ad infinitum

Когда-то Чанель обещал Бэкхену рассмешить его с первого шага на его порог, не говоря ни слова и при этом не строя гримас (все равно не умел). Тот не верил, пока младший не заявился к нему с пакетом воды в руке, в котором плавала золотая рыбка. Он действительно засмеялся, сообщив: - Мне лишь в ванне её хранить, аквариума нету. Брюнет усмехнулся, рассказав про принцип искаженности мира, основанный как раз на видении рыбки в аквариуме (из-за этого в одном городе Италии их даже запретили так содержать). - Кто о нашем бы восприятии действительности так заботился, - фыркнул Бэкхен, рассыпая на колени парню распечатанные фотографии их кожных миллиметров. Чанель начал в шутку пытаться укусить его пальцы, чтобы настрой на дрожь от смеха не прекращался, а улыбка оставалась в добром ключе. - Ты сегодня какой-то домашний, - вслух высказался Бэкхен, рассматривая черные кудряшки, в кои сегодня даже не был вплетен легкий снег. - Я сегодня расписывался на запястье, получил комплимент за песню на лекции и обнаружил часть коллекции отца в мусорке. - Что за комплимент? – cтарший бросил взгляд ко времени на настенных часах, вспоминая границы сегодняшнего «сносно». - Молчание, - улыбнулся Чанель, - я думал, ты спросишь про запястье. Бэкхен отхлестнулся от тучных мыслей, центрируя сознание на проходящей секунде. От Чанеля пахло автоматным кофе и свежей печатью черных чернил. - Зачем? – глухо спросил Бэкхен, опуская голову, - на мне ты поставишь подписи позначительней. Но не в этот день. Тот закончился старой сковородкой с дымящейся тушкой лучеперого карася, на вкус оказавшимся отвратительным (но зато парни ухохотались: «Мы ироды» - «Убийцы»). Три желания остаются и у того и у другого при себе, а их исполнение откладывается до следующего предрассудка и пустой надежды. Чанелю очень нравятся фотографии, половину – ту, что с Бэкхеном – он забирает себе, утверждая, что из парня отличный фотограф. - А ты прекрасный позер, - улыбнулся тот, не в силах отложить кадр с широко распахнутыми глазами, - видишь, как всё сошлось. Но в последующем разговоре они не сходятся в выборе короткого (чтобы уложиться до прихода матери Бэкхена) фильма и предпочитают рассматривать камни старшего, что тот собирал с лет пяти. Кому в таком возрасте приходит любовь к минералам? И у многих ли она перерастает в выбор профессии? - На химическом? – переспросил, когда услышал, Чанель о факультете юноши, искренне удивившись – большая редкость. - Угадай, сколько людей просили у меня рецепт яда, - Бэкхен пожал плечами, - станешь одним из них – я убью тебя. - Изучаю химию разве что по этикеткам в ванной, - брюнета было не оторвать от камня, цветом близкого к лунному. – Интересно, наверное? - Вряд ли сравниться с музыкальным, - ответил Бэкхен, осознавая, что знание различий альдегидов, алкенов, алкинов, алкадиенов ничто рядом с аккордным минором, баритонным акапелла, продолжительными этюдами. Но видно, Чанель так не считал, будучи ненавистником системы обучения. Это был человек, не мыслящий жизни без творчества, но принижающий своё искусство до грунта, не соглашаясь с очевидностью развития благодаря обучению техники. - Как-нибудь я могу провести тебя на пару, поспишь, - пообещал он парню, не зная еще, что как-то Бэкхен действительно напроситься к нему в институт с условием услышать зачетное произведение парня. Они проблемами делятся, мерятся прорехами, обнажают раны, словно хвастаются часами, сообщают о наличии сигарет; в это и смысл, в этом и особенность их сплава, что другим отчего-то не удается сказать всего, что тревожит. Бэкхен, по крайней мере, впервые может кому-то признаться: - У меня раздвоение личности или что-то вроде, - он говорит это на подоконнике кафе в каменных старых воротах, - та, что ты видишь, та, что правильна и основная – это я, мне комфортно в ней, я себя ощущаю, что так и должно быть. Но иногда вступает в ход другая, злая и лающая с наличием уже запятнанных когтей. Чанель допивал бокал бесплатного мускатного шампанского и краем глаза смотрел в темное окно, словно мог за ним что-то увидеть. Молчал, думал – не игнорировал. - Порой я чувствую себя Эдвардом Мордейком, - продолжал Бэкхен, уже чувствуя вскрытие клапана, что задерживал в нем это всё, - мужчиной с вторым лицом на затылке, что в ночи шепчет ужасные вещи. - Все мы двуликие, - сказал кудрявый брюнет, забирая с подоконника черный блокнот,- Этот человек был живым воплощением нашей внутренней натуры. Бэкхен не согласен, потому что перед ним сидел самый настоящий подлинник, чистый минерал. - Ты такой какой есть. Всегда. Одинаков. Чанель улыбнулся, чуть шлепнув парня по положенной рядом ладони. - Эй, я тоже чёрно-белый. - Долматин. - Зебра. На двоих разделенный смех и причудливые жесты пальцами друг на друге. Книжице в руках Чанеля оказался десяток лет, и то был личный дневник какого-то сумасшедшего, точно; во множестве рисунков с разными вырезками и надписями, это было очень необычной находкой. Подсев ближе, Бэкхен заразился проникновением в чью-то далекую жизнь; парни разглядывали блокнот, словно чью-то сущность, марали кончики пальцев в чужом творчестве, захлебывались карикатурной историей. Они вслух читали цитаты со страниц. - If you can`t join them, beat them! - Learn the tricks of the trade, to be selfmade. - Those who slept, stay where they started and got played. - Follow the rubbish who follow the carrot. - Господи, давай её украдём. - Господи, какая самозванка тебя учила английскому? Они бесстыдно склептоманили книжку с собой, после чего еще долго дышали друг на друга улыбками, ожидая на остановке автобус. Чанель в честь прошедшего разговора включил в наушниках Уэйтса «Бедный Эдвард». На весь оставшийся вечер у обоих было чувство найденного клада; новой совместной тайны. Того, что делилось надвое в их сердцевинах, с каждым днем становилось всё больше; того, что можно было отнести, доверить другим всё меньше, да и не стоило. Бывает, достаточно просто одного, и точно/точкой. Бэкхен умеет закатывать истерики, что практикует дома, действующем на него как спусковой крючок; поэтому он сбегает подальше, поглубже, где теплее и лучше, где безусловно хорошо. Чанель открывает ему дверь каждый раз, не смотря в глазок. - Все мои аффекты стенические, вот в чем проблема, - говорит он, рассыпая перед парнем из ведерка попкорн. Соленый. Изначально – сухой. А эффект Чанелиной помощи как раз в том, чтобы всё впитать. И ничем не помочь, кроме чувства спокойствия и отвлеченности на время, которое раньше Бэкхен находил… он уже и не помнил, где. Со своей стороны разгоняя всех демонов почти постоянно пустой квартиры, парень понимал все песни, которые Чанель играл. На гитаре, на нервах, на его губах. Слов в нем было меньше, но изъянов в движениях и взглядах проскальзывало, бывало, в двойном размере. Он вечно жевал пустую трубку или чесал подбородок раритетным ножиком, пугая Бэкхена близостью к шее острия, нервно открывал-закрывал аллюминевую фляжку, делал всё, что не следовало при его ненависти к этим вещам. Они не были обособлены со всех сторон своими телами. - Да, представляешь, при всем таком, - иронично кивал Бэкхен на своё надетое барахло, - у меня есть приятели. Я подпитываю наши отношения незаурядным смехом, их жестами, безобязательностью и мятной жвачкой. - Но ты о них уже не помнишь, едва шагнешь с последней ступени студенческого крыльца, - даже не в вопросе, а просто, фактом, говорит Чанель. Потому что с ним точно такое, только еще прибавить усмешки за спиной и гуляющие развязно слухи, о которых знал весь факультет. А причина в том, что в отличие от Бэкхена, Чанель не скрывал себя. Чистый минерал. Зарывался в пальто, напевал Titio, рисовал петли на стеклах, играл на ровных поверхностях,смотрел на то, что не видят другие. И не удостаивал вниманием непонимание. Бэкхен отчасти был поэтому им одержим. - Я увидел в тебе тебя сразу, - говорил он парню, вспоминая лекцию, - а потом всё другое исчезло. Вот мое объяснение. - А ты был единственным, кто увидел, - ответил Чанель, - и это – моё. Старшему же было важно мнение, статус, это всё пылилось где-то в хвосте приоритетов, но было; поэтому он опускался до чьей-то ниши, позволял себе поведением скакать на умственные уровни других. Бэкхен умел это, как переодеваться в кучу костюмов. И одновременно в себе это ненавидел. Важно то, и, пожалуй, самое удивительное и замаливающее перед совестью всё остальное – что с Чанелем, касающимся его клеток, он – черно-белая зебра – лишался всех полос. Их первая любовь происходит на длинном кухонном столе в ночном и ветряном часу, когда за окнами звезды сводили счеты с жизнями. На столешнице догорала синяя свеча, капая на кафель, а всё самое сокровенное они выражали физически. Силами, слезами, укусами на руках, сжатыми на краях пальцами, перемешанными словами, выдохами, стенаниями. Под их совместную музыку в черном небе плясала луна, на их тела слетала сахарная пыль с настенных полок. Всё произошло после фразы Чанеля: - Я не хотел бы, как говорят французы, mourir a moimeme. Умереть в себе. И в душах было душно. - Мне сейчас так сильно ничего не нужно, - шепчет Бэкхен в конце, прикрывая веки чужым предплечьем, - и вот бы так навсегда. Они или начинаются, или заканчиваются. `Для жизни не предоставляют гидов, экскурсоводов, даже карт нет в наличии, на что держать ориентир, где опасаться мин, какие области обходить, в каких надевать защиту. Но появляются такие, с которыми этот жизненный квест увлекательней проходить, отмахиваясь самим от подсказок и вымаливая больше времени не чтоб победить, а чтоб рядом побыть подольше. Жизни мы всё равно всегда проиграем. ` Это была часть письма Бэкхена, который знал, что о признании в «невозможности без» в «осмысленности только рядом», в «терпении мира посредством» уже речи не заходило, но ему очень сильно захотелось сделать Чанелю приятное. У того три вечера подряд были выступления в самых отвратных барах, где ему могли заблудшие пьяницы поломать гитару, как и желание еще когда-нибудь выступать. Когда они об это разговаривали, Чан говорил, что настоящему музыканту нужно пройти через все виды зрителя, иначе он не стоит преданного и своего. Бэкхен на всякий случай ему рассказал, какие коктейли содержат жгучее вещество, что можно будет плеснуть в глаза возникшим обидчикам. «Видишь, я мог бы составить сборник синонимов к слову «любовь», ты не можешь не оценить» - такой шуткой закончил он своё письмо и аккуратно сложил в конверт. Бумагу иногда стоит марать эмоциями. Ему сегодня повезло: отчим не возбуждал фантазию жестоких расправ с ним и даже сумел адекватно поговорить о машинах (ну кто уж на что…), и на учебе вроде как всё в порядке. Хорошим состоянием, однако, Бэкхен хочет делиться только с Чанелем, лишь ему об этом писать, говорить, кричать, шептать, целовать. Тот в свою очередь присылает вырванную из книги страницу со стихом: `мой милый, создай мой мир, чтобы он нас одевал, чтобы он кормил и чтоб был совсем не населен людьми. мы с тобой туда убежим, удерем и дверь за собой запрем. а то тут я уже без жил, сижу, голова, как трюм с умирающим дикарем.` После этого они долго еще общаются исключительно на поэзии, а при встрече, в три сорок утра, подтверждают взятые у других слова крепкими объятиями. - Я так устал, - говорит Чанель несвойственную ему фразу, каким-то образом опуская голову Бэкхену на плечо. - Теперь всё правильно, - бормочет тот, казалось бы, бессмысленно, позволяя в себе растворяться. В одну непо-мартовски плаксивую среду… Или субботу Или четверг Когда Бэкхен умудряется заболеть такой болезнью, которая «на день»,на «отлежаться», Чанель о нем не забывает и заботится. Не жгучим танцем с авоськой апельсинов на пороге его комнаты, не лекопластырями на спину или чаями в горло. Этого Бэкхену хватает от мамы, возомнившей себя жрицей и готовящей из сына мумию, забальзамированную по-крестьянски: вместо мёда мази. Нет, у него и возможности на то не было по причине сдачи зачетов и практики, даже на звонок прояснилось время ближе к вечеру; днём он шлет Бэкхену смс длиной в свиток, которую даже операторы режут на несколько: «Ты, как обычно, бросаешь вызов стихиям, причем только водным – думаешь, снег не растает без жарких поцелуев твоих тонких подошв? А ветер обидится, не потрепав твои волосы, не потискав за уши? Я даже немного ревную. Ненависть к теплой одежде не избавляет тебя от её нужды. И вообще, на что мне отвлекаться в перерывах постоянных нервозов? Ты же знаешь, как меня всё это из себя выводит. Скажи, это все из-за тех голосовых сообщений, что мы слали друг другу по дороге домой? Ты сказал: замерзли пальцы, я буду болтать в микрофон, в итоге я слышал процесс метаморфозы твоего языка в сосульку. И что в итоге? Кайфово носиловать батарею? Ладно, поучительная часть протрубила, теперь можно из `люблю`. Сильно не укрывайся, а из чая выбрось лимон, достань мяту. Не ешь яблоки с балкона, ты мне нужен не только с легкими, но и с зубами. Свою привычку ставить форточку выбрось за саму форточку, а колючие носки не морские ежи, можно и потерпеть. Сильно не шипи на мать, она всё еще дуреет от твоего снисхождения к отчиму, вот её и зашкаливает. Хочет как лучше, ведь знаешь – позволяй заботиться. В курсе же, я бы на её месте тебя только ругал. Ты бы у меня глотал супы и не допускался бы до объятий, заразный. Приду, как только смогу. И вечером позвоню, раньше никак. Смотри только свинку Пеппер, не смей включать Шерлока без меня». Бэкхен перечитывал раз пять и думал, какая чаша послевкусия перевесит: включить ли нагло 4 сезон за «заразного» или попросить заварить мяту за «люблю». В итоге побеждает альтернатива пойти высунуть горячий нос в окно, надев тапки. Всё так несерьезно, что парню хочется смеяться и пойти искать своё альтер-эго нервозного психопата, они, похоже, играют в прятки. Но никто не находится. Чанель приходит не один, а с весной. У него в руках – листок, забрызганный теплыми красками и новой песней: `love is a place & through this place of love move (with brightness of peace) all places` А у Бэкхена новость о том, что зацвели не цветы. - Я сдал все зачеты, - сообщает Чанель радостно, заблестев глазами вместо ламп. - Я тоже, - отвечает Бэкхен, поднимая голову, - себе.