***
Шоу завершилось, наконец-то позади долгая фотосессия со всеми желающими, раздача автографов и прощальные рукопожатия. На полпути к выходу я отсылаю сопровождающих вниз, дожидаться меня в холле, и возвращаюсь искать Ивана. Я уверен, он еще здесь, выпроводил коллег и ждет. Я зайду в гримерку, мы встретимся глазами и слов уже не потребуется — он молча пойдет со мной. И все будет именно так, как я представлял. Подстегиваемый растущим возбуждением, иду все дальше по коридору, сворачивая за угол раз, другой, уже не везде горят светильники и никого навстречу. Я, будто невзначай, заранее узнал дорогу, и вот, похоже, я у цели — чуть приоткрытая дверь делит надвое коробку коридора косым неярким лучом. Протягиваю руку, чтоб толкнуть ее сильнее, и еле успеваю затормозить, узнав в доносящихся изнутри звуках короткие захлебывающиеся стоны. Машинально заглядываю в щель и… Сначала вижу движущуюся спину, уже знакомые светлые волосенки — Сергей. Ожесточенно втрахивающий кого-то в поверхность большого, в полстены, зеркала. Кого-то явно мужского пола. Я не вижу, кто это — беспрерывно стонущий парень откинул голову на плечо Сергея, обхватившего его сзади так тесно, словно хочет вплавить его в себя, обволочь как моллюск песчинку. Я не вижу лица, но от вида распахнутой белой рубашки с черной жилеткой внутри холодеет. Они мне хорошо знакомы. Это я собирался расстегивать их сегодня ночью… Я должен увидеть его лицо! Медленно, словно во сне, надавливаю кончиками пальцев на дверь, и она бесшумно отъезжает на несколько сантиметров, открывая всю картину полностью. Сергей чуть подается назад, позволяя парню упереться в зеркало локтями, и теперь я вижу их отражение целиком. Это Иван. Блядь, это действительно он! Мои скулы внезапно сводит при виде его алых щек и зажмуренных глаз. Сергей вжимает его в себя, резко дергая бедрами, что-то зло шепчет на ухо, не отрывая взгляда от зеркала. — Na menya smotri! Glaza otkryl, ssuka! — рычит, стискивая челюсть Ивана и вздергивая его голову прямо. Тот открывает глаза, зрачки пьяные, широкие, и стонет громче, видя их обоих. — Nu? Kto tebya ebet? Kto, govori! — В голосе Сергея злость и что-то похожее на отчаяние. — Yа? Ili Dzhekman tvoj sranyj? Nu? Я невольно вздрагиваю, слыша в непонятной русской речи что-то похожее на свою фамилию. — Net, Seryj, ty, ty odin… — хрипло, с трудом выстанывает Иван, дергаясь под резкими толчками. — Tolʼko ty… Багровая головка его члена тычется в зеркальную поверхность, размазывая по ней прозрачную жидкость. Иван тянется, сжимает ее пальцами, но Сергей с рыком «Ruki ubral, blyad'!», отбивает его руку в сторону. Иван всхлипывает, стонет «Seryj… Ne mogu bolʼshe!», тот упирается в зеркало ладонями, сжимая пальцы Ивана своими, и, неотрывно глядя в глаза его отражению, взвинчивает темп, заставляя Ивана почти выть в голос. У меня внутри отвратная смесь возбуждения, ревности и разочарования, а в голове снова и снова прокручиваются те немногие слова, что мне удалось понять. «Dzhekman, net, ty». Теперь мне все понятно. Сергей просто-напросто ревнует. С самой первой улыбки Ивана в мой адрес. Мечется, сходит с ума от желания и страха потерять. Из последних сил держит лицо на публике, а потом, наедине, срывается, обрушивает на него всю боль, жажду и горечь. И я его понимаю. Я знаю Ивана лично всего несколько часов и, несмотря на это, мне уже крайне неприятно видеть его с другим. Что же тогда чувствует Сергей, годами находясь рядом с ним, с этим невероятным золотым мальчиком, принадлежащим всем сразу и никому в частности. Неземным чудом. Или чудовищем. Как он еще держится? Я грустно улыбаюсь и делаю шаг назад. Еще и еще, а потом поворачиваюсь и тихо ухожу. Я не трону его, Сергей, не волнуйся, я больше не потревожу ваш покой. Оставляю тебя с твоим… с Твоим. Ты только держись.***
***
***
***
Долгий, срывающийся крик, и Ванька, не притронувшись к себе, кончает подо мной, сжимается и дрожит на моем члене, выдавливая из меня оргазм, а потом, обмякнув, оседает на пол. Я еле успеваю подхватить его, оттаскиваю в ближайшее кресло. Ванька шумно дышит носом, не открывая глаз и все еще периодически вздрагивая. Так непривычно видеть его таким — тихим, словно мешком из-за угла удареным, и я невольно чувствую беспокойство. Виноватым себя чувствую. Капитально мне крышу сорвало. Сам от себя такой херни не ожидал, честно. Я застегиваю его одежду, потом вскрываю бутылку минералки и подношу к его рту, приподнимая голову за затылок. Ванька размыкает губы, искусанные, черт, с запекшейся на нижней кровью, и я по чуть-чуть вливаю в него воду. Наконец он садится в кресле прямее, смотрит на меня и молчит. И я молчу, не знаю, что сказать. То ли прощенья просить, то ли кричать «сам виноват»? Смотрю в пол, только что ножкой не шаркаю. — Класс, Серый, молодец! — хриплый Ванькин голос нарушает тишину, и я вскидываю голову. — Нас в школе, конечно, учили, что конфликты не кулаками решаются, но про такой способ они даже не догадывались. — Скажи еще, что тебе не понравилось, — чисто из глупого чувства противоречия бурчу я, косясь на зеркало, до уровня глаз забрызганное белесыми каплями. — Не скажу. — Спокойно говорит Ванька. — Никогда так не кончал. Но, может, все же объяснишь, какого хера ты этот цирк с конями устроил вообще? — А такого! — начинаю заводиться по-новой, вспоминая его выкаблучивания на площадке. — Нахуя ты перед ним жопой вертел всю дорогу? Не мог удержаться, чтобы не начать вешаться на первого попавшегося смазливого мужика? Или у тебя чисто на знаменитостей встает? — Дурак ты, Серег, — Ванькин голос вдруг смягчается, — дурак, и не лечишься. Мне приходится заигрывать с гостями, и похер, кто это — Джекман, Питт или седьмой лебедь в пятом пруду. Sex sells, слышал такое? Даже юмористическое шоу легче продать, если смазать его сексапилом. — Только поэтому? — я жалок, я знаю это, но я не могу так больше, мне нужно все прояснить до конца. — Не только, — кивает он и вновь смотрит серьезно, прямо в глаза. — Главным образом потому, что я больше не могу заигрывать с тобой. Я вздрагиваю, чувствуя, как в животе расползается холод: — Почему? Ванька коротко и невесело смеется. — Да потому, что это пиздец, Серега. Ты нас давно в записи смотрел? Посмотри, рекомендую. Это уже не палево, это я даже не знаю, как назвать. Голубая луна на всю страну и ее окрестности. Девочки уже ролики десятками клепают на тему нашей большой и чистой. Я серьезно. Не притормозим — вылетим нахрен с центральных каналов и из кино. Плюс про семьи наши не забывай. Жены и дети пидарасов в данной точке времени и пространства не очень котируются. Я слушаю, и внутри леденеет все сильнее. Сейчас он скажет «хватит, завязываем», и на этом все. Опять назад в серое, унылое, в беспросветную хмарь. В бессмысленное болото рутины, нахрен не нужное без него. Молчу. — Так что, Сереж? — так и не дождавшись ответа, с нажимом продолжает Ванька, — на этом закрыли тему? Никаких сцен на площадке и вообще в Останкино, никакого больше траха по гримеркам и туалетам, ничего, что можно подшить к делу, окей? Нам надо, чтобы про нас забыли в этом плане. Так что будь любезен, возьми жопу в руки и вспомни уже, что ты актер, а не хуй собачий. Все еще молчу, в голове пусто и звонко. Ванька пытается подняться и, пошатнувшись, садится обратно. — Руку дай, Отелло хренов. Ноги как ватные, не держат. — Я помогаю ему встать, а потом, подставив плечо, веду на выход как раненого бойца с поля боя. Он хмыкает: — Довезешь до дома? Я сегодня один, кстати, как и всю следующую неделю. Я вскидываю голову, не веря ушам — мне почудился этот приглашающий тон? Но ведь он же потребовал все прекратить? Или нет? Ванька лукаво усмехается и крепче стискивает мое плечо: — Я сказал, в Останкино нельзя. Про свою квартиру я ничего не говорил. Равно как про твою и прочую приватную недвижимость. Все, Серег, пошли скорее, помираю, как хочу жрать и спать. Можно в любом порядке. Главное — с тобой. Я хочу орать от счастья, но лишь улыбаюсь ему и ускоряю шаг.