Ethereal

Томас Смит уважаемый человек из достойной, аристократичной семьи. А если точнее, то он таковым когда-то являлся. До того момента, пока не попал в дом для душевнобольных «Хоунсдич». Тут он проживает уже около пяти лет. Сейчас ему двадцать и по словам доктора — он страдает пироманией. Томас смутно помнит своё прошлое. Для него воспоминания о прошлой жизни — это тысяча порванных клочков бумаги, которые невозможно восстановить в первоначальный вид. И Томас рад бы сжечь ненужные, бессмысленные остатки о том, что он из себя ранее представлял, но не может по одной простой причине — это всё, что у него осталось. Всё, что он имеет в настоящий момент. Томас каждую ночь, забираясь под пыльный плед, прокручивает раз за разом один и тот же фрагмент в своей памяти. Он видит пылающий в огне дом. Пламя охватывает колонны из красного, резного дерева, а следом винтажные стекла в оконных рамах, что со звоном трескаются и падают на землю. Огонь довольно быстро добирается до крыши, созданной из чистейшей, дорогостоящей меди. Металл постепенно приобретает серо-чёрный оттенок с металлическим блеском. Томас замечает краем глаз суетящихся людей и еле-еле различает взволнованные голоса. Всё происходящее будто не с ним. Он по прежнему смотрит за тем, как пламя поедает особняк. И с каждой секундой дом стаёт всё меньше и меньше похожим на то самое здание, в котором он, кажется, жил. Огонь влечёт Томаса. Завораживает и вызывает какое-то болезненное восхищение. Ничто в данной ситуации не вызывает у него такого чувство, как пламя. — Мистер Смит, Вам стоит знать, что в вашем доме погибла вся ваша семья. Мне очень жаль, но всё же, Вам нужно ответить на несколько важных вопросов. У вас есть предположения как это могло случиться? — Речь комиссара настолько быстрая, что Томас еле-еле распознавал ее. А смысл слов доходил до сознания ещё дольше, чем того требовалось в данной ситуации. Что он там сказал? «…погибла вся ваша семья?» «Мне очень жаль…» «…как это могло случиться?» — Это я устроил пожар, сэр. — Сдержанно и ровно произнёс Томас, в то время, как комиссар внимательно всматривался ему в глаза как бы не веря и пытаясь найти доказательства обмана. — Бояться нечего, мистер Смит. Вы можете рассказать мне правду, — в этот раз речь более мягкая и размеренная, располагающая к доверию и пониманию. В знак последнего, комиссар даже кладёт свою сухую, крепкую ладонь ему на плечо. — Это я сжёг свой дом и семью, — твёрдо и чётко. Отец всегда знал, что это произойдёт. Он знал, что в его наследнике вместо крови — пламя. И что это пламя будет тянуться к себе подобному. Чистая, аристократичная кровь теперь стала фактически пеплом. Потеряла значимость. Стала пустой. А комиссар продолжает чего-то ждать. Ждать хоть какой-нибудь реакции от него. Ждать подтверждения его словам. И в глазах детектива, если приглядеться, то можно заметить крохотную надежду на то, что это всё очень несмешная шутка. Что парень просто неудачно пошутил или же просто кого-то прикрывает, но нет. Это правда. И чтобы это доказать, Томас начинает смеяться. Смеётся прямо в лицо напротив стоящему человеку. Надтреснуто и грубо, открывая широко рот с идеально-ровными зубами. Так, словно это действительно провальная, неудачная шутка. А затем поднимает, ранее опущенную руку и показывает спички. Комиссар отдёргивается. Томас смеётся. Хорошая шутка. А затем снова утро. Оно начинается с дискомфортной боли в голове и затуманенного взгляда. Будто бы ищя тот самый огонь или хотя бы спички. Но вместо этого, утром он находит глазами полусидящее на полу тело, с опрокинутой головой и чёрной копной волос на его постели. Алиса Лидделл. Это тот человек, которого он действительно не ожидал увидеть тут. Этим утром. Подле себя. К слову, знакомы они не особо близко. Да и их знакомство произошло не в самой благоприятной обстановке. Тогда он был разъярён. Желал получить своё. Грозил, показывал когти, давал свободу огню, который с каждым разом всё более и более ненадёжно запирался внутри него. Он желал конфет. Кажется, это единственное, что в настоящий момент приносит ему радость. Мать запрещала есть их. Говорила, что любая сладость — это прямой путь в руки к смерти. Что сладости для тех, кто пытается сделать таким образом свою скучную, недостойную жизнь более счастливее. А им, поколению Смит — это ни к чему, их жизнь и так была обеспеченной. Поэтому, он постоянно спрашивает карамельные конфеты с Лидделл. И ему до сих пор неизвестно где она их достаёт. Проворная маленькая мышь. — Какого чёрта ты здесь забыла? — Сонно и резковато бросает дабы она проснулась и даёт крепкий толчок ей в плечо. Девушка недовольно что-то бормочет, а затем раскрывает свои невероятно большие, светлые глаза. — Ты что-то очень громко говорил во сне. Моя комната, если ты помнишь, находится прямо за этой стеной, — и тычет своими тонкими пальцами в стену, около которой находится кровать, — поэтому я пришла проверить всё ли в порядке. Она замолкает. О чём-то быстро думает и не придумав продолжение фразы, замирает. Томас несколько секунд смотрит прямо в её изумрудные глаза. Они напоминают ему о солнечном лете и свежей траве-мураве. Такие глаза несвойственные такому человеку, как она. Воплощающему в себе глубокое разочарование в людях и одновременно надежду на лучшее. Парадокс. А Томасу ближе к сердцу конкретика и ясность. Даже в безумии и хаосе. Внутри рождается нервозность и нетерпение. Они змеёй ползут по рёбрам, шипят и источают яд. Лучше бы ей убраться, потому что её присутствие будит всех зверей за его грудиной. И пусть заберёт с собой то, что она называет «помощью». — Пошла вон, — грубо цедит он и с лёгкостью спихивает её руки с телом на холодный, прогнивший пол. Пусть помнит, что благими намерениями выстлана дорога в ад. Долго объяснять ей не приходится. Сразу понимает что к чему. Поднимается на свои худощавые ноги, разминает ушибленное плечо. Её хмурый взгляд задерживается на мгновение на нём, а затем она исчезает за деревянной дверью, предварительно, конечно же, не забыв хорошенько ею хлопнуть. Томас много раз встречал таких людей, как она. Люди-совершенство, бегущие на помощь к каждому, кому она потребуется. А когда настанет день помочь им, то у тебя не будет выбора. Ты не сможешь отказать, потому что иначе твоё сердце будет раздавлено их ногой. Кровавая благодетель. Услуга за услугу. Именно поэтому Томас не позволяет доктору проникать в его голову. Не позволяет переставлять шестерёнки в его черепной коробке. Он предпочитает постоянно молчать и смотреть отрешенно. За пять лет их совместной «терапии» с доктором, Томас много чего узнал об этом человеке. Он запомнил на каких струнах допустимо играть, а на каких нет. Доктор требует за свою благодетель — смирение. Да только Томас не преданный пёс, что согласен с такими установками. Он готов проиграть бой, но не войну. И если же ему суждено сгнить в этой дыре, то пусть будет так. С вычурной надменностью и пылающим огнём. Помпезно, ярко, беспощадно. В круговороте таких мыслей проходит весь день. Томас решает завершить его, пригубив усталость сигаретой. Сейчас их достать куда труднее. При отсутствии власти и знатности — это почти невозможно. Но все мосты уже сожжены. Назад дороги нет. Томас выходит на заднюю часть двора, и прислонившись спиной к холодной стене дома, чиркает спичкой. Курит наспех, не задерживая дым в легких. Середина марта. Лондон преображается в нечто новое. Будто перерождается. А вместе с Лондоном и горожане. До слуха доносятся лёгкие шаги. В лучах закатного солнца можно заметить острые плечи, вздёрнутый подбородок и худощавую фигурку. Томас не спешит интересоваться кто это и что этому человеку нужно. Догадывается. Проводит рукой вверх по арагонитным волосам, продолжая смолить сухими губами сигарету. Она подходит к нему. Стоит рядом, но сохраняет его личное пространство. И своё, конечно же. Подозрительно молчалива, угрюма. Неужели утренняя обида расцвела едким цветком на её сердце? Томасу безразлично. Это исключительно её проблемы. Он чувствует, как её внимательный взгляд скользит по его слегка уставшему, но выразительному лицу. Что ты пытаешься увидеть во мне? Страх или разочарование? Может быть, сожаление? Ничего не увидишь, Лидделл. Я ничем не помогу тебе. — Ты не хочешь этого признавать, конечно же, но мы похожи намного больше, чем ты можешь себе представить, — твёрдое утверждение, слетающее с её губ. Неправильное и неуместное, разъедающее его изнутри. Он никогда не признает этого. — У нас даже диагнозы разные, Лидделл. Не знаю в какой ещё точке могут сходиться наши линии, — Томас усмехается. Крутит между пальцев почти истлевшую сигарету. Откуда в ней столько смелости говорить то, что она хочет? А Алиса хмурит брови. Жмёт губы и склоняет вправо свою безрассудную голову. — Тогда огонь свяжет нас, — она указывает взглядом на сигарету. Томас не сразу понимает смысл её слов. А когда приходит понимание — он хочет знать серьёзна ли она или это всё чудаковатый каламбур. В её голове определённо сломались шестеренки. И никто уж не починит их. — Давай же, — подбадривает Алиса и тянется рукой к его руке. Томас видит, что ей нужен кто-то, кто заставит её чувствовать себя сильнее. Кто-то, кто готов стать её семьёй. Он позаботился о своей семье самостоятельно. Сам подвёл их прямиком в руки к смерти. Заставил сигануть в огненную пропасть. И ему не жаль. В то время, как Лидделл находится на тонкой грани между отчаянием и сожалением. Смерть семьи сломала её, но не уничтожила. Алиса — сильная девочка. Она готова бурей мчаться по миру, оставляя после себя лишь разрушение, чтобы взять то, что принадлежит ей. И именно поэтому Томас приходит к твёрдому, взвешенному решению. Подле себя куда выгоднее иметь болезненно-красивую, психологически сильную личность. Ту, что соткана из печали, сострадания и деструкции. Та, что подобна ему. Он позволит ей стать его семьёй. В конце концов, если она окажется такой же слабой, как его семья, то так тому и быть. Он всегда может поступить так, как уже поступал. Томас тушит сигарету о тыльную сторону её руки. Теперь они действительно связаны.