- От инсульта умирают. Да?
Юри затравленно на него посмотрел и отвернулся. Более ясного ответа не требовалось.
Они сидели перед палатой, и Виктор задумчиво разглядывал собственные пальцы. Вот оно как. Кажется, его мать умирает. Теперь он последний. Один-одинешенек. Отныне у него действительно нет семьи. Без шуток.
Юри сжимает его ладонь своей – маленькой и смуглой. Рука у японца теплая и чуть шершавая. Виктор хочет посмотреть удивленно, но сил не хватает.
- Все будет хорошо, - шепчет Юри, поглаживая его пальцы. – Все обязательно будет хорошо, слышишь?
Да куда уж там. Не будет. Его мать умирает. Это конец.
Виктор отчаянно пытается отвлечься, но в голову все равно лезут воспоминания о тех кратких мгновениях, что он проводил с матерью. Сколько раз они виделись за последние пять лет? Три? Четыре? Виктор не помнит. Зато Виктор помнит, что в последний раз у нее была совсем седая голова. И голос был более…старческий. Дребезжащий. Время не жалело ее. Она не была чем-то вечным, не была обузой прошлого, не была свидетельницей его позорного существования вне льда, - она была живым человеком. Настоящим, живым человеком. Который сейчас умирает.
- La maman… - стонет Виктор, хватаясь за волосы. Слез, истерик и соплей не было. Были два наждачных листа, которые терлись в груди друг о друга и причиняли невыносимую боль. И сбежать от них Виктор не мог.
Юри гладил его руку, касался волос, шептал что-то на ухо. Если бы его не было рядом, Виктор бы сошел с ума. Юри не трогал тот черный комок тоски и боли, который медленно уничтожал Никифорова, но пытался окутать его каким-то теплым и вязким коконом, чтобы не было так мерзко. И так...страшно?
«Я виноват?»
(Виноват. Ты сам знаешь ответ. Если бы ты не был таким придурком, таким эгоистом, если бы ты не вел себя, как маленький ребенок…)
«Нет, Виктор. Ты не можешь быть виновен в смерти»
(…Юри бы сейчас тебе не врал. Это ты виноват. Только ты.)
Он виноват. Да, он. Но Юри почему-то не отпускает его руку, Юри не бежит прочь. Юри остается рядом. Юри здесь, живой и теплый. А Виктор убил собственную мать. Мамочку. Маму.
- Ты не убивал ее, - шепчет Юри, когда Никифоров окончательно перестает дышать. – Ты все можешь исправить. Это больно, но ты выдержишь. Мы справимся, обещаю. Я буду рядом.
Виктор утыкается носом ему в шею и впервые за минуту вдыхает. Его сердце бьется с диким грохотом. Он не умрет. Лишь бы Юри не отпустил его руку.
Юри и не отпускает. Вскоре к ним подходит врач, и Виктору приходится вынырнуть из безразличного ко всему вакуума, вернуться в мир звуков и красок. Врач несет какую-то ахинею про шансы, вероятности и реабилитации, а Юри вдумчиво кивает и что-то коротко отвечает; Виктор не в силах отвести от него взгляда. Господи, как же он прекрасен. Спасибо, что он есть. Спасибо, что дышит, ходит, смеется, плачет, держит его, Виктора, руку. Спасибо, что он существует.
У него есть
соулмейт. И это Юри Кацуки.
Виктор не сразу понял, когда Яков нарисовался на горизонте. Он пребывал в неком коматозном состоянии с того самого момента, как отчалил врач, и лысая макушка внезапно объявившегося тренера выбила его из колеи. Яков был мрачен и чем-то взволнован, и что-то подсказывало Виктору, что он уже все знает.
- Виктор… - Фельцман на миг замялся, но Юри чуть заметно кивнул, и тренер встрепенулся:
- Я понимаю, тебе сейчас очень тяжело. Но это не повод раскисать. Ангелина сильная женщина, и я уверен, она выкарабкается, - имя матери стеклом вонзилось в легкие, но Виктор все же выдавил улыбку. Юри тихонько погладил его по запястью. Только сейчас Виктор понял, что короткий рукав его кофты не скрывает метку. Корявые буквы, словно выдолбленные в коже, грели руку.
Якова наличие Юри, казалось, даже не удивило. Он что-то деловито бубнил, потом сходил к врачу, потом сел рядом и принялся суровым взглядом пилить стену. Его присутствие окончательно успокоило Виктора. Дверь палаты, напротив которой он сидел, перестала веять могильным холодом; Никифоров вновь чувствовал себя в реальности: избитым, переломанным, но живым.
Минут через сорок доктор предложил зайти в палату, если они хотят. «Они», с одной стороны, хотели; другая же половина в панике упиралась ногами и руками, вопя, что никуда не пойдет. К счастью Виктора, Юри решил, что прямого общения с матерью его соулмейт не выдержит, и попросил докторов держать их в курсе событий через мобильную связь; они покинули больницу, пообещав приехать завтра, и молча вывалились в свежую, темную ночь: хмурый Яков, сосредоточенный Юри и какой-то опустошенный Виктор, который так и не отпустил руку Юри.
- И давно ты знаешь? – Негромко спросил Виктор, когда они садились в такси. Яков изумленно приподнял бровь, но Никифоров покачал головой и кивнул на метку.
- С тех самых пор, как вы решили устроить разборки прямо на катке, - выдохнул тренер. – Да и Лилия потом…намекала. Не прямо, конечно, но все же…
Виктор усмехнулся и устало потер шею. Яков заверил его, что никто больше даже не догадывается, но сам Никифоров уже ни в чем был не уверен. Теперь вся та скрытность и тайна, которую они с Юри тщательно разводили, казалась глупой и смешной; да и кому, по сути, какая разница на их отношения? Может, стоило с самого начала рассказать всему катку? Всяко проблем было бы меньше.
- Поехали домой, - пробормотал он, обращаясь к Юри. Тот кивнул, и Виктор улыбнулся. Он не видел, как за стеклом на него посмотрел Яков.
С облегчением. И, возможно, надеждой.
***
К матери он заходит на следующие сутки.
Она лежит на белой простыне, и, откровенно, не особо отличается от нее цветом: белая кожа да белые волосы. Сухая, высокая (хоть этого и не видно), в молодости строгая и громкоголосая, - а сейчас белый призрак самой себя. Только глаза – пронзительно синие, немногим темнее, чем у сына, - все еще отражают ум и трезвость. Если бы эти глаза стали такими же, как и у большинства инсультников, Виктор бы выдержал. Но в них, в этих глазах, еще жила его мать: волевая, сильная, несгибаемая и твердая, как кремень.
На Виктора она смотрит ошарашено и неверяще. Даже глаза слезиться начинают.
- Здравствуй, мам, - сказать это намного проще, чем кажется. Намного проще сесть рядом и взять ее ладонь – сухую и тонкую. Сейчас она не такая, как в детстве. И не такая, как у Юри. Но это касание тоже важное. Безумно важное.
Они молчат – им не о чем разговаривать. Они никогда особо и не были близки, - но они еще семья. Виктор думает, что парадоксов в его жизни просто завались: то Юри, то его тренерство, то мать. Одни противоречия кругом, аж смешно.
Виктор собирается уходить где-то через полчаса. Но прежде, чем он поднимается на ноги, мать неуверенно кладет свою руку ему на макушку. И треплет.
- Спасибо, - невнятно выдыхает она, и чуть кривовато улыбается.
И внезапно Виктор чувствует, что в его груди разливается тепло. Не такое, как от присутствия Юри, - совсем другое, не захватывающее дух, а позволяющее дышать глубже. Мама смотрит прямо ему в глаза, мама перешагивает через свои страхи и домысли, и все это ради своего сына – ради него. Виктор вдруг чувствует, что ему снова шесть. И вскоре они впервые пойдут на каток.
Он так счастлив.
- Я скоро зайду еще, хорошо? – Осторожно спрашивает он уже у самой двери. Мама кивает.
Виктор выходит из палаты с улыбкой.
Где-то на Арене Юри вдруг чувствует, что с Виктором что-то не так. Он не успевает испугаться, - внезапно его захлестывает волна счастья и какой-то щемящей, пронзительной любви. Это любовь направлена не на него, - однако ее отголоски, такие теплые, греют и исцеляют его израненное сознание.
Юри не может в это поверить – от Никифорова (
его Никифорова!) веет теплом и нежностью. Юри чувствует, как бешено заходится его собственное сердце, - наконец-то они, Связанные, счастливы. Виктор буквально искрится – в нем больше нет пустоты. Вместо огромной темной бездны Юри чувствует что-то, - и это что-то светится, греет и спасает. Словно бы в вечно промозглом Петербурге наступила весна. Словно бы наконец-то вместо холодного северного ветра Юри окутал теплый флер, - Юри кажется, что он может вдохнуть полной грудью и взлететь. Ему так тепло и хорошо, как не было никогда.
Теперь они счастливы. Оба.
А значит, он может быть свободен.
***
- Давай покатаемся.
- Ты заболел? – Юри посмотрел на него, как на психа. – Мы же на тренировке, здесь полно народу!
- Да какая разница, - отмахнулся Виктор. – Я хочу покататься. С тобой. Плевать на остальных.
Юри недоверчиво поморщился, но все равно выехал за ним на середину катка. Встал, ожидая требований Никифорова. Что ему прокатить? «Эрос»? Прыгнуть элемент? Но Виктор просто протянул ему руку, и Юри, не задумываясь, взял ее. А Виктор улыбнулся.
Они катались просто так, то набирая скорость, то снижая ее. Иногда шутя делали всякие «ласточки» и «кораблики», но в целом просто скользили. Было спокойно и весело: никто не орал, никто не думал о технике, о количестве вращений. Они о чем-то негромко переговаривались, иногда начинали спорить, но очень быстро затихали, - Юри было спокойно и хорошо. Виктор что-то рассказывал про свою бабку и малиновое варенье, про старую квартиру, школу, библиотеку и какого-то Арсения, - Юри слушал, слышал, но не запоминал. Слова были не так важны сейчас. Важно было то, что Виктор делился. Сам. Наконец-то.
Краем глаза Юри замечает изумленный взгляд Милы, но ее быстро куда-то уводит Яков. Хорошо, что здесь нет Юры. Плисецкий неплохой парень, их даже можно назвать друзьями, но Юра не сможет понять, что происходит с ним и с Виктором; если честно, Кацуки сам не до конца понимает, нормально ли вообще все, что сейчас творится в его жизни. Но пока он находится на островке спокойствия среди бушующего океана, и, кажется, начинает справляться с ситуацией.
Однако этот островок необходимо разрушить, чтобы плыть дальше и выбраться из шторма.
И у Юри, наконец, есть оружие против Виктора.
Он сам.
