***
Юри ненавидел себя. Он ненавидел себя искренне, остро, остервенело; он ненавидел себя так, что кусал пальцы до крови и вырывал целые пучки волос в приступах бессильной ярости, - но он проигрывал собственной слабости и собственному «я». Его «я» наполовину состояло из серебристых волос, аквамариновых глаз и огромной пустоты там, где у нормальных людей было что-то. Виктор оказался еще той скотиной. Эгоцентричность, злоба, павиантсво и сибаритичность, - вот он, Виктор Никифоров собственной персоной. Юри ненавидел его. Юри было противно от любого действия Виктора, от любого взгляда или вздоха, - но он не уходил. Он избегал, прятался, молчал, - но не уходил. Не мог. Он продолжал наблюдать из-за угла, продолжал слышать и впитывать Никифорова в каждом уголке арены, - это место просто пропахло им, - продолжал слушать насмешки и плевки чемпиона в адрес окружающих, - и не понимал, почему у Никифорова столь кривая улыбка. И почему вообще Виктор сам столь… картонный. Юри не мог перестать любить его. Это было уже не то волшебное, чистое, яркое и обволакивающее чувство, - это была тоска и какая-то жажда ответственности, граничащая с обреченностью. Виктор при каждой встрече в лицо ему кричал, что Юри бесполезный мешок дерьма, который ему нахрен не сдался, - а Юри терпел. И ждал. Чего – не понятно. Но ждал. И Никифоров, в конце концов, захлебнулся в собственной ярости и потух, выставляя свое настоящее лицо – лицо растерянного и забытого всеми подростка, не умеющего жить в социуме и любить. Тогда Юри решил, что поможет Виктору, а после уйдет: долг соулмейта будет выполнен, и он будет свободен. Наконец-то. Но все оказалось не так просто: Никифоров долго не подпускал его, раздраженный обилием кого-то чужого в крошечном личном мирке, однако, после нескольких неудачных штурмов и блицкригов, начал оттаивать, - постепенно, с опаской, готовый закрыться наглухо в любой момент. Юри же, знакомясь с ним заново, почему-то вскоре перестал (почти) его ненавидеть. Зато начал ненавидеть себя. Потому что теперь понимал, за что он любит Никифорова. За то, что Виктор существует. Когда Виктор расслаблялся, он вытягивал ноги. Это был признак, это была характерная черта, это был показатель того, что Никифорову комфортно, - вне дома или на тренировке Виктор никогда не позволял себе потянуться и растечься по стулу. Ноги у Виктора были шикарные: длинные, бледные, перебитые до кровавого фарша и неизменно болящие. Виктор этого еще не замечал, отбрехиваясь усталостью или старыми травмами, - но Юри чувствовал, что у Никифорова что-то с левым коленом, Юри чувствовал, как внутри растет какая-то зараза, которая однажды сыграет со спортсменом злую шутку; Юри чувствовал все это и боялся, хотя не должен был. Это была не его травма. Это не его карьера и не его будущее. Это проблемы Виктора Никифорова, - пусть он и разбирается. (да кому он врет?!) Свои вытянутые натертые бледные ноги Виктор Никифоров закидывал на Юри при каждом удобном случае. И прикрывал глаза, откидывая голову на спинку дивана. Дремал, лежа головой у него на животе. Щекотал, когда Юри занимал его половину дивана. Лупил подушкой, искренне возмущаясь ответной атаке. Неприлично громко хохотал, когда Юри путался в собственных ногах. Улыбался. И вот это Юри уничтожало. Ночами Юри метался на постели и хватался за волосы, за локти, за горло, - он пытался душить себя, надеясь, что ненароком задушит и чувства к Никифорову. Виктора нельзя любить. Он картонный монстр. Он - кошмар. Он – наказание. Наказание за грехи, за жажду славы или любви – непонятно. Просто Виктор Никифоров – самое страшное и одинокое существо из всех, кого Юри знал. И сердце Юри щемило от нежности. В голове у Виктора творилось что-то страшное. Иногда Юри даже боялся появляться там. Виктор мыслил ассоциациями и образами, ориентировался больше на память, чем на логику, - и от этой мешанины картинок, запахов и звуков у Юри шла кругом голова. Память на какие-то конкретные, четкие, необходимые в обиходе вещи у Виктора отсутствовала напрочь; зато Никифоров помнил, каков на вкус снег в родном дворе. И был свято уверен, что вкус снега около Арены кардинально отличается от «домашнего». А еще ему нравилось сырое тесто для блинов. И запах хлорки. И еще куча всякой дребедени. Юри же до безобразия умилялся, натыкаясь на маленькие вещи, в свое время сформировавшие Виктора, и застревал в своих чувствах еще сильнее. Потому что Виктор был Виктором. И потому что Виктор признавал его: в своеобразной манере, с трудом выдавливая из себя чувства, но он показывал, что нуждается в Юри, - и ночами Кацуки бился в истерике, понимая, что должен как можно скорее сбросить с себя Виктора, и наконец-то позволить уже себе стать счастливым. Одному. Без соулмейта. Но Никифоров любил ломать его изнутри. - Знаешь, - однажды сказал он, - если бы я мог, я бы хотел, чтобы ты победил. Потому что ты этого достоин. Виктор был тренером его соперника; Виктор не должен был говорить ему таких слов. Юри покраснел, - Виктор ухмыльнулся. Но беззлобно. С каким-то неправильным для него выражением лица. Почти нежно. Виктор иногда запутывался в собственных эмоциях, - это было так смешно и страшно, что Юри не научился правильно реагировать на такие ситуации. Настоящее чувство ломало маску, которую Виктор надевал при любом удобном случае, и мешанина из недоумения, досады и беспомощности в его глазах пробивала Юри на крупную дрожь. Виктор часто смотрел ему в лицо, словно бы пытаясь себя перебороть; краем глаза он замечал, как Никифоров иногда открывает рот, собираясь что-то сказать, но потом опускает голову и замолкает, заталкивая рвущиеся слова обратно. Поглубже. Растворяя их в себе. Вот так. Расслабься. Замри. Не надо. Юри ненавидел такие моменты. И себя. Не Виктора. Выковыривать Никифорова из его скорлупы становилось легче. Вопрос был в другом: что будет тогда, когда Юри его все-таки вытащит? Что он будет делать? И что они будут делать? Юри ненавидел себя: он знал правильный ответ, и всячески избегал его. Юри ненавидел себя, за то, что он любил Виктора. И ненавидел Виктора за то, что однажды он (возможно) сможет полюбить Юри. Но сам Кацуки этого не хотел.***
- Господи, что это за дрянь? И что она делает в моем ужине? - Виктор, ты что, опять таскаешь салат? – Юри ловит Никифорова на кухне прямо на месте преступления, и сердито пилит его взглядом. – Это называется руккола, и она очень полезная! - По вкусу похожа на пепел, - Никифоров кривится, и еле успевает отдернуть руку, прежде чем Юри успевает по ней шлепнуть. – Эй, ну мне, между прочим, до чертиков торчать на этой пресс-конференции, а я голодный! - Вернешься – поешь, - отрезает Юри, и вдруг с ужасом понимает, насколько они похожи на женатиков с десятилетним стажем. А Виктор этого, кажется, совсем не замечает. - Посмотри, я правильно галстук завязал? Никогда, собака, нормально не получается… Галстук завязан, мягко говоря, через одно место. Юри механически поправляет его, а Виктор послушно замирает, чтобы не мешать. Происходящее кажется настолько привычным, правильным и естественным, что Юри мысленно выписывает себе подзатыльник: у них обычные приятельские отношения, и они просто помогают друг другу. Ничего они и не женатики. -Все, ладно, я пошел. – Виктор выпрыгивает в коридор, гладит пса и машет рукой. – Пока-пока! - Аккуратней там! – Нет, вовсе не эту фраза его мама говорит отцу, когда он куда-то уходит. Что Вы, вовсе нет. На миг голова Виктора выглядывает из-за двери. - Юри, если мы решили играть сегодня в мужа с женой, можешь надеть фартук, он за барной стойкой, - и Виктор, хихикая, исчезает где-то в парадной. Юри предательски краснеет. Черт. Их совместная жизнь вообще не похожа на приятельские отношения. Как бы он себе не врал. Они готовят вместе. Вместе смотрят фильмы. Иногда вместе (а вообще – по очереди) выгуливают Маккачина. Ездят на тренировки тоже вместе (правда, последний квартал Юри идет пешком, чтобы не выдать себя остальным фигуристам). Ругаются. Смеются. Иногда мысленно болтают даже на тренировках. Спорят по поводу ужина. Составляют программу и корректируют ее. Иногда засыпают рядом, на диване.***
Никифоров возвращается поздно, но с бутылкой вина. Он долго отплевывается от особо острого куска мяса (ой, трагедия), а потом просит Юри выпить вместе с ним. После нескольких минут уговоров Кацуки соглашается. Ой, зря. Второй бокал еще наполовину полон, а Юри уже перестал стесняться Виктора окончательно. Боже мой, этот человек – его соулмейт, он живет с ним в одной квартире и каждое утро видит его в трусах, - так почему Виктор не может знать, как они с Пчихитом в студенческие годы пытались стырить кетчуп из супермаркета? Тем более, Никифорову эта история нравится: он смеется весело и заливисто, и любопытство в его глазах греет Юри душу. - … а потом Пчихит доказывал тому охраннику, что носить с собой кетчуп под майкой – это тайская традиция, и так воспитывают настоящих мужчин, - Юри делает еще глоток, и закидывает босые ноги на Виктора, - тот совсем не против, задумчиво поглаживая лодыжку японца. - Кошмар, - смеется Никифоров, - хуже только, как мы с Гошей пытались научиться танцевать «Лебединое Озеро», поспорив с Лилией. - И что? - Что-что – в итоге в течение недели каждому входящему на каток с двух сторон в ухо орали, что мы – два тупых бездаря, не способных держать руки прямо, - Виктор почесал затылок. – Это было ее желание, - добавил он, видя недоуменный взгляд Юри. - Вы все балетом занимались… Я тоже, - и, подумав, продолжил: - А еще стрипденсом. Виктор подавился вином, вытаращив глаза. - Серьезно?! - Ага, - Юри хихикнул, - просто мне шест нравился больше, чем преподавательница балета в моем университете. Ох, и мигера же была… - А я в танго хорош, - Никифоров вдруг встает, и, отодвигая бокал, протягивает Юри руку: - Потанцуем? Если бы Юри не пил вино, он отказался бы. Если бы Юри имел хоть каплю здравого смысла, он отказался бы. Если бы у Юри были мозги – он бы с криками выбежал из квартиры. Но Юри ничего этого не сделал. Он дождался, пока Виктор включит музыку на музыкальном центре, и моментально влился в танец, позволив Никифорову вести. Они кружили по кухне, иногда спотыкаясь друг о друга и о стулья, - они смеялись, тесно прижимаясь телами, вдыхая чужой запах и изредка касаясь меток. Виктор закружил Юри, горячими ладонями касаясь талии партнера, - Юри, вдруг перехватив инициативу, прогнул Виктора в изящном па, и тот, прикрыв глаза от удовольствия, моментально принял роль ведомого. Виктор верил рукам Юри и не боялся упасть; у Юри от алкоголя и запаха Никифорова кружилась голова, и он с трудом перебарывал желание коснуться губами светлой кожи. Метки приятно горели, и Юри прел в состоянии полу-возбуждения, понимая, что у Никифорова тоже не все в порядке с головой: иногда Никифоров слишком грубо и властно прижимал его к себе, впрочем, тут же отпуская. Танго закончилось, и они замерли посреди кухню, тяжело дыша и разглядывая друг друга. Юри не хотелось отпускать Виктора, - во всем виновато чертово вино и дурацкие метки. Внезапно центр заиграл что-то тягучее и страстное, и Юри, поддавшись какому-то необъяснимому порыву, шепнул Виктору: - Хочешь, я покажу, чему научился на шесте? И, пока Никифоров ошалело хлопал глазами, Юри оттолкнул его на диван и принялся танцевать. Он чувствовал себя желанным. Сексуальным. Опасным. Виктор не отрывал от него взгляда, и Юри ощущал огонь, разливающийся в венах Никифорова, - и он сильнее прогибался, ерзал, приседал и переливался из одной позы в другую. Шеста не было, но крепление барной стойки было достаточно высоким, - он не собирался кружить, ему нужны было просто присесть и зацепиться за что-то рукой. Как бутылка оказалась рядом, он так и не понял, - Виктор снимал его на телефон, даже не заглядывая в камеру, а Юри, плюнув на безопасность, с хохотом кружил вокруг шеста, поливая себя вином. Потом, выкрикнув: «Лови!», он спрыгнул прямо в объятия Никифорова; и центр, разразившийся попсой, застал бешенную полу-пляску двух дикарей, совсем нездорово ржущих и беззастенчиво прижимающихся друг к другу. Камеру Виктор так и не выключил. Они упали на диван, перепачкав его, отпихнули ногой Маккачина и снова захохотали. У Юри болели бока и кружилась голова; низ живота тянуло, но об этом нельзя было даже думать. Сверху на нем лежал теплый, тяжелый Никифоров. - Мне кажется, - вдруг выдохнул Виктор ему на ухо, - я совершенно счастлив. Спасибо тебе. Юри обнял Никифорова, зарываясь руками в его волосы. Виктор безумно вкусно пах одеколоном. Его губы были всего в нескольких сантиметрах. - Я тоже, - Юри чуть заметно улыбнулся. В бедро ему что-то упиралось. Юри не врал. Виктор медленно подался вперед, прикрыв глаза. Юри испуганно вздрогнул, но послушно приоткрыл рот. Волосы Виктора щекотали его щеки. Юри прикрыл глаза, не понимая, почему так рад. Между ними было меньше трех миллиметров. В дверь позвонили. Виктор дернулся, словно проснувшись, и пошел ругаться с соседями: те как раз пришли выяснить, что за слоновьи скачки начались в два часа ночи на восьмом этаже. Пока Виктор сбивчиво извинялся, Юри очухался и понял, что сейчас умрет со стыда: то, что он натворил, было непоправимо. Когда Виктор вернулся, Юри уже был в душе; Никифоров, не говоря ни слова, убрал со стола и пошел в спальню. Юри, убедившись, что он лег, выполз из своего убежища, и облегченно вздохнул. - Кацуки, - вдруг раздался голос из спальни, и Юри чуть не подпрыгнул на месте. – Мы диван там испачкали, и мне лень убирать, поэтому сегодня спишь здесь. И без глупостей типа: «я лягу на полу, все хорошо», понял? Юри, только что собиравшийся сказать что-то подобное, быстро захлопнул коробочку и маленькими шажками направился в спальню. Хорошо, что он успел переодеться в пижаму в ванной. И чуть-чуть постоять под холодным душем. Кажется, помогло. Виктор в одних трусах лежал на своей половине кровати, и даже не взглянул на робко застывшего Юри. Осмелев, Кацуки быстро залез под одеяло и выключил ночник, поворачиваясь к Виктору спиной. Тот лишь фыркнул, погасив свет у себя, и спальня погрузилось во тьму. Юри уже почти начал засыпать, когда почувствовал, что к его метке прикасаются. Сон сняло как рукой, и Кацуки тяжело выдохнул. В темноте не было видно выражение лица Виктора, - он скользил кончиками пальцев по собственному имени на коже Юри, и почти откровенно прижимался к соулмейту. Юри, подумав, сам подается навстречу Виктору, задницей касаясь паха Никифорова, - тот резко и шумно сглатывает, и, мгновенно перевернувшись, нависает над Юри. И продолжает гладить метку. Это возбуждает ничуть не хуже, чем поцелуи, - кожа горит, Юри ерзает, посылая волны собственного наслаждения Ниикфорову, и легонечко прогибается, тихо-тихо хныкая. Виктор дышит слишком громко и тяжело, - Юри чувствует его, и факт того, что собственный соулмейт еле сдерживает себя, неимоверно льстит. Юри тянется к Виктору, ладонью порываясь обхватить то, что стало причиной неконтролируемого состояния Никифорова, но вдруг раздается звонок. Не в дверь. Телефон. Виктор откровенно материться, сваливаясь с кровати, зажигая лампу и хватая трубку. В динамик он орет с такой силой, что Юри бы на месте звонившего давно бы пожалел об этом. - Да?! – Рявкнул Виктор. – Вы время видели?! Какого черт… - Лицо его вдруг меняется: Виктор хмурится, закусывает губу и убирает челку, прилипшую к потному лбу. – Никифоров Виктор Александрович. Двадцать семь. А что? Никифоров тяжело дышит и сереет. Хрипит: - Ангелина Васильевна – моя мать. Что-то случилось? А потом вдруг что-то стремительно меняется. Виктор съеживается, ломается, и резко выцветает, - его глаза полны паники, а брови дергаются, словно он пытается нахмуриться, и у него не выходит. Виктор закусывает губу. Юри слышит, как в его голове грохочут огромные штормовые валы. Виктору пронзительно страшно. - То есть как это – инсульт? Виктор поднимает глаза на Юри. В них нет ничего. Виктор не знает, какая эмоция, помимо страха, должна быть. Юри молчит.