Тёмные истории

      Гордон теперь не отзывается на своё прошлое имя — Фукон. Крестоносец с таким именем погиб при осаде Сирона вместе с десятью тысячами других рыцарей креста и паломников. Их тела до сих пор лежат там и гниют, усеянные кровью, сталью, пеплом и гарью. Но от прошлого не сбежать и как бы Гордон не прятался за маской своего шлема, от Фукона у него осталось многое.       Память, например. Ужасные, терзающие и гложущие разум и душу воспоминания. Брызги крови, лязг стали, вопли и невыносимая жара, от которой в доспехах можно свариться. Вонь мёртвых тел, гарь горящих домов, мухи, горячий ветер полный песка.       И изорванный, окровавленный стяг…       Поэтому охотник за головами спит редко, только предварительно выиграв что-то в кости или карты. Никакого шулерства, никаких лишних тузов в рукаве и козырей в сапоге, простой просчёт и логика. Это как выслеживать очередного негодяя за хорошую награду. Азарт, предвкушение и сладкая награда.       И чужая отрубленная голова…       Гордон долго всматривался в кружку, полную эля и никак не мог понять, кого же она ему напоминает? Кого-то… близкого, знакомого, родного.       Мать? Да не, мать умерла от холеры когда он ещё совсем щенком был. Сестру, заменившую ему мать, за которую он кроваво и жестоко отомстил её обидчикам? Да не похожа она внешне, лицо другое, волосы не такие, да всё не то.       Лицо… ах да, лицо, точнее голова. Она напоминает ему Мэри — так её звали её раньше. Другую монашку, с которой он отправился в первую же свою вылазку. В монастыре ей дали другое имя.       В хмельном пенном напитке отражается воспоминание — как мелькающий по коридорам здоровый ублюдок скалился из каждого угла, скрёб сотыми когтями по стенам и глухо насмехался над ним каждой тенью.       Она у меня. Она моя пленница. Моя игрушка. Часть моей коллекции.       Пашаль рассказывал, что этот хмырь… Гордон забыл специально, как его зовут — собиратель, коллекционер, коллектор, какая к чертям собачьим разница? Это не изменит сути. Желтый ублюдок, вот кто он. Что он мелькает в гранях реальности точно переливающиеся грани его камней, что у него тысячи жизней и тысячи трофеев.       Охотник за головами лишь хмыкнул тогда в ответ. Толку от этого знания — если у него идёт кровь, значит, его можно прикончить.       В каждом шорохе он слышал скрежет его зубов, его усмешку, его вызов. Остальные из группы страшились, не желали встречи с ним, но Гордон желал. Желал его голову больше, чем всех негодяев вместе взятых. За голову, ценна которой один дорогой многогранный камень и ещё одна голова одной женщины…       Он вынырнул из-за очередного угла, словно чёрт из табакерки. Прокаженный за злобным оскалом спрятал неуверенность, в стёклышках маски чумного доктора мелькнул страх, оккультист нервно запричитал что-то о «Короле-в-Жёлтом».       — Я не боюсь тебя, Ублюдок-в-Желтом… — прорычал охотник за головами, поудобнее сжимая рукоять Вдоводела, указывая ненавистному врагу «око за око».       Он бросил ему вызов, вызов судьбе, вызов самой реальности, бытию. Его не страшили призраки прошлого, мелькающие силуэты и боль в теле. По жилам вместе с кровью клокотала пылающая ярость и азарт охоты.       И жажда мести, куда ж без неё…       — СДОХНИ, СУКА!       Мощным ударом тогда он проломил прутья железной клетки, и кость черепа треснулся глухо, упал желтый плащ в груду костей и изгнившей башки.       — Я разгадал твою уловку, приятель…

***

      Наверное, всё же напоминает чем-то сестру, которую силой взяли душегубы из ближайших трущоб. Как Фукон он ничего сделать не смог, но как Гордон он отомстил, перебив их всех. До единого.       Да, точно, напоминает. Только Фонтомея не такая мёртвая. Голова у неё на месте. Не покрывшаяся следами разложения как у настоятельницы Джунии — такое имя дали в монастыре Мэри… кажется. Так говорила она, по крайней мере.       У неё неожиданно мягкие для крепких, стёртых в молитвах и перебирании молельных чёток ладони и пальцы. Она ловко и осторожно сжимает в них страницы изрядно постаревшего священного писания. Крепко держит в них булаву для нанесения удара или воззвания к Свету, к Всевышнему.       Гордон тоже напоминает ей кого-то из далёкого прошлого, за которое она неожиданно цепляется в своих воспоминаниях. В котором были побои, слёзы, отчаяние и осознание страшного понимания — своей ненужности так горячо любимым папе и маме. Они любили выпивку, они любили драку, они любили грех.       Но не и её, маленькую Фонтомею, и не Осмонту. И уж точно не Бога. Не разделяли её любви к проявлению Света в её душе, её жизни — сестру, Бога. А потом и сестра перестала её любить, и монахиня никогда не злилась на неё, но на себя.       Потому что мёртвые не умеют любить. Они умеют только лежать и гнить.       Такая участь постигла и её сестру — сестру по крови, сестру по ордену. И тяжкие грехопадения точно камень потянули утопленницу на дно, в самую пучину, в самую грязь.       И напоминанием тому служил странный шепот закованного в клетку человека в плаще цвета желчи, покрасневшего от тысячи тысяч пятен самой разной, самой чужой крови…       На него сейчас вовсе не жалко смотреть — жутко становится, когда свободной рукой иссечённая порезами и мозолями рука с невероятным усилием сжимает глиняную кружку и та, не выдержав силы и напряжения, лопается вдребезги. Как на пол, на барную стойку осыпаются осколки, и стекает смешавшийся в новую, поистине ужасную смесь эль и кровь.       Золото не вернёт тех, кто ушел.       До белизны, до скрежета Гордон сжал кулак и что было силы вломил кулаком по жалобно затрещавшей барной доске, не на шутку перепугав всех окружающих и бармена. Он давно так не гневался, и пылающая ненависть проламывала путь наружу, из глубины, через яростный бросок табуретки куда-то в стену.       А кто же вернёт? Бог? Дьявол? Языческие Боги? Бог Золота?       Рёв застревает в глотке утробном глухим рыком: эмоции не мастерство, их показывать не нужно. Монеты покинули кошель — охотник за головами честно заплатил за нанесённый ущерб, но кому можно заплатить, чтобы унять эту боль? Чтобы заполнить пустоту внутри?       Накатила волна безразличия, апатии, усталости. Пусто всё это, проку нет, в конце концов, могила встретит всех, сырая земля поглотит, а черви сожрут плоть, выедая застывшие, остекленевшие глаза и кожу. И хорошо, если так…       В памяти всплывает священный символ на аббатстве — ещё не такой растоптанный, не такой преданный, как в проклятом крестовом походе. И изорванный стяг, вместе с мечтами и надеждами. Ноги сами привели его в обитель божьего слова, молчаливого владыки; что он позабыл там — желание усыпить застаревшую, ноющую рану? Обратить вспять ноющую боль на душе? Павший однажды не поднимется прежде сам, а крови и грехов на него хватит столько, что ничья индульгенция не смоет эту грязь. Он пришел не ухватиться за протянутую руку помощи, не за отчаянное желание спасти свою душу — кому она нужна такая?       Аббат ушел вместе с толпой верующих благословить Всевышнего за недавнее возвращение группой святых символов веры и в пустующей зале у каменного алтаря он застал лишь стоящую на коленях монахиню. Которую однажды едва не убил под очарованием серены.       Чешуйчатая сука, знала, на что давить…       — Помолись за меня, будь добра.       — Что мешает тебе сделать это самому?       — Я не умею.       Когда-то раньше умел, но разучился, научившись убивать.       — Тогда давай я научу тебя.       — Я не прошу замолить мои грехи. Я прошу помолиться от моего лица.       — Давай сделаем это вместе?       Сил спорить нет, желания тоже. Тяжело падают на пол сбитые крепкие колени, четыре ладони складываются вместе. И едва слышимый шёпот старой, как грех молитвы слегка тревожит царящую в обители забытой веры тишину.       Боже милосердный. Если ты есть — прости меня за все мои прегрешения…