Ферментация

      Сколько птиц было отпущено на волю… Силясь вспомнить их число, уже бывший пилот двигался в сторону своего насеста. Он привык к жизни.       Тихая степь тогда не была полна голосами. Года так четыре назад ещё да, по зданию метались весёлые и молодые профессора (отчего весёлые, однако, оставалось загадкой), было много разного рода тёток и — детей! С дорожек военного аэродрома редко взлетали, редко садились суда, в основном грузовые: в них можно было впихнуть больше людей. Кромов не координировал действия гражданских направлений, не особо интересовался. Хотя был у него на этот счёт предмет размышлений: очень хотелось убрать отсюда всех этих людей — подполковник часто наведывался в полуразрушенный аэропорт Пулково, где одни линии частично были заняты артиллерией, на других складировались поломанные агрегаты, которые вечно хотели пустить в какое-нибудь дело или хотя бы починить, а в одну, вполне рабочую, отбитую МВД для внутренних сообщений, врезался такой вот неудачный гражданский перелёт: сил восстанавливать ВПП уже не было, министры смирились, в отсутствие Кромова с научным заведующим Центра договорились — а ему какое дело, взлетают шумные истребители или гогочущая толпа ждёт своего рейса — и больше от них слова не было. Не то умерли, не то что.       И в день первой бомбёжки людей было много… Почти все спали на полу, некоторые проснувшиеся стояли на улице и смотрели на собранные вместе 6 истребителей, на грозные «Катюши», стоящие поодаль, на светящиеся столбы и будки связистов, они думали, что война добралась до них. Не отпустит, не даст шанс.       Cейчас, смотря на белые халаты, которые прошли мимо окон, ничего не замечая, мужчина вспомнил тот день. Им, видать, нужен был повод, чтобы заткнуться.       Матвей Кромов стал думать о другом. Он зашёл в свой кабинет, повесил на плечо кожаную сумку и направился в сторону тонкой башенки радиосвязи, находившейся рядом с Центром. Подполковник отогнал жестом офицеров, занявших трубку, и чинно подошёл.       — Прошу прощения, очень важный звонок. Главнокомандующий ВКС России по Западному и Южному фронту, Кромов Матвей Рашидович, — пробормотал он в трубку и снял линию, набрал свою.       Минуты две ему не отвечали. Он взглянул на оператора, перевёл взгляд на его приборы, долго так стоял, рассматривал каждую кнопочку, но тут из Тернали ответили.       — Кромов Матвей Рашидович, ВКС-3, по поводу доставки груза: к нам не вернулся самолёт.       — Да, Матвей, привет. МТС не садился на наш аэродром. Мы очень ждём груз, ты знаешь, но никаких сведений о местонахождении вообще нет, — женщина лет сорока трёх говорила крайне спокойно и сдержанно.       Кромов промолчал. Майор вздохнула и спросила:       — Ты кого хоть послал?       — Никролай! — подполковник пододвинул какое-то кресло, первое попавшееся на глаза, сел, положил на колени сумку и раскрыл карту. — Кухарченко Анюта, Деминцев Алексий.       — Ну если с ними Никролай… то выживут, — она куда-то отошла и вернулась. — У нас район горячеет, времена совсем не для этого, если честно. На всякий случай говорю: Колхети проявляет сомнительную активность, там мало пехоты, пустырь, кто ж туда сунется. Мне кажется, твой Ястреб там мог залечь.       — Она же не дура. Ой какая не дура, круче Лавроша будет, — он вспомнил мятое пожелтевшее письмо, которое прислала ему Софья из лазарета на Кавказе.       В Санкт-Петербурге не было зимы, а в горах разыгралось тёплое и доброе детство Кромова и Никролай, воспоминания о котором они хранили как последний свет, озарявший страдающую душу так ярко, в колкой боли и огнях на глазах. Пилот остановилась у горцев из-за обморожения и хотела доложить командиру о ситуации.       «Товарищ Кромов! У тебя есть шанс не беспокоиться ни о горных боях, ни обо мне. Сейчас всё уляжется надолго, люди чувствуют, я просто знаю, понимаю, значит надобно и тебе понять. Понимаешь, миссию если и можно было проводить молодой кровью, но только не с воздуха. Мы обвалились очень рано, это было не ахти как, когда совсем не амбициозные и шуганые парни боятся бить врага напролом. Я, конечно, понимаю, что по приезде ты снова скажешь, что это рискованный метод, и я тебе опять отвечу, что ни разу не рискованный, если знаешь, на что идешь. И вот, зная, на что идёшь, становишься как-то очень аккуратен, но не ущемляешь себя в ловкости и скорости, хорошо ещё если вера в человека пропадёт на время, чтобы долбанных жидов не было жалко. Нет, ну я серьёзно не понимаю, почему им жалко врага. Это всё одни мои мысли, но я всё же поясняю, почему оттуда вернулось так мало! Это горы, здесь организм совсем гниёт. Когда мы миновали конвой, я отдала им маску и кислородный баллон, не злись, от этого ничего не осталось, ты там как-нибудь рассчитайся, если что отошли письмо папе. Трое умерло от гипоксии, троих подстрелили на остром перевале (спроси на телефоне название, я только помню, что он очень хреновый был, вообще не развернёшься, не спрячешься, не обхитришь врага), а умерли они потому что первыми пошли, последними я их бы не пустила, шкура своя дороже. Значит, осталось трое. Вот это были люди, они толк в смешных решениях проблем знают. Как дети развлекались: бежим по Их ледяным стальным окопам (у них в Америке дерева мало?), видим статную пушку — пулемёт, начинаем стрелять по минному полю (нахрена им мины в горах?), привлекаем их внимание, бегут, значит, за нами, я снимаю пулемёт с сиделки, но удержать не могу, понятное дело, Кумаршов и Деминцев хватают, а я только на курок жми, вира-майна, враг тупой, расстреляли 30 штук, им же по верху не пробежать, горы ребристые: или я с пистолета сниму, или сам долбанется. Там десять полудохликов осталось, свои же затоптали или от бесконечных взрывов мин накрыло. Там один вообще покончил с собой, не понимаю таких людей: мы оставили очередной пустой пулемёт на краю окопа, этот подполз, потянул за ручку и размозжил себе череп. Когда мы не успевали обстреливать эту нечисть, забирали ленты и высыпали по пути. Прости, это было слишком тяжело нести, Лёха сохранил за пазухой половину ленты, а Дима горсть патронов. Смешно, конечно. Так мы добрались до обрыва, дело не терпело, пошли опаснее, скрылись в пещерах. Вышли мы в другой мир! Тут была куча людей, видать гады не доходили до сюда из ненадобности, а сейчас стало быть появилась у нас опасность, ну мы и погнали всех, наткнулись на две другие вертолётные группы, я уже еле волочила свои ноги, снег по уши, зубы стучат, а как было смешно! Мы забрались в вертолёты, ну я чинно заняла место пилота, уж лучше бы этого не делала, штурвал не ворочался, голова еле думала, а я вроде как привыкшая к низким давлениям и холодным ступням… В общем, взлетела. И кое-как отстрелялись. Я в основном среди них проводник была, никого не задело. Миссия провалена, но лично я считаю, что твоей идеи мы добились. Здесь бездушно спокойно! Бойцы получили хороший опыт, будут осторожнее и интереснее. Интересные у нас люди, однако! Знаешь, порой думаю, как же стало хорошо, только война наступила…

Капитан ВКС по всем направлениям, Никролай Софья Валерьевна.»

      — Вы где-нибудь у Самтредиа рыли канавки?       — Недавно, не до конца. Я не посылаю туда людей.       — Да где же их искать! — на том конце крикнул молодой мужской голос.       Женщина огрызнулась и набрала соседний город на другую трубку.       — Алексашина позови, — Кромов понял, что она устала. Он никогда не воспринимал это с добром.       — Товарищ майор! Вас требуют к 6 линии.       — А кто там?       — Кетилари.       Кромов посмотрел на тот район. Совсем недалеко от Самтредиа.       — Ты поговори. Можешь оставить Али на меня. ***       Политрук смотрел в бинокль на крушение союзного самолёта. Из открытого люка сначала выпали два погрузочных контейнера, потом два человека, которые раскрыли свои парашюты мгновенно. Он приблизил изображение и смог разглядеть их силуэты. Пилота не было. Пилоту не выжить, не успеет выпрыгнуть из падающей стали и не сможет выжить при падении — сожженное поле не смягчит его последнюю посадку. Ему было неинтересно глядеть на это падение, он наблюдал за выжившими и провиантом. Оружие упало в лес, эти сядут скорее всего на воду. Он в душе понадеялся, что воздушные пируэты, которые выворачивал самолёт до падения контейнеров, отвели провиант далеко от горячей точки. Однако тут его толкнули в плечо, толкнули раз, другой, он так не хотел отвечать!       Врач попросил пройти с ним к месту катастрофы. Мужчина слушал его и смотрел поверх белого плеча на белых ворон, которые выбежали из землянки. Ему искренне было жаль, что эти ребята были в приподнятом настроении. Партизаны, укрывшиеся на время здесь, завели невесёлый разговор с командором, насчёт уже, вероятно, потерянного провианта. Тот повернул голову в сторону смотрящих на него связистов — молодых, пуганых по пять раз на дню девушек, чей страх придавал им благородства, чьё искреннее сочувствие и желание помочь воскрешали в нём, матером полицейском, а ныне старом как век капитане, самые лучшие мысли о людях довоенного мира, — и высказал своё мнение в пользу старого доктора, нахальных парнишек и пилота, который, как он хотел надеяться, выжил.       — Я думаю, северу нечего скупиться на приличные погрузочные… — капитан смотрел в глаза девчонок, одетых в серую форму, в эти серо-голубые глазки девчонок, заключивших в своих руках не только технику, свои жизни, но и его, капитана, мир.       Он дождался, пока доктор оденет камуфляж. Он смотрел в произвольную точку и с злобой думал о политруке. В конце концов он поднялся, подошёл и передал ему заряд адреналина.       — Заберайте пилота, — полевой лекарь посмотрел в их сторону и улыбнулся, подошёл, почесал белокурую бороду. Командир, не холодно и не осуждающе смотря в глаза политруку, передал в мягкие руки лекаря носилки, отдал какой-то девочке приказ звонить в Кетилари передать информацию о крушении союзного самолета, и вышел последний.       Как же горячо сейчас в открытом поле! К тяжелой стальной трухе быстро двигался марш из крепко экипированных бойцов армии ААС, с другой стороны как попало, но намного быстрее бежали молодые, легко одетые парни из глухих окопов, большая их часть уже оказалась в канаве и ожидала боя. Пилота не искали, к разбитому судну не приближались. Не скоро оказавшийся рядом капитан уже не стал приказывать обыскивать место падения. Жизнью с борта не пахло. Хотели обмануть врага и расстрелять как можно больше. Тем временем полевой доктор уже полз в сторону самолёта, полз столь медленно, что политрук занервничал и стал мять себе пальцы. В поле было тихо. Тишина, объятая листьями невысоких худеньких деревьев, тянула вниз небеса, стягивала слух и глушила мысли. Добрый ветер гнал дым от окопавшихся русских.       С другой стороны был дан короткий залп. Доктор замер бледный, но упрямый. Канава молчала.       Старик вслушивался в звуки и искал среди них движение в его сторону.       Прогремел тяжёлый выстрел, и он вздрогнул. Труп упал недалеко от места выстрела, и окопавшиеся увидели вражью голову, выглянувшую из-за груды металла. К доктору подбежали пятеро человек и, приняв позицию, подкинули за самолет дымовые гранаты.       Полил смертоносный дождь… из смога вылетало по десять пуль разом, окопавшиеся стреляли в мелькающие головы американцев, двенадцать человек пошли в наступление и окружение.       Из-за развалин, из-за чёрного дыма и горящей земли выглянул шлем, на котором красным по белому было начертано «Россия». В нем застряло пять дружественных пуль. Из самой смерти полз на локте, защищаясь от врагов и от своих, пилот. Он тащился под осколком корпуса, слабо поддерживая его левой рукой. Откуда пилот знал, куда ползти? Вероятно, и не знал вовсе… Он завернул за угол и упал на спину к ногам лекаря, крепко сжимая в правой руке портфель. ***       — Я думал, к этому времени Сонечка уже должна была вернуться, — молодой человек в военной форме сидел за столом и с грозным видом мял пальцы.       — Я позвоню Матвею и расколю его, ты не волнуйся, женишок, ревновать пока нет оснований, — резвая, нахального вида девушка усмехнулась, когда мужчина возмущенно на неё посмотрел, вышла на балкон, позвонила.       Вернулась смущённая, но грустная.       — Она не садилась в городе.       — Это же, получается, случилось что-то… Чёрт бы её подрал суваться, куда не звали! Нет, ну ты представляешь, что она мне каждый раз с полётов рассказывает? Там-то жида подбила, там-то, всё ей крови не хватает, и от полётов, и от боёв, убийств, бомбёжек словно удовольствие получает. Разве на войне одни нелюди, одни точки на карте да цели, стремления, самоутверждения? Мы потому сражаемся, Сима?       — Ась? — Серафима очнулась от размышлений, — Всё прослушала, прости. Что ты там говорил насчёт войны?       — То, что у нас игрушечная какая-то война получается. И мы отнюдь не кукловоды, Никролай!       — А я значит пойду к кукловоду и попрошу прибавки к зарплате! — девушка улыбнулась и вышла из комнаты. Сергей посмотрел ей вслед, не понимая, куда она направилась. Ему в сознание неприятно врезался тон голоса сестрицы его невесты. Легкомысленный и радостный? С какой стати?       «Нашла время любить…» Мужчина очень сильно хотел, чтобы его отпуск завершился и он вернулся на фронт. В этом городе он не боялся смерти, не хотел признаться себе, что хочет её — носитель русской национальности, скованной миром во всех отношениях, не мог уже стать кем-либо другим, начать жизнь с чистого листа. Всё было недоступно, связей нет, даже Кромов — бесконечно далёкая партия. Как же! Рядовой, даже не офицер, и погоны с двумя полосами — куда суётся, какую игру познать хочет! Рашидовичу может и выгодна война, чтобы купоны стричь, чтобы вырваться, мечты исполнить…       Сергей Кантай зло подумал и на Софью, но тут же вспомнил её волосы, пахнущие лесом, её нежный голос, их мечты о ребёнке — когда-нибудь тогда, когда она выйдет в отставку. Он вспомнил зелёные от слёз и негодования глаза, он всегда их вспоминал, надеясь, что они ещё такими могут быть. В его душе вновь воссоздался образ красивой личности, статного духа и сильного характера — мечта, которую он пронёс через жизнь и увидел в этой девушке. Ему было стыдно за свои мысли и от того сильнее захотелось прочь из города — чтобы не увидеть Её такой, какая она есть сейчас. Кантай вышел из пустой когда-то чьей-то квартиры и направился в Зимний Дворец.       Как та нация, которая одержала победу во Второй Мировой, могла так испортиться в Третью? Куда делись те сильные люди, те честные, гордые, достойные люди?       Серафима Никролай подошла к углу Невского и Литейного и остановилась в ожидании. Она не думала, что Кромов мог обратиться к ней и попросить о встрече из деловых, военных целей. В том, что ему надо было от неё, обязательно был какой-то подвох! Обязательно приятный для неё — это, в первую очередь, возможность, во вторую — приятная партия, в третью — путёвка в жизнь труженника тыла где-нибудь на границе. И сестру обязательно туда же отправит, и себя когда-нибудь!       К ней подъехала замызганная серая Шкода, подполковник позвал жестом внутрь. Сима села и осознала, что чувствовал Сергей всё время. Он скучал по тому образу человека, который некогда мечтательно создал. Скучал, как и она сейчас заскучала, посмотрев в безынтересные глаза Матвея. Это не был тот человек, которого она желала видеть. Наоборот, она уже не хотела вовсе его видеть — снова погружаться в море на полгода, бесцельно, в ожидании призрачного врага. Она мечтала о дружеской полевой жизни, где обязательно бы был Кромов — добрый рядовой Кромов, знающий жизнь, любящий прошлое и уважающий настоящее. Хоть она его таким никогда и не видела, но любила видеть его таким в своих воспоминаниях и грёзах.       А полковник действительно вёз её обсудить стратегию нового боя. Оба молчали. Молодой Серафиме, не видевшей пуль, не воевавшей еще совсем, созерцавшей из раза в раз только одинокие подводные просторы, не боявшейся за всю жизнь так, как боялся Кромов, сестра, её жених, было неловко сидеть и молчать. Она не могла пока знать, почему Матвей не начинает разговор и считала, что им просто не о чем говорить, отчего ей стало грустно за себя и своё будущее. ***       Гремел рассвет. Гремело поле боя, с которого бежали люди. Гремели взрывы, летящие в сторону людей. До канавы было недалеко…       Лётчица лежала у ног политрука без жизни, но в сознании. Загремели на минах грузовики, движущиеся в сторону детского лагеря. И в удушливом дыму отступления, в глухом пространстве войны он видел пилота, лежащего рядом с ним, и его ногу…       Мужчина не думая отстегнул свой ремень, затянул кровавую ткань и во весь дух пережал бедро лётчика. Его душа была пуста, и мыслей не существовало. Он спокойно смотрел на истерзанное мясо и сломанную кость. Он был безумно слаб.       Парень действовал быстро, гонимый страхом, и ведь даже не за себя. Идеология, которой он должен был учить детей войны, умерла, в его глазах открылось будущее, не состоящее в уничтожении врага и защите правого дела. Чтобы забыть это мгновение немного нужно. Он забудет… а сейчас, гонимый чувством, парнишка пригнулся и потащил на спине девушку к окопам. Ближе всего к нему был доктор, который схватил оторванную ногу.       Пилот задыхался. Его полностью открытые глаза в предсмертной жизни смотрели вперёд и не зрели. Они спали; наполненные кровью очи были полны той последней эмоции, которую испытывает человек, находящийся уже не в нашем мире.       Бой смолк, людей за границей детского лагеря не осталось.       Молодой человек посмотрел в умирающее женское лицо и расстегнул девушке грудь, чтобы было легче дышать.       Он чувствовал, что шок у неё проходит, а на место всему приходит боль, что всё тело горит, а в груди холодно и сердце — не бьётся.       За второй канавой билась война. Шум стрекочущих автоматов лился в уши вместе с безмолвием, царящим среди русских. Дым проредился, и за ним стали видны истерзанные вражьи машины. Русским не было жалко мин. Доктор вернулся из землянки с капельницей и пакетами коллоидов и кристаллоидов. Он установил катетеры в кисти пилота и назначил искать водилу.       В неопределённую сторону побежало трое, с другого конца, против минного рубежа, подъехал на синем жигулёнке политрук. Старик перенёс с ним девушку на заднее сидение, сел на колени, разложил чемоданчик. Он расстелил на откинутом переднем сидении плотную ткань и приготовил шприцы. Мужчина в любую минуту был готов вколоть пилоту дофамин и отойти не было возможности. Старик взглянул на парнишу и крепко попросил:       — Я на кушетке оставил ногу. Под столом есть люк, вынь оттуда любую сумку, вытащи из неё сколько-нибудь банок и положь ногу. Самыми холодными накроешь сверху.       Парень не думал лишнего. Он развернулся и побежал. Мимо него прошёл командир, остановив свой взгляд на нём. Политрук поторопился.       В лесу было очень тихо, и казалось, что война его не коснулась. Бойцы, привыкшие к своему месту обитания, очень любили этот еловый лес, в котором чувствуешь себя в безопасности. Всякий раз, если что-то случалось, они отступали через него. В особо густых местах на верхушках сосен были сооружены домики, в которых жили партизаны, снайперы и дети, осиротевшие в один миг. Все знали, что родители их быть может ещё живы. Только ребятки их никогда не найдут.       Эти маленькие люди были одиноки и грустны. Они могли даже больше, чем взрослые, которые их защищали по долгу службы. И представьте только, каким теплом и светом наполнялись души стариков и партизанов, даже молодых служак, если мимо них пробегал такой ребятёнок… Но никто не бегает.       Да и враги как-то не трогали голопяток. У ночных костров рядом с чумазыми и тощими подростками сидели рядом два-три американца, они приходили к ним по уже вытоптанной тропе перед ночным караулом, чтобы потом вернуться с рассветом. Вояки считали, что понимали детей, но вряд ли это могло быть так. Они почти не разговаривали, только сидели в их компании, жарили хлеб и делились шоколадом. Им было очень хорошо.       В какой-то из осенних дней чуть не началась перестрелка. Молодой боец отыскал такую костровую стоянку и хотел было стрелять, но политрук, шедший за ним, сорвал у него с рук автомат и посмотрел грозно, строго. Оружия у немых людей не было даже поблизости. А дети… не заслуживали кровавой бойни. Политрук сбросил с плеча ремень с автоматом, снял каску и подошёл к кострищу. Дети сначала испуганно посмотрели на него, но после, когда американцы никак не возбудились присутствием врага, заулыбались и освободили старому знакомому место. Политрук был когда-то в их обществе, пока не наступила война. Его не призывали, он сам ушёл на фронт, и подростки всегда желали его прихода. Он пользовался этим и иногда использовал дома на дереве для наблюдения и стрельбы.       Года три назад главнокомандующий вместе с ним собирал радиоустановки, которые впоследствии были установлены в эти домики. Это была кнопка sos. Дети тогда пользовались ей не для просьбы о помощи, а для предупреждения о враге. Политрук ввёл улучшение: вторую кнопку — Danger. Американцы даже и знали, что дети эти — страшная угроза, но не могли их тронуть. Не хватало ли духу? Быть может, каждый из них был на рейде у Тихого Пояса… Духу-то хватило унести жизни тысяч людей, детей…       Вспоминая трагедию пятилетней давности, наши не раз замечали, что сколько б ни были Большие Братья кровожадны, а всё же маленькие люди.       Всякий раз политрук, сидя у костра среди детей и американцев, вспоминал эти слова: тогда казались они ему абсолютно правильными, и при каждой беседе он первый спешил их вспомнить, а здесь ему становилось совестно думать, что люди могли быть пустыми сосудами, и не из-за скотского страха, а оттого, что дети, как и он, были живы и что дети эти ели импортный шоколад. Он сомневался и страдал: на лицах вояк не было злобы. Для молодого это была огромная боль. Он забыл напрочь всю злобу к американцам, как к ЛЮДЯМ, когда в одну из ночей один из них, рослый и крепкий, предложил ему шоколадки и чарку какого-то алкоголя. Он не отказался, вынул резную фляжку с водкой и подал испить, хоть и ненавидел, когда пьют из горла. Американец, улыбаясь, попробовал, и сказал:       — Не удивлюсь, если завтра же ты меня убьёшь, — и засмеялся, икая.       Он не понял его словесно, но понял эмоционально.       Парень задавал среди вояк мнение об американцах, потому его и назвали политруком. Хоть он и не призывал товарищей вступать в партии, но позывная ему шла: это был хитрый лис, который настраивал идти не против ЛЮДЕЙ, а против нации. К чёрту нацию! Против тех, кто назвал себя представителями нации. Но убивать-то — убивали тех самых ЛЮДЕЙ!       32 года политрук жил отстранённой жизнью. Тридцать два года этот человек сам не свой. И сейчас ему как никогда хотелось забыть это прошлое, сейчас он хотел помочь.       Командир отошёл от машины раздражённый и ослабленный. Мужчина перехватил сумку с конечностью и банками в другую руку и тихо прошёл к открытой дверце, стараясь не привлекать внимание Главного. Завёл машину и выехал.       Лётчица временами стонала. Врач задавал ей вопросы широкого размышления, девушка быстро отвечала, говорила не от души, что приходило на ум. Спустя 24 километра язык её начал заплетаться, ей было все более и более безразлично отвечать на вопросы полно или коротко. Ей вкололи фентанил. Политрук подумал, что девушка сейчас проклинает врача за то, что он держит её в сознании. Проклинает во все сердца, во всю мочь больного сознания…       Он думал о том, что произошло, впервые за 6 лет. Его это и не волновало никогда за фронтовую службу, и сейчас, ему хотелось верить, не должно было волновать. Но появление этой девушки в грузном мирке безнадежной пустой борьбы возродило его давнишний страх войны, горячее желание страх этот искоренить — и искоренить, не привыкнув к войне, а уничтожив всех до одного американцев, всех гадких Конфликтаторов, дав в морду власти собственной страны, установив на Родине не товарные отношения по завещаниям слабых управителей и Царей, а дружественные. Политрук очень любил СССР.       И сейчас, сидя у дверей реанимации, он вспоминал уроки истории, невесёлые рассказы прабабушки, радостные истории прадеда и мечтал о том, чтобы война поскорее закончилась, даже если потом будет сложнее и скучнее, чем сейчас. В отличие от девушки, о которой беспокоился сейчас, он ненавидел войну.