ad infinitum

Когда кривые выравниваются в монотонные ряды из бешенных диаграмм, меняется что-то не в нужной форме. Бэкхен перестал уходить из дома под (над, с и без) предлогами , сконструировав с матерью условия и положения, на основании которых он существует в семье: его не трогают никак, помимо легких пожатий рук, не тянут на разговоры, исключая совместные ужины, не пытаются повлиять на достаточного уровня обучение и разведать наличие адекватных людей в окружении. Дышать на прежде оккупированной территории стало проще, словно это вновь был его родной дом. Происходящее менялось не взрывом, а окислением, постепенно, сутки за сутками и словом за словами. Ему уже не требовалось сбегать и царапать чужие стены, не было криков, требующие чужие плечи. Рассветы наступали красивые, а по утрам не было тоски по прошедшему вечеру. «Новое, новые, новый я» вывел парень на любимой фотопленке, которую потом отдал Чанелю как обещание соответствовать написанному. Тот предусмотрительно спрятал подарок, сказав: - Не старайся постоянно себя одергивать мыслью об изменении. Щелчки – это не всегда выключатели. Они могут быть и осечками пуль. С Чанеля исчезло его серое пальто, и появилась ярко-красная куртка с нашивками и застежками на руках. Бэкхен в шутку стал дергать молнии обманных карманов, дразня, что теперь Чан похож на блатных скейтеров с площадок, а не любителя галерей и музыканта под звездами. Того это раздражало и вынуждало вытаскивать из сумки помятые нотные листы. - Я в доказательство покажу это, смотри, здесь есть моя кровь из носа, - бормотал Чанель, показывая да темные разводы, чаще всего перекрывающие ключи на началах строк. - Это кофе, - хмыкал Бэкхен, не узнавая название произведения, - ты что-то новое написал? Кризис сердца перерос в полыхание. Чана нельзя было увидеть без книжки, тетрадки, ножниц или безумия в глазах, как в тот день, когда он пришел на встречу к Бэкхену с ватой вместо конечностей и зашептал (почему-то): - Он выслушал всё спокойно, даже не перебивал, а потом, потом, представляешь, знаешь, сказал, что я прав. И ему следует исправиться. Бэкхен подвинулся ближе и накрыл ладонями переход шеи в плечи, как всегда, когда Чанелю требовалось успокоительное. - Вы выбросили его коллекцию? - И сходили на могилу, - кивнул Чанель, растирая лицо пальцами, как после затянувшегося сна, - он сказал: «теперь выбрасывай всё, что захочешь, в любой момент» и расплакался на коленях. Моих. - Ты в порядке? – слышавший по голосу, что нет, спросил Бэкхен, поднимая глаза к его, черным, и готовый предложить любую часть кожи для укуса, крика, слез. Но Чанель в плане эмоциональности всегда был собранней его, на ситуационные всплески больше уходил в паралич, и сейчас безумие постепенно трансформировалось в растерянность. - Мороженым объесться хочу, - пробормотал он, стараясь найти парня среди дымки, окутавшей всё. – Слишком жарко мне. Бэкхен взял его морковного оттенка ладони, уже огрубевшие и выдохнул на них облегчение. - Это сердечный обман восприятия перемен. Пойдем, мне тоже нужно свыкнуться с реальностью. Горячий чай они заливали в себя почти силой, остатками здравого смысла понимая, что болеть сейчас будет некстати. - Давай по очереди, - предложил Чанель, облокачиваясь на кулак, - я первый. Моя группа впервые позвала меня на концерт наших лучших студентов. - Мне пришла от отца открытка с 2/3 кактуса, 1/3 лица и ни одним разборчивым словом из написанного, - продолжил Бэкхен, вспоминая, как в порыве даже хотел прикрепить подарок на стену, но вовремя вспомнив о наличии дома уже другого «папы». - На прошлой неделе я не проспал соревнования, и мы выиграли. Старший кивнул. - Я помню, ты говорил. - А потом еще праздновали два дня, перебегая из одной пустующей квартиры в другую, - Чанель впервые слегка улыбался при упоминании о своих сокурсниках, - перебегали, в основном, староста и я с остальными на шее. - Но было весело? – вздернул бровь Бэк. - Достаточно, чтобы не чувствовать, что в тебе убили твоё «я», - подобрав описание, Чанель мигнул: «ты застопорился». - Я чувствую, что могу, - уже без голых фактов сообщает парень, - могу кричать вместо говора, бегать вместо ходьбы, улыбаться вместо серьезности, могу пойти и сделать. И ищу то, что сделать, как всю-жизнь-дворовая собака с разорванной цепью. Чанель глубоко вздохнул, что означало «я понимаю, о чем ты». Их разговор рассеялся сам собой, когда они оба нырнули в себя для полноценного перехода с одной полосы на другую. Оказывается, подобно тому, как из безоблачного, легкого периода сложно адаптироваться в засосавшем торнадо проблем, так и спустя долгое время черноты под ногами непросто и страшно шагнуть в белизну. И еще – вдруг обман? Вдруг снег припорошил гниль? «Сегодня это кончится» - говорил себе Бэкхен внутренним пророком, каждый день просыпаясь. Он в напряге ожидал того плохого, что с ним было неразлучно. «Где моя паника? Она же так меня любила! Мы были неразлучны!» Заглядывал едва ли не за углы, едва ли не отпрыгивал от открытых дверей. «Сегодня это кончится» - каждый раз, каждый раз ошибаясь. «Это кончится скоро, совсем скоро». «Это кончится сейчас, в эту секунду!» Лихорадочно ища что-то из прежнего состояния, Бэкхен прибегал к Чанелю и натыкался на праздник. Ощущение было, словно… ожидаешь увидеть темный подвальчик с одной лампой и небрежным гитаристом на табуретке, а перед тобой разворачивается цветастый банкет. Перед Бэкхеном сотни абсурдов, вот некоторые: Чанель громко смеялся. Чанель часто разговаривал по телефону. Чанель перестал цитировать фильмы больные. Чанель стал цитировать фильмы обычные. В Чанеле не кричало всё обиженное на жестокость искусство. Чанель не казался чем-то возвышенно упавшим. Два месяца весны прошли с посюсторонним солнцем, от которого тепло и свет исходили с каким-то неестественным преломлением. Чанель даже познакомился с семьей Бэкхена, после чего тот долго раздражался, крутясь по своей комнате злой юлой. - Я не в той руке держал вилку? – попытался угадать причину Чанель, наблюдавший за ним с кровати. - Это всё так… натянуто, щепетильно! – кисло отвечал Бэкхен, строя гримасы, - официально и до того гладко, что хочется смять. - Но это похоже на что-то человеческое, - слабо возразил брюнет, переводя взгляд в окно. Его профиль от чего-то уже не выбивал из Бэкхена весь дух, и дело не в постоянстве. Сколько бы им не приходилось просыпаться у друг друга на спинах, Чанель - не то, к чему привыкаешь. Но сейчас… `Я не мальчик... сними мой гиматий: Посмотри на свою Автоною... Я хочу поцелуев, объятий!` Вычитав из словаря определений, Бэкхен отправил Чанелю стих в предвкушении какого-то в том же духе ответа, но «Подожди конца пары, позвоню через 20 мин». Не как шарик спустили. Как лопнули и притоптали. С тоской Бэкхен вспоминал дико холодную ночь в пабе, где они напивались дешевым элем и болтали: - Давай участвовать в монстрациях, я напишу плакат «мне реальность мерещится», - говорил Чанель, видящий уже только на один глаз. - На моём будет «вижу достоверные миражи», - отвечал Бэкхен, пропуская сквозь тело дрожь от мороза и чувства, что назвал бы «мир катится, катится, катится, а я с ним, но не один». Где эта дрожь? Где она, когда Чанель улыбается на качели, которую мечтал раскрутить, качается, зовет к себе жестом и впивается в губы слишком сильно, точно голодный? Начав что-то считывать с лица парня, Чанель как-то делает попытку вернуть реки в берега: - Под какой из истин Шекспира проходит сегодня твой день? У старшего под ложечкой сосет, в крови избыток глюкозы от сладкой ваты, которую не ел с пяти лет, в голове потому слегка беззаботно, и он говорит: - Ни под какой. Не знаю. Не его день. Но Чанель вспыхивает и, как обычно, ловит его подбородок ладонью, притягивая. - Под какой. Из истин. Ты всегда говорил. Ты помнишь его наизусть. Скажи строки. - Эй, прекрати эту ерунду, - внезапно подумав, как это нелепо выглядит, отдергивается Бэкхен. – Представь, как мы со стороны смотримся. Плохой шаг. Неосмотрительный ответ. - Раньше тебя это не волновало, - тяжелым тоном произнес Чанель, подступая вместо того, чтобы отступить, как все обиженные. – Я хочу строфы от тебя. - Ты сдурел? – брякнул Бэкхен, только через секунду осознавая сказанное. Глаза Чана расширились, и брать слова назад было поздно – и бесполезно. - А с каких пор тебя это возмущает? – и уже не тяжело, а больно. - Ты знаешь, я не это имел… - Всё в порядке, Бён Бэкхен, - никогда до этого так не обращавшийся Чанель ухмыляется, - мы же стали людьми из этой цивилизации. Теперь всё реальное – наше, а наше перестало существовать. Не было даже снега, чтобы оставлять пальцами разводы на горячих щеках. Не было звезд, чтобы вместе сбиваться со счета, а потом закрывать обзор собственным лицом. Объявились другие измерения. Усердная учеба, заинтересованные в них внезапно однокурсники, семья с налаженными отношениями, мероприятия, на которые не было сказано первосекундное «нет». Они даже сумели выспаться в одной постели. Но так, что наутро не знали, куда деть эти незатекшие руки, ноги, что делать с простынёй, почему одежда сложена на стулья, а не растеряна. - Давай, Бэкхен, это жизнь! – воскликнул тост один из приятелей института, когда Бэкхен собрался с группой в одном из кафе в честь защищенных проектов, - за тебя! Тот улыбался, периодически поправляя новую черную рубашку, очень красивую, но очень неудобную. Похвалили её за день человек семь, трое из них сказали, что Бэкхен выглядит «как-то иначе и лучше». Раздавался громкий смех и разговоры не о чем, хотя Бэкхен искренне пытался вникнуть в обсуждение онлайн-игр, посмеивался над нижепоясными приколами и не отказывался от пива. Всё в его природе вопило «заткни им глотки строками из Personal Jesus, покажи рукой, как рисовать спирали, примени трюизмы в предлогах уйти, через «выпрямление имени» докажи, что ты и н о й». На телефон парню пришло сообщение от Чанеля с фотографией горящей на окне голубой свечи, которому хотелось ответить чем-то, побуждающим к спасению: «Я неадекватно скучаю по боли, господи, помоги», но он этого не делает. Делает то, что сделает любой в нормальном состоянии: пишет, что свеча красивая, а он на встрече и позвонит позже. Это внутри пробуждает ненависть, сильную, как нездоровое опьянение. «Ненавижу пиво». «Ненавижу чувство комфорта». «Ненавижу беззаботный смех». Но Бэкхен пьет, расслабляется и смеется. Потом он совсем не помнит, как в ночи на кровати пишет Чанелю кривым пальцами покошенные мысли «я дома я сплю». А потом, следом, всё же «я хочу прежде». Что это прежде?.. - Мне сказали, я сольно – убого, а вместе с ними буду самое то, - рассказывая о приглашении вступить в начинающую группу, хмыкает Чанель. Он сидит на плетеной скамейке в парке и гитарой на коленях, а Бэкхен стоит перед ним, куря. До сигарет тот дорвался спонтанно, и «один раз – не в счет». Хорошая новость Чанеля больше настораживала, чем радовала. - Ты согласился? – спросил Бэкхен. - Не мог нет, у них последняя аппаратура и несколько договоров на выступления, - ответил Чанель, пожимая плечами и поглаживая колки. – Это будет очень прибыльно. - Прибыльно?! – старшего передернуло так, что чуть сигарета не выпрыгнула. – Когда тебе стали важны деньги?! Ты мог жить на квадратном метре, грызя кафель и быть довольным, а сейчас вдруг думаешь о деньгах? - Я не… - Что насчет музыки? – скрестив руки на груди (к черту, курение убивает), спросил Бэкхен, - ты слушал их песни, подходят ли они тебе, твоему творчеству? Брюнет отвел взгляд, показывая, что не лучшая эта тема для обсуждения. Но Бэкхен не тот, кто остается без ответа. - Раньше ты бы в первую очередь подумал об этом, - надавил Бэкхен, нагинаясь ниже, чтобы достучаться, впереть слова в лицо. Чанель реагирует той же подачей эмоции, вскакивая с места и повышая голос: - Раньше ты бы не стал напиваться со студентами в вонючем баре! Потряся головой яростно, словно смахивая жуткое видение, старший едва разборчиво зашептал «хватит, хватит, хватит» и попросил, прикрыв ладонями глаза «сыграй мне что-нибудь, пожалуйста». И Чанель, видимо, тоже понял, что успокоение у них сейчас в приоритете. Снова разместившись на лавочке, он заиграл очень приятную, мелодичную музыку, перебирая струны и налегая на ноты, которые никогда раньше не брал. Звук был легкий, задорный, а дополнением шло какое-то мурлыкание, абсолютно не свойственное Чанелю, раньше прокусывающий в процесс себе губы в кровь. Новая песня была так чиста и ослепительна, что хотелось морщиться и поскорей отвернуться. Бэкхен не понимал, что не так. Почему они сейчас в центральном парке, который никогда не был пунктом встреч? Был – для городской молодежи, для них – нет? В голове крутилось сравнение с днем, когда они так же сидели на подоконнике больницы и запевали Black Sabbath, пока их не прогнали ворчанием за «мрачное навождение». Второе перевешивало. Второе было дороже. - Что это? – спросил Бэкхен, когда Чанель закончил и поднял голову. – Такое нетипично для тебя. Очень… светло. - Тэхён говорит, что надо уметь играть и теплую музыку, иначе многих будет нечем за сердце взять, - пояснил Чанель, потускневший из-за неоправданного ожидания. «Ты начал прислушиваться к словам, принципам, мыслям других?!» Бэкхен схватился за голову, впустив пальцы в волосы. - Господи… - прошептал он, смотря в никуда, - что происходит? Как назло, все песни любимой группы, попадающиеся в наушники, были о тотальном перерождении и начале новой жизни. Повсюду «begin» и «live», везде только «за» и «вперед». - Счастье не заслуживает доверия, - тихо говорил Бэкхен через дверь, отделявшую его от своего подъезда. Она холодным металлом жгла ему нос. – Не у нас. Чанель теперь, как положено, стал пропадать на репетициях, на которых какого-то черта звук телефона на «выкл», доступности – ноль, а пояснительных рассказов после – со сборник еврейских анекдотов. Своё желание заработать он позже объяснил как задумку купить отцу на День Рождение достойный подарок. В одну из встреч старший задумчиво произносит, поглаживая подаренную участниками группы подвеску – волчий клык: - Я не помню, когда в последний раз видел в твоих руках фотоаппарат. От Чанеля слишком много шума. Стало так почти постоянно. Он пишет в тетради, он отвернулся, он говорит, запинаясь, чтобы не потерять мысль, черные кудри лезут в черные глаза. - Важные мгновенья можно печатать и на сердце, - отвечает он. Бэкхен скалится. - Это тебе тоже Тэхен сказал? Обернувшись, младший забирает украшение и фыркает. - Если это ревность, то ты не ты, и я вижу не Бэкхена. «Я тоже», думает тот, закрывая глаза и пытаясь увидеть, как раньше, но не видит. «Я тоже…» Неужели возможно столь не совпадать в привычных условиях, в прочной уверенности безоблачной погоды и без нервных окончаний по всему периметру? Чанель, болезненно водящий руками вдоль трещин в стенах и обводящий взглядами пепельные остатки чьих-то костров на земле Бэкхена тянул больше, чем с порозовевшими щеками и расплытыми движениями. Тот, который сгинался под навесом ночных кошмаров, строил их вокруг себя, как ребенок в песочнице – крепость, жующий трубку, укравший чей-то блокнот. Когда они оба нервно, безвыходно, безвозвратно, безнадежно, в таких, В ТАКИХ условиях они сумели друг друга впитать. Нашли в темноте и потеряли при внезапной свете. Теперь ответ на вопрос «как дела?» - «хорошо» был правдой, но какой горькой. М а з о х и з м. Бэкхен отыскал понятие во всевозможных словарях психологии, а потом решил, что, возможно, ищет не то. Б о л ь н а я л ю б о в ь. И ничего не нужно искать, негде ответа/подсказки/совета он не обнаружит. У Бэкхена – лекции в институтах, походы в лаборатории, ресторанные ужины, встречи с друзьями. У Чанеля – концерты с группой, нарастающая популярность, горные походы с отцом и развивающиеся связи со всех сторон. Они были в нужное время в нужных местах. И не рядом. Последнее разъяснение приходится на кухню Чанеля, в которой даже при желании посуду было бить сложно из-за ленолиума на полу. - Почему мы можем вместе только при плохо? – в отчаянии спрашивал Бэкхен, понимая, что, что бы не было сказано, в конце будет конец. [слишком много смыслов] - Потому что мы не привыкли к хорошо, - Чанель абсолютно спокоен, как и всегда, только в глазах больше не светится заснувшее за горизонтом солнце. – И не считай это странным. - Но неужели по-другому невозможно? – шепчет Бэкхен, признавая про себя, что с Чанелем хочется разделять внутреннее сожжение, а не выращивание начал. - Мы с тобой, - серьезно и четко говорит Чанель, встречаясь с ним взглядами, - друг другу бинты. Но все раны рано или поздно вылечиваются. И лучше бы никто не сказал, ничья точка не была бы столь же уверенной. Бэкхен понимает, легко соскальзывая на стул позади, и опускает подбородок на руки. Всё прошедшее проносится в отдельных скобках на его строках. Все песни, что они слушали вместе, что звучали меж ними – он не может сейчас слушать. Они больные. Все вместе просмотренные фильмы теперь было страшно включать. Они казались из другой параллели. И всё, связанное с тяжелой действительностью, теперь отбрасывало назад, отрезалось и выбрасывалось, потому что по-другому люди не выбираются. Биполярность излечена, на душе становилось легче, снег тает, а перед глазами действительно наступал рассвет. Но Чанель – это январь холодных ступеней и ночь, щедрая на созвездья и грязных ангелов. Когда Чанель перед бессловесным уходом гладит Бэкхена по волосам, тот про себя думает одну из самых потрясших его в жизни истин: «Приход счастья тоже страшен» «Когда счастье неизвестно, непривычно, нетипично – это страшно» «Счастье – это страшно» «И не всех ты готов в него взять» «Ничто из ада не кочует в рай» «Счастье – это страшно» «Счастье – это страшно»