Из мешка на пол

Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. (1 Ин, 4: 7-8)

<Разговаривающие ходят, сидят, кашляют, сморкаются, пьют водку или чай, возводят очи горе или стучат кулаками по столу. У них дрожат руки, понижается голос, подкатывает к горлу комок или наворачиваются слёзы. Разговор происходит на просёлочной дороге, в кафе де Флёр или на кухне хрущёвской квартиры.>       — Бог может предать, если есть к нему личное отношение. Боги древней Греции не могли предать людей, люди не могли предать богов. Они были из разных миров, как крестьянин в феодальном мире не мог предать графа. Но если есть любовь, другое дело. Если есть любовь — есть ревность, есть недоверие, есть страх и есть предательство. Я уверен, что евреи трактуют эпизод с Каином иначе, чем в нашей литературе. Каков Иуда у Андреева? Каков Каин у Стейнбека? Они оба жертвы своей любви — любви, которая была слишком велика, чтобы ее вынести без взаимности. Именно это не устраивало церковников и пастырей — литературное предательство Иуды и Каина предполагало первоначальное предательство Бога. Бог отказал им в своей любви. Он принял кротких, но не подлых и гнусных, способных во имя любви убить. Кстати, это ли не запрет слишком ревностной веры? С которой врываются в дома неверных, насилуют их женщин и убивают их детей? Неразделенная любовь — в основе любого предательства.       — Но постойте, есть ведь и другие предательства: измена родине, дружбе — везде, где предполагается доверие. На войне крестьянин может предать графа-офицера. Но вы правы в том, что касается древней Греции. Даже само слово, которое они употребляли по отношению к богам обозначало «почитание», а не веру и доверие.       — И всё же если идет речь о предательстве Бога, то подразумевается обида. Сребреники? Ерунда!       — Ну почему же? Любовь к деньгам может быть не менее страстной, чем к человеку. Любопытство, зависть, страх — у предательства может быть много причин.       — Я говорю не о причинах, а о сущности. Предать можно только то, что любишь или по крайней мере должен любить. От измены стране предостерегает патриотизм — любовь к родине, обман доверия народа. Это предательство было знакомо и древним грекам. Непочитание богов и развращение молодёжи, в которых обвинили Сократа, в действительности были изменой полису. Сократ был политическим мучеником, диссидентом. То есть предательство богов в Греции возможно, но оно не было личным, оно было политическим, как измена идеям коммунизма в Советском Союзе. Предательство Каина мне ближе.       — Вы всё говорите о известных персонажах Писания, но эту тему можно трактовать шире: как предательство мира, персонифицированного в фигуре Бога-отца.       — Как обиду на то, что Его нет? Что нет искупления, спасения, бессмертия, безусловной любви и блага. Да, это так. Это вера нигилиста. Один из персонажей Достоевского говорит, что Бог 'должен' существовать, и именно поэтому его нет и не может быть. Вам понятна эта мысль? Бог служил оправданием очень долгое время. Он необходим для этого оправдания, для того, чтобы мир по-прежнему казался нам разумным, наполненным смыслом и красотой, а человеческая жизнь и её жертвы не были напрасны. Но именно поэтому Его нет и не может быть! Парадоксальная мысль, но таков Достоевский. В этом его сила. Без Бога мир — ничто, поэтому Бог необходим. Но Бога нет, и нигилист чувствует себя брошенным, преданным. Это шаг от абсолютного идеализма к абсолютному отрицанию. Любовь, надежда, вера схлопываются в ничто, становятся своими противоположностями. Нигилист — это рыцарь веры, мученик! Он чист, искренен и возвышен, и поэтому не может простить Богу небытие. Нигилист способен оправдать существование зла, но не отсутствие Бога. Герой Достоевского далее спрашивает: да разве можно жить с такою-то мыслью?! Путь мученика предполагает только один возможный выход, его вера должна быть подкреплена последним аргументом — самоубийством.       — Можно смотреть мельче.       — Можно, но зачем? Мелкие души никому не интересны.       — Вы мне напомнили один разговор. Ваш нигилист — человек интеллектуальный, философ, раз охватывает мир одним взглядом и теодицея не является для него камнем преткновения. А ведь окружающая жестокость, бессмысленное насилие, беспричинный бытовой садизм, я думаю, не раз и не два подталкивали Достоевского к мучительному безверию. Сострадание к людям также может послужить поводом к предательству. Теодицея — отнюдь не пустяк. В ее основе лежит обвинение, которое не так-то просто опровергнуть с помощью дедуктивной игры. Любые доказательства и аргументы — ничто, если мы имеем дело с чувством несправедливости. Последнее говорит языком возмездия и прощения. Что, кстати, подтверждает вашу теорию о первоначальной вине Бога. Но я хотел бы вернуться в персонажам и историям Писания. Вы забыли Петра. Еще один библейский эпизод предательства. Нравоучительный эпизод. Но знаете, что меня поразило больше всего? Не малодушие Петра, а рассказ об искуплении. Ведь Петра можно понять, все ближайшие ученики не верили, что перед ними Бог. Они горевали о смерти Пророка и Мессии, которого, к слову сказать, считали будущим царём иудейского народа, а не Божьим Сыном. Они не поверили женщинам, когда те принесли весть о воскресении, не верили, когда встретили воскресшего Христа на дороге. Фомой был каждый из них, а Петр был излишне самоуверен, когда говорил, что не отречется, только и всего. Но затем, уже после воскресения, Христос трижды спрашивает Петра, любит ли тот его. «Любишь ли ты меня, Симон?» Тот отвечает: да, конечно, Учитель. Этот вопрос абсурден для него. Господь спрашивает во второй раз: «Любишь ли ты меня, Симон?» Петр улавливает сомнение Христа в своей любви и испытывает ужас. Да! Да! Я люблю тебя, Господи! И в третий: «Любишь ли ты меня, Симон?» — Пётр всё понимает. Глубина его стыда и раскаяния безгранична. Ситуация переворачивается: сомнение Петра в Боге порождает сомнение Бога в Петре. Это парадоксально, ведь вера Бога в нас должна быть безусловна. Мы можем сомневаться и не верить, отвергать и предавать, но Бог знает нас, поэтому в сомнениях нет нужды. Но разве возможна любовь без капли сомнения? Поэтому Бог должен был стать человеком, должен был допустить сомнение в сердце, должен был совершить всю эту беспрецедентную нелепость, как рождение человеком и смерть на кресте. Ведь многие, очень многие, не смогли это принять. С евангельских времен и до сегодняшнего дня существуют секты, верящие в то, что Христос избежал казни. Что он прятался в листве дерева, пока казнили кого-то другого.       — Нелепица. Если так, то и спасения бы не было.       — Именно так. Христианство — это клубок великолепнейших парадоксов. Кредо квиа абсурдум. Это нелепо, и именно потому несомненно. А ведь люди были тогда не те, что сейчас. Они не читали Кьеркегора и Достоевского, не смотрели Дрейера, не знали, что Богу нужна безусловная любовь и абсолютная вера вопреки здравому смыслу, при этом кроткая, милосердная. То были люди практичные — Богу приходилось подкупать их чудесами, соперничая с выдающимися шарлатанами. «Ибо и Иудеи требуют чудес, и Еллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие». В безумии, если угодно, я нахожу одно из наиболее убедительных доказательств бытия Бога. В эпоху безверия чудеса и доказательства уже не состоятельны, лишь безумие никогда не теряет своей остроты. Современный человек хочет верить в предавшего его Бога, в умершего Бога, такого, которого он сам же и предал и убил! Замечали ли вы это?       — Вы правы. Я завидовал предыдущим эпохам за их непосредственность. За то, что они могли восхвалять Бога и разумно устроенный им Космос, не краснея при этом. Мы убили Бога, и теперь испытываем стыд. Заметили свою наготу и прикрываемся книжными листами.       — Мы с вами — те, кто вкусил от древа познания, каиниты, но есть и другие уже упоминавшиеся персонажи — жаждущие чудес и смеющиеся над ними Еллины. Есть и кроткие потомки Авеля.       — Всё восходит к первородному греху, который был прощён, но не забыт. И знаете почему? Потому что без первого предательства не было бы истории. Не было бы начала, конфликта. Это «однажды», из которого разворачивается текст христианской и пост-христианской эпохи. Мы с вами — персонажи библейского нарратива, а наши взаимоотношения с Богом — запутанная история любви.