Ферментация

      Кромов высадил Серафиму у командного пункта, сдал первому встречному коллеге, который был по чину ниже морячки, приказал вести к командору, как-будто провинилась она или отбывала наказание, как-будто право имел этот штатский лейтенант вести капитана морских сил, как-будто не было у Матвея времени отвести девушку самому (а по мнению других — в особенности Никролай — время было), и поспешил в будку связиста, куда помимо него направлялось ещё несколько серьёзно настроенных молодых людей — он должен был прийти первым, закрыться, сунуть кулак под нос персоналу и вести переговоры с Грузией столь тайно, чтобы начальство никаким образом не узнало о том, что груз до передовой не дошёл. Это была страшная задача, но выполнимая. Быстрым шагом, иногда вприпрыжку полковник Кромов со сдержанной мордой обогнал ускоряющихся сержантов, упорно не видевших количество звезд и полос на его плечах. Они смотрели на него злобно, настолько злобно, что казалось, будто именно к этим связистам ходили все военные города полтора-два часа звонить по всяким пустякам: родственникам, детям, друзьям, любовницам и заказать пиццу в главное управление внутренних дел Австрии. У Кромова была какая-то власть в руках. Он так же, как и эти пареньки, хотел сбежать отсюда и имел на это, быть может, большие шансы по причине статуса. Жаль Россию ему не было. Даже её жителей ему не было жаль. И почему, сильный, властный, он не сбежал отсюда при первой возможности? Эти мысли напрягли Матвея, который параллельно размышлял о судьбе спасшихся лётчиков, и, в очередной раз вспомнив, что Софья не была среди спасённых, он усилил своё внимание в сторону более важного вопроса — вопроса его кепы, звёзд, имени на груди и, в частности, своей задницы, отвлечься, замечу, не смог и стал, рассредоточенный, вновь думать о том, отчего он не возлюблен маленькими людьми и ими удерживаем внутри страны. А было много мелких факторов, расстраивающих уверенность в побеге: Волчье Лыко всё более отдалялась от Саудовской Аравии и поэтому меньше звонила, не могла лично его встретить на границе или прислать ребят, которых бы Матвей знал; на границе то и дело уходили и приходили управляющие лица, авторитет Кромова при этом непрогнозируемо изменялся; всякий раз, когда полковник думал о плане побега, давали о себе знать дорогие ему люди, и он начинал колебаться в вопросе, кого из них взять с собой; иногда всплывали из недр больной головы мечты направлять людей на победу, а если вспоминалось прошлое: лётное училище, полевые учения, первое боевое крещение, — то полковник смотрел на опоясывающий шрам на руке и становился полностью уверен, что никогда никуда не сбежит по той простой причине, что прикован цепями к государству с рождения.       В Кетилари быстро ответили. Прошло уже порядка семи-восьми часов после последнего звонка, Кромов попросил доложить текущие сведения о грузе и лётчиках. К трубке позвали некоего Политрука, мужчина лет тридцати с хриплым, низким и тихим голосом ответил:       — Старший Лейтенант Андрей Иванович Волковой, старший связист 132 дивизионного полка, район 45 по Южному региону. Здравствуйте, товарищ полковник, оружие получено с потерями в 10%, направлено в главное командование, — Кромов оценил, что до главного командования дойдет груз максимум в 50% объеме и был не рад, — Кетилари, — после этих слов полковник успокоился и даже улыбнулся.       — Найден пилот с важными документами, — все шло именно так, как хотелось мужчине, — при возвращении в окопы был совершен обстрел нашей дивизии и танковая передача, дивизия прошла через минное поле, танки остались уничтоженными, но взрыв одного из них повлек за собой взрывы еще нескольких мин, пилот оказался под ударом и потерял правую ногу. Уже в течении четырёх часов капитан лежит на операционном столе, ногу пришивают, плановое завершение операции через полтора часа.       Кромов выслушал как-то особенно равнодушно и горестно известие, лейтенант говорил горячо, много, волнительно. Слова обрушились на полковника лавиной, и он ничего не чувствовал. Все его эмоции умерли. Он сам считал, что умер, пока Политрук не продолжил еле слышным голосом:       — Мой командир не одобрил пришивание ноги, я не уверен, что он успел бы решить этот вопрос достаточно скоро, чтобы нога Софьи не отмерла, потому проявил самоволие и отвёз девушку своими силами. Прошу, помогите мне с документами…       Почему он проявил такую дерзость? Всё потому, что в горячем бреду, не реагируя на вопросы доктора, Софья кричала, шептала, бормотала имя Матвея, захлебываясь, просила позвонить ему и решить все вопросы с ним, уверяла, что поможет во всём.       Матвей очнулся и, отрезвевший, ответил:       — Я все решу, печать поставлю. Отдам в руки сам — прилечу. В главк выше оружие не передавать, Софью в больнице оставить через любые причины, под страхом расстрела заткнуть рты врачебному персоналу, никаких бумаг до моего приезда не подписывать… оружие оставьте у себя, — мысль сорвалась, и приказ неудачно закончился.       Кромов держал линию в молчании ещё какое-то время, потом положил трубку и вышел. Думал ли мой герой, что так скоро выйдет из этой зачуханной комнаты, направится к генералу? Мог ли он себе представить, что спустя пять лет вновь окажется в самолёте?       Кромов сейчас мог легко отвлечься от мыслей о Софье, но корил себя за это и почти насильно думал о ней. За всю войну он бесконечно очерствел, и сейчас судьба проверяла его дух на человечность. Вскоре полковнику стало противно, он отвлёкся, размышляя о том, как наврёт голове выше, чтобы не возникло подозрений.       Врать полковник научен был искусно, ведь все эти восемь лет был ответственен не только за обеспечение фронтов провиантом, но и за допрос военных, гражданских. За это его уважали: Кромов мог так наврать, или, как он сам говорил, приукрасить правду, чтобы в полках, на строительстве, в штабах установился порядок; допрашивая виновных, был он спокоен и твёрд, но никогда не лишал себя возможности насладиться силой слов и беспокойством допрашиваемых, задевал этих бедных людей за живое (нередко бывали слёзы — таков молодой народ, не вкусивший жизни и бегущий из страны прочь), медленно давил на сознание и, если не добивался раскаяния, то оставлял человека с мыслями о ничтожности своего существования. Он был молод, и эти юные люди ему верили больше, чем другим, потому не успевали разозлиться на него настолько сильно, чтобы перестать быть внушаемыми.       Матвей пробыл в командном пункте томительных 5 часов, хотя планировал только выпроситься в Грузию за тем, чтобы воздействовать на распустившегося начальника, аргументировав это тем, что в нынешний век много представительниц прекрасного пола развелось в армии и вышки ещё в мирное время смотрели на них косо; район, по словам Матвея, нуждался в чистке и запугивании; провиант распределяется не по плану; возросли случаи коррупции среди пограничников. Босс был согласен, но решил наставить своего подчиненного, после повёл как поддержку на очередное обсуждение Африканского маневра, Кромов же себя держал, утомленность и раздражение не показывал, мерно, вальяжно ходил с командором, равнодушно, но чувствуя свою вину, смотрел на Серафиму, не душевно, без интереса беседовал о будущем армии, стоял безмолвно или отвлекал коллег, когда Никролай предлагали деньги (никому не нужна была женщина на борту, тем более Сима была не из уродин). В конце концов, Матвей подошел к ней, несмотря на то что относился к сестрице-близнеце Софьи неприязненно, предложил выйти «курнуть», а на деле — оба понимали — сбежать и попросил поехать с ним в отпуск. Причину не озвучил.       Серафима была рада, даже чрезмерно рада в своем положении. Она даже не думала, что Матвей, лучший друг сестры, мог покончить с ее работой, любовью к морю, праздной жизнью хоть сейчас. Она улыбалась, как казалось полковнику, лживо и грязно, но улыбка эта была настоящая, Серафима, улыбаясь, хорошела, а Кромов не хотел этого заметить, не хотел поверить и по-настоящему полюбить чистоту и невинность молодой девушки… Он был слеп. И Серафима, любившая его, была ослеплена воображением, фантазиями.       Любовь ее остывала с каждым днём. Ей все легче было держать себя в руках и соблюдать такт. Сейчас, сидя в машине рядом с ним, она смотрела веселыми и задорными глазами на природу области и думала о своих чувствах, мысленно ухмылялась и возносилась над собой. В сущности, ей не нужен был Кромов, и она это понимала. Утомленная мечтами любить и быть любимой, сохраняла надежду и верила в будущее. Когда забывалась, жизнь текла быстрее, и Никролай молила о том, чтобы не возникло на жизненном пути затяжных остановок, чтобы не вспоминала опять свою боль и не страдала. Чтобы радость жизни, данная ей от природы, не была ей проклятием.       Она стала вспоминать мирное время и всё больше погружалась в дрёму…       В тот день было так же светло и спокойно, как и сегодня. Сочная зелень деревьев радовала даже тогда, когда бывали дожди и становилось тоскливо. Город, грязный и суетливый, казался ослепительно чистым и мягким в лучах молодого весеннего солнца.       Сергей Кантай скорее потерял веру в себя, нежели попросту опустил руки, — нет, он работал, он жил, но призраком.       Он не показывал свою боль Соне, не хотел, словно стыдно или просто неприятно было ожидать от неё какую-нибудь реакцию. Только они стали меньше разговаривать, Софья не замечала, т.к. привыкла, а парень вновь и вновь не знал, что ей сказать.       Всё-таки кто-то должен был сделать шаг. И то, действительно, должна была быть Сима.       Конечно, любая другая сказала бы, мол, не её это дело, но этой девушке было действительно интересно наблюдать за этой любовью. Она была не под копирку старой любовной моды, она ожидала свою усопшую страсть и верила в каждый новый день.       — Слушай, Сонь, Серёжа просил передать, чтобы после школы ты ждала его у ворот.       Ну конечно, после такой вести ей стало веселее. И действительно, на ум приходят различные прекрасные образы будущего, особенно всего того, что будет с наступлением взрослой жизни.       Свадьба, обустройство квартиры как частного исследовательского центра, заветный полёт в Европу… Возможно, детишки. Скорее нет, чем да, но факт того, что это может произойти, всё же нужно оставить, ему было место быть. Но после всех этих дум за разумом мы видим, что жизнь сводится к одному фокусу — бездне непонятого и неизведанного, которая вводит в отчаяние — разве жизнь так скучна потом? Но это все мысли за нами, а сами мы здесь и сейчас.       — Серёг, тебя будет ждать Соня у ворот после школы. И говорит, если не придёшь, — свернет голову.       Парень достаточно спокойно на это отреагировал. Теперь даже та, что раньше была его всем, не… интересовала? И это предложение заставляло задуматься — а зачем? Вопрос застыл в воздухе и растаял. Конечно, ведь сказала это её сестра озлобленно. И она превращалась в его глазах в злодея…       В этой душе ничего почти не творилось, но умирающий мир стал изменять его в корне, превращая в озлобленного человека, который мог и не просто мешать людям, а засорять собой здешнюю природу. Но, конечно, только не сейчас. Сейчас, несмотря на темперамент человека, смотрят на его умственные способности. Сейчас человеку можно обеспечить отдельную работу. Однако, действительно, чем лучше человек, тем лучше его условия… Коррупция жила до сих пор, но не касаясь наших героев, она была в отчуждении в принципе. Составлял интерес её уничтожить, в корне, а не временно, как сейчас тлеет. Тем временем наступил вечер перемен.       Этот вечер есть нечто чудесное, его сладкий и мягкий ветер, пряный запах и плюшевый вид навевают на мечтательные раздумия и романтику. Чистота весеннего духа окрылена вдохновением пробуждения, а воздух проникнут прощением. Под легкий вихрь прошлогодней листвы Серафима шла по аллее к школе и вспоминала то, что вскипело в сердце — судьба сестры и Сергея ее волновала уже сильнее, чем месяца два назад. Девушка следила за действиями обоих ещё с самого их знакомства — совсем не из зависти, — утоляя этим наблюдением жажду созерцания любви, она могла увереннее жить дальше и осознавать, что совсем рядом с ней до сих пор живет прекрасное.       В голове мягко переступали приятные любовные моменты, от любой мысли юная Сима получала невообразимое удовольствие, которое сама вряд ли смогла бы передать словами — а зачем? Всё и так видно. От веселья, что они вновь сойдутся, девушка излучала тепло и свет, который делал желанными следующие минуты. Шаг за шагом она приближалась к уже заведомо знакомой ситуации — по фильмам, книгам, одним только стереотипам. Лаская её игривую душу, настроение горячими искрами отскакивало от стенок радужки. 16 апреля, освеженное недавним щедрым дождем, цвело жизнью и светлой листвой будущего полудня. Танго воспоминаний, грустных и радостных, создавало некоторое далёкое счастье, которое зашивало раны, но не скрывало их. Всё-таки Сима больше любила этот мир, ведь, в отличие от сестры.       Ей ничего не оставалось, как прийти и смотреть за действиями от начала и до конца. Наблюдать за стечением внешних факторов в прекрасную оду о любви.       Он стоял у старой ивы на треугольной лужайке и, опустив голову, ждал девушку. Окутанный тенью многочисленных ветвей и почек, его силует был образом скрытности и тяжести. Из здания, по пути прощаясь с кем-то и прижимая кипу бумаг к груди, спешным шагом вылетела ясноглазая птица воли. Софья быстрым взглядом окинула шоссе и с заметной радостью нашла своего парня. Она летящим бегом приблизилась к нему, минуя преграду между жизнью на учебе и жизнью домашних будней, связывая их мыслью. Сима с лёгкой усмешкой выжидала и растворялась в пространстве времени и реальности. Сейчас они подойдут и будут любить друг друга вновь с той мощью прошлого, что жило в её сердце. Но девушка не рассчитала, что оба могут быть сконфужены безмолвием, которое она создала…       Софья с весёлой улыбкой смотрела в его глубокие и, казалось бы, злые глаза… Мысль сорвалась, потух огонь. Резко потемневший взгляд выдал её резонную разочарованность и умирающее нутро. Внутри рушились нейронные связи, прекращая свою деятельность в системе, сплетались оборванными концами боли в узоры горя и печали, сигнально заставляя глаза высыхать при каждом следующем моменте мнимого разговора зрачками. У обоих они были маленькими, а у неё меньше от страха.       Вздох Симы разорвал ее лёгкие и заглушил взрыв пульса. Смотря на происходящее обстоятельство огромными и покинутыми глазами, она медленно пропадала в прошлом, теперь застывая на каждом моменте и безвольно созерцая, как они холодным песком рассыпаются в ветре перемен. Эти объятия, эти взгляды, нежные поцелуи и, особенно, голоса, это тепло любовной харизмы, излучавшееся в каждом слове, обрывали в душе ступеньки к счастью, упорно выстроенные её жизнью. Естественно, кто-то первый начал эту катастрофу, и ответ заведомо известен. Но неясно одно — почему? Они не ругались, никогда, держались друг друга и знали всякий раз, что творится в душе ближнего. Они дарили надежду на вечную любовь… С глаз Серафимы покатились слёзы, горло свело так, что дышать удавалось обрывками. Она погрузилась в свою мелкую дрожь, пытаясь найти спасение в том, чтобы всё это перетерпеть. Однако так скоро этого произойти не могло, тяготящая мысль жила бы над сознанием и всякий раз напоминала о себе при виде сестры, при виде Сергея, возможно, она бы и усопла когда-нибудь, но об этом думать не хотелось. Не хотелось думать, что в будущем своём человечность у людей относительно их же прошлого пропадает. В любом случае, всё кончено. А он упал в её объятия, лицом приникнув к волосам. В мир ощущений вторгся запах перхоти и незамысловатого шампуня, пробив перекладину в сердце, что мешала ему стучать по-человечному. Соня с осторожностью обняла Его похолодевшими руками, отчего Сергей сразу же прижал Ее к себе и уперся спиной в прохладную кору столетнего дерева. Парень дрожал, в груди оттаявшее сердце забилось и раскалывало своей болью равнодушие существа.       Этот смертный груз передался Софье на некоторое время. Окоченевшая, она не чувствовала мир, только далёкий шёпот возвращал сознание в эту реальность. Подсознание всплыло, и первое, что оно, анализировав, услышало, были слова, хрупкие и неприкосновенные: «Останься для меня той, которая ранее дарила свою проникновенную и глубокую любовь». Изнутри что-то дернуло, слегка встряхнув тело. Девушка молчала, боясь повредить такую непрочную связь чужим, не своим голосом, но, опасаясь последствий безответного безмолвия, шумно выдохнула, положила голову Ему на плечо и прислушалась к неритмичному стуку сердца.       И вновь все воспоминания, растворившиеся в пучине времени, доставляли Серафиме радость, спокойствие и приподнимали дух.

***

      С первым же самолётом, направляющимся в сторону Грузии, Кромов решил отправиться в путь. Серафима находилась в неприятном положении по причине того, что не понимала, почему ей руководит человек, военным делом с ней не связанный, но из-за звания Матвея и, не свойственной ей, почти детской нерешительности не спросила ничего и никак не возмутилась таким отношением к себе. Когда оба сидели в будке связиста и ожидали телефонной линии, девушка спросила весело, не показывая свою смятенность:       — А куда же мы, всё-таки, собрались и с какой истинной целью?       — Твоей сестре оторвало ногу и её пришили. Мы летим сделать так, чтобы она, беспомощная, не погибла. Доверять её нам некому, — голос его не дрогнул. Он решил сказать всё сразу и быстро.       Серафима откинулась на спинку стула и сидела в оцепенении минуты три. Она ничего не почувствовала, новость не была для неё сокрушительным ударом, однако сбила с толку. Девушка пыталась прийти в себя и осознать, что произошло и какую она роль принимает в происходящем, однако первое, что пришло на ум, какую роль играет, а точнее хочет показать, что играет, Кромов.       — А ты зачем летишь?.. — спросила она тихо и устало.       — Она для меня дорогой друг, я не могу её бросить. Тебя не взять не мог, потому что ты ей сестра и во всём полагающемся женском ей поможешь лучше меня, — он закрыл половину лица руками и тяжело вздохнул. Он знал, что Сима сейчас скажет.       — Ты себя обманываешь, — девушка зарылась в вороте куртки и закрыла глаза.       В комнате было очень холодно. В окна временами бился промозглый ветер, а облака скрывали солнце, смотрящее на неспокойных людей синими лучами, и тогда хотелось не находиться на горячей от войн планете, не существовать в ненавистном мире.       Кромова поманили рукой, Серафима взглянула на него и опустила глаза. Он не заметил. Это хорошо. Хорошо, что не он посмотрел, что это не его интересы. Девушка подумала, что хотела бы ему сказать, однако разозлилась — на него и на себя, — разочаровалась и постаралась успокоиться. Она забылась.       Вспомнилась сестра. Такая же, как и Сима. Во всём. Только темперамент у Софьи был холоднее, строже и характер, более терпкий, более волевой, привлекал внимание людей, что жутко раздражало девушку: сёстры любили только друг друга, свою семью и никого из мира вне домашней крепости. Первая нарушила данный принцип Сима и оттого, наверное, была так грустна. Серафима думала, что отдаляется от сестры из-за этого. Считала ли так сестра? Нет, конечно. Никролай даже не заметила влечения морячки к другу. Никролай не могла заметить: она не нарушала принципа и никогда не любила Сергея, который заметил это только сейчас.       Из переговорной доносилось назойливое множество звуков: скупо и лживо говорил Матвей, двое связистов тихо разговаривали о мелочах, о чепухе. Вдруг полковник повысил голос и начал настойчиво твердить, два голоса замолкли, один из связистов встал и подошёл к двери, медленно, неуверенно открыл, девушка позвала его к себе. Пока они говорили, в кабинке стало подозрительно тихо и спокойно. Она обратила внимание собеседника на это и уже хотела подойти и подслушать, как вдруг вышел улыбающийся Кромов — связист ретировался. Серафима нахмурилась, не понравилась ей улыбка офицера. А Матвей был впервые искренен…       Он мягко, широко улыбался и почти смеялся. Это была боль, пронзившая его глубоко и задевшая за живое, далёкое воспоминание и святое, твёрдое убеждение, то было и счастье… Светлое счастье, озарившее его мрачный разум, радость и нежность, так не свойственная ему. Полковник медленно присел рядом с Никролай и откинул голову назад.       Девушка не хотела начинать разговор. В конце концов заговорил Кромов:       — Ты понимаешь, такое дело вышло, она просто, — он усмехнулся, — с детьми подружилась… И эти дети сейчас у телефона что-то бормотали, шумели и много волнения приносили, сами беспокоились, просили, смеялись…       Серафима прислушалась к его шумному дыханию, к шепоту и смеху, положила руку на плечо, сказав:       — Полковник, а пойдём-ка мы, наконец, на наш самолёт.       Кромов встал, озарённый, пошёл. Ничего не сказал и не собирался. Только перед трапом взял Никролай за руку и держал её при себе, пока не доехали двумя самолётами, тремя грузовиками и вертолётом до Грузии. Любил он эту неразговорчивость и силу.