Из мешка на пол

«Непонятно. Непонятно, непонятно. Понимание и непонимание — и больше ничего. Вопросы. Ответы — так себе, они покрывают только часть каждого из вопросов. Вопросы, как облака, рассеиваются, плывут, а ты пытаешься пытаешься их поймать сачком, приручить, придумать стройную теорию. Что есть всё, что есть я, почему есть Нечто, а не ничего? Бытие есть, небытия нет. Легко. О чем невозможно говорить, о том следует молчать. Говорить невозможно ни о чем. Непонимание, недопонимание, нытье. Мысли одни и каждый раз другие. Ты придумываешь иллюзию каждый раз, знаешь все о себе, о других, прощаешь другим все, но не себе. Себе невозможно простить ничего, для себя невозможно выбрать. Человек есть то, что он из себя сделал, сделал из того, что из него сделали другие. Жан Поль Сартр, Парменид, Лейбниц, Кант. Хоровод цитат постмодернизмом бродит по Европе. Книги, писатели, слова, цитаты, иллюзии, выдумки теории мира, так было всегда. Наука — история о мире, рассказ, чуть более стройный и непротиворечивый, но все же рассказ. А я, „я“  — тоже рассказ. Рассказ, непретендующий на точность. Я каждый раз другой. Я — то одно, то другое. Забавная история: однажды я рисовала пентаграммы на обоях и магические круги под паласом, мама боялась, что я „вскроюсь“, я тоже. Но это было так романтично. Первой одолевает скука. Этот мир, какой он есть, невыносим, мне нужна луна, или бессмертие, все что угодно, лишь бы не из этого мира. Камю. Это заставляет людей выдумывать несуществующее. Иногда правдоподобного рассказа достаточно, иногда хочется другого. Волшебства. Однажды меня обработали — почти по-секстантски профессионально. Заставили поверить, что что-то, что я знаю, только часть, что на самом деле есть нечто тайное, влекущее, оборачивающее все и оправдывающее. Мир расширился в одно мгновение, оказался туманным, большим, обманчивым. Дождь закончился? — спросила я, глядя в ясное закатное небо. Какой дождь? Не было никакого дождя. Ты что? Меня тошнило ментально. Трясло физически. Я поверила им слишком сильно. От страха за свое я кружилась голова. Это было забавно, одно из самых сильных переживаний в жизни. Подрывание всех основ. Земля уходит из-под ног, и ты падаешь, падаешь. Это правда, но в словах — такая ерунда. За это я ненавижу литературу, невозможно рассказать действительно правдиво. Выходит только нытье. Скука. Потом была скука. Туман под ногами оказался дымом. В защиту мы начали врать, как другие, потом поняли, что все врут, и на пересечении вранья рождается магия. Нечто, во что можно поверить. Потому что другим всё равно доверяешь больше, чем себе — так устроена социальность. Потом потом потом веришь и себе. Немного. У меня была знакомая, которая в ссоре с матерью кидалась фаерболами. Она так говорила. Смешно. Мы попали в общество сумасшедших. Я была ученицей мага. Он так меня называл. И учил разводить легковерных простаков. Я никогда не верила в это по-настоящему. Ментальная тошнота, что-то всегда сопротивлялось. Моя tabula rasa. Честность. Потом было христианство. Оно почти тоже самое. Лучшие умы моего поколения поверили в это, а я решила поверить в них. Они стали как те сумасшедшие маги. Те, кем я восхищалась. Кумиры. Я читала молитвы отречения от зла и молитвы за тех, кого подтолкнула ко злу. В расплату за пентаграммы на обоях. Это очень мило — читать молитвы за других. Но за тех, кто сильно против, нельзя, может повредить. Господи, какая милая глупость! Какое нежное суеверие. Чудеса. На месте пентаграмм я рисовала кресты, вместо металла слушала акафисты, вместо чёрных балахонов таскала юбки до колен и косынку. Всё такая же дурная. Помню историю в рассылке о умирающей от рака матери, которая отказалась от аборта и всё же родила. Все так молились за них. Разумеется, они умерли: и мать, и недоношенный ребенок. Но это ничего. Смерть — это конец только для тех, кто не верит в жизнь вечную. Как можно верить в устойчивость какого-то „я“? Под масками другие маски. Не ничто, но и не нечто. Поток сомнений, который однажды прекратится. Или нет. Есть еще упрямство и точка в конце предложения. Можно думать, что есть какое-то объяснение, план, замысел. Любое объяснение, можно развернуть противоположной стороной. Как бык в лабиринте. Есть глубина, есть высота, есть маленькая и мелкая пошлость. Лучше скользить по поверхности — впрочем, все равно. Я не чувствую, что я в чем-то права, почему так думают другие? Я не хочу ничего утверждать, закреплять за собой, как некий знак познаваемости мира. Раньше я собиралась найти истину. Серьезно. Так и говорила. Мы, философы, дурной народ, говорим высокопарно и серьезно. Даже за иронией серьезность, за которую иной мог бы и умереть. Я серьезно считала себя философом. Раньше мы говорили и говорили, и говорили. И думали, думали, и понимали. Что-то всегда понимали, то, что невыразимо словами. Я скучаю по невыразимости. Я скучаю по всему, что не вернуть. По всему, что проходит. Даже самое худшее время кажется важным. А на месте будущего всегда стена. Никогда не меняется. Я могу рисовать на ней планы, но стена остается стеной, а за ней — смерть. Старость, дряхление, отупение, инфантильность, страх, пустота, болезнь, нищета — если подумать, это то же, что и в начале. В моем начале. Где среди всех этих обломков трансцендентальное единство апперцепции? Ненавижу философию. Она сломала мне мозги, вывернула наизнанку. На самом деле, это неправда, я всегда была такой. Я всегда на фоне, всегда в тени, в себе, в мыслях, посторонняя. Я не хочу ввязываться в неприятности. В башне из слоновой кости. Даже если это что-то важное. Очень очень важное. Я хочу уйти. И ухожу. Ухожу, когда кто-то умирает. Я не хочу никому помогать. Мне всё равно. Желание уйти всегда сильнее доброты, отзывчивости и желания помочь. Не люблю, когда люди думают иначе. Не обижаю людей только потому, что не хочу ввязываться в неприятности. Не имею вредных привычек, потому что не хочу ввязываться в неприятности. Сообщаю о смерти отца маме по телефону, потому что не хочу ввязываться в неприятности. Если она умрет, поеду ли я на ее похороны? Если случится что-то похуже? Я останусь на месте и не буду ввязываться в неприятности. Я уйду из дома и буду бродить по городу. Я буду уходить от разговоров и сложностей. Уходить от всего. Буду придумывать теории себя и мира, в которых всё важное и лучшее не имеет значения. Я буду придумывать теории и уходить от мира, от проблем, буду переживать о евреях в концлагерях, чтобы не думать о раке матери. Я буду мучить себя мыслями о смерти и собственной ничтожности, чтобы отомстить себе за бесчувственность и глупую сентиментальность. Это все бесполезно, хотя я пытаюсь найти правильную точку зрения, но это так… так… правильно. Я ненавижу себя за правильность. Я хочу причинять себе психологическую боль, поэтому пишу болезненные рассказы. Я ненавижу мир и большинство людей в нем, кроме тех, кто мудр и счастлив, кроме тех, кто пытается понять и страдает, кроме тех, кто глубок и несчастен, кто прекрасен и стремится открыться нараспашку. Искренним для самого себя быть невозможно, для этого нужно знать, где тут я. Дрейфующий островок на трёх китах преувеличений, недосказанности и вымысла. Я всегда сомневаюсь, говорю так, что меня не расслышать, и удивляюсь, когда ко мне обращаются напрямую. Но я рада быть для кого-то миром. Иногда я всё-таки не могу уйти».