ты своего дядю Антона всегда боготворил, как ты ему дифирамбы пел, и все нас познакомить мечтал? Помнишь, когда речь шла о переводе нас на одно судно? А потом этот твой братец оставил тебя без копейки за душой, и если бы не капитан, пошел бы ты по миру. Так что не ты виноват, Ванька. Не ты, а этот гад! Ты и так три года ходил, как неживой! Удивляюсь, как тебя Марья Васильевна еще обратно в чувства привела. Лучше скажи, тебя что, от запоздалого чувства вины так скрутило? — Как привела, говоришь? Да просто очень. Убедила, что надежда есть. Что в Тихой Гавани остались живые, и люди просто отрезаны от большой земли, просто связи нет, и все мои могут быть живы. Что на дядю пришла не похоронка, а письмо, так что надо просто найти доктора Сторожина и спросить все у него. А он — в Гавани, и он моих маму и сестренку в обиду не даст. То жизнь продолжается… она много тогда говорила. И главное — понимаешь, она в это верила. Вот просто верила — и все. Даже ты уже не верил, а она… А насчет того, почему меня скрутило… Ты же сам читал! Николай надеется, что со мною то же произойдет. Он меня детьми шантажирует, понимаешь? И я не знаю, что делать… В Москву ехать, самому сдаваться, лишь бы их не тронули? — Я тебе поеду! Куда собрался, балда? Ему только того и надо, ни детей не спасешь, ни головы на плечах не удержишь. Нет, братишка. Нам, как это ни противно, нужно отсиживаться тут. Иначе детям не выкрутиться будет. Они же за нас волнуются, забыл? — Да как отсиживаться? А дети? Ты что, Саньку моего не знаешь? Он же сам на рожон полезет, справедливости искать будет! А Катя? Что же она, одного его оставит?. — Да погоди ты себя накручивать! Давай разбираться, где сейчас дети и как они там. — Ну, Саша тут. Полгода уже как приехала, и куда ей теперь, с трехмесячным-то сынишкой? Все хорошо у нее, прямо летает, а не ходит. Валька с Кирой на прошлой неделе приехали. Тоже с маленьким. Ну, и засели у Ордина в лабораториях, и их теперь оттуда не выманить. Маленького с Сашей оставили. Петька диплом дописывает. Он, правда, из Ленинграда писал, но собирался в Москву. По тону письма, что-то они там с Санькой планируют. Хотя Петька чем-то на тебя похож, так что, случись что, он Саньку от необдуманных поступков удержит. Но почему же Катя молчит?.. На нее не похоже. Может, из-за экзаменов? Она ведь у меня такая увлеченная, обо всем на свете забывает, если чем-то всерьез займется… Да и Палыч писал, что присматривает там за моими, и что у них все в принципе хорошо, не считая мелких стычек с Ромашовым… Из старших — наши все, из первооткрывателей, тут, мама с дядей Антоном — тоже, у Насти, сам знаешь, все в порядке. Андреевы и Сторожины, как и твои все — здесь, к ним хоть сейчас сбегать можно. Кто еще?.. Володя тоже писал недавно, он новую технику осваивает, так что в море выйдет нескоро. Довольный… Палыч? У Палыча забот хватает, но он держится. Кто еще?.. Да все, вроде. — Вот видишь? Все нормально. Сейчас другое время, другие люди. Ничего с твоими ребятишками не случится. Приедут они, обязательно приедут! Все наладится, не накручивай себя. — Да я не накручиваю… Вот когда только вернулся — тогда накручивал. Думаешь, легко было поверить, что десять лет назад похороненные родители тебе не привиделись, и ты еще не сошел с ума? Думаешь, узнать, что сестренка, которую ты помнишь совсем крохой, твердо решила идти служить на твой корабль, и не кем-то, а не меньше чем старпомом — это просто? А как тебе новость, что твои же друзья к твоей же жене сватались? А то, что лучший друг, которого сам же сдуру отпустил, пропал без вести и почти стопроцентно погиб? А придумывать, как перевозить на остров, который еще даже не открыли официально полсотни человек — это тебе каково? А если вспомнить, что среди них уйма детей и стариков? А если вспомнить, как мы тут обживались, всем-то скопом, да на территории-то заповедника? Если уж это все я пережил, и сердце выдержало, то теперь — точно не помру. Ладно, Михалыч, никому — ни полслова, понял? Справлюсь сам, и на работе это не скажется. А моим и вовсе знать не обязательно, они же изведутся все. — Да ты сам не изведись, Ванька… И побереги ты себя, ты же им живой нужен, и по возможности здоровым. Ну-ка, погоди? Что это к нам Наташка бежит? И конвертом размахивает. Опять почта, что ли? Сиди, кому говорят! Сам заберу. Климов вышел, а вернулся уже с еще одним конвертом (почему-то распечатанным) и с трудом сдерживал улыбку. — Львович, пляши! Я не знаю, где там это твое письмо болталось, но Сашке твоей сегодня пришло письмо от Катерины. Они домой едут. Катя с Петькой — поездом, а Сашка — самолетом. Держи, читай — дочка передать велела! И не вздумай мне тут заболеть от радости! Паникер… Иван выхватил из рук друга конверт, пробежал глазами письмо, и почувствовал, как с плеч как будто свалилась многотонная глыба. Все в порядке… С детьми ничего не случилось… Но как они там? Что там вообще происходит? Он снова и снова вчитывался в знакомые строки, а Иван Михайлович, добродушно усмехнувшись, тихонько вышел. Теперь уже можно. Теперь-то все уже точно будет в порядке…