Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Они танцевали в балетных пачках на залитой светом просторной сцене и в роли своей умирали, плача, и снова рождались, и вниз летели, и в стаи сбивались, стучались в стёкла, и мчались куда-то, теряя цели, на сером асфальте промозгло-мокром волшебную сказку создать хотели. И, тихо вздыхая, его касаясь, на миг обнажались, сутулясь, тая… Не ждали, не верили, не прощались, но всё же…. Летали! А ты — едва ли. *** Первые зимние вестницы безмолвным хороводом закружились над огромной Москвой. Морозно-колючие, ослепительно-белые, они не имели всё же той силы, что могла бы сковать, выстудить город, повергая в уныния пропасть, в объятия долгого сна. Нет, эти снежинки лишь обещание несли, лишь намёк, воспоминание о том, что будет вскоре. Они и земли-то касались редко — раньше таяли, прозрачно-невзрачными каплями становясь. Сегодня я ночевала в гордом одиночестве. Побросав вещички в дорожный саквояж, Анжелас отбыла на рандеву с любимым — осматривать достопримечательности Петербурга. Искренне пожелав голубкам заметить что-либо, кроме постели в апартаментах, я всё же потрудилась распотрошить добрую дюжину упаковок с контрацептивами, чтобы до отказа забить ими каждый карман взятых сестрицей вещичек. В деле этом благородном незаменимым стал мой почти освоенный барьер. Вряд ли подобную операцию удалось бы провернуть в короткие сроки без применения сверхъестественной силы. Потирая ручки, предвкушала реакцию Анжи да хихикала. А что? О её ведь благополучии беспокоюсь. Пока думала и вспоминала, лоб, по старой привычке прижатый к холодному стеклу, потребовал внеплановой отставки, или, по крайней мере, ссылки в тёплые края. Пришлось предоставить. В конце концов, открывавшийся из окна этим утром вид ничем особенным не отличался. Но прежде, чем опустить жалюзи, я сощурилась, оставляя незаметную почти щёлочку меж ресниц — и увидела не мир, но хитросплетённые энергетические линии щита сквозь призму собственной силы. Защита держалась — не падала, не рвалась, как в первые дни, и казалась достаточно прочной. По крайней мере от тех, чей резерв моего меньше, укрыть сумеет. Спустя тридцать минут, включивших в себя одну чашку кофе, кусок творожного пудинга и утренний душ, все мои сенсоры отчаянно завопили, предупреждая о бесцеремонном вторжении в пределы вверенных им территорий. Двери гость принципиально игнорировал. Как все иные, впрочем. По крайней мере те, кто научился летать. К счастливчикам этим я пока не относилась. Увы. Вот только ничего с собой поделать не сумела. Меня высота страшила, ветер пугал и небо. Быть может, я слишком хорошо помнила свои крылатые сны? А визитёр тем временем уже вовсю топтал мою обихоженную флору — укреплённый энергетически кактус, ловушкой поставленный против невнимательных гостей. — Здравствуй, Алекс, — елейно пропела я, походкой сногсшибательной модели выплывая из кухонных дверей. Вежливость, тем не менее, солнечный заяц забыл у входа. Сосредоточенно матерящийся, предстал он моим очам милой сердцу картиной. Всё его внимание отдано было энергетически-биологическому симбиозу, намертво присобаченному к подошве кроссовка «NIKE». — Ты монстр, Малахова! Признавайся, чего намудрила? А я что? Ничего я. Ну совсем ничего. Почти. Всего-то, памятуя о доле цветочков моих незавидной, пожертвовала одним во имя всех. Так кактус обзавёлся не одним, а двумя щитами, в бутерброде которых тихо забаррикадировался вполне себе настоящий клей «момент». Стоило задеть растение, и хлипкая силовая конструкция рухнула, намертво прикрепляя мой суперпрочный кактус к вражеской ноге. Оной, кстати, Алекс размахивал перед моим носом, паря в сантиметре над полом. Речь его печатать не стану. Если передать в двух словах, желали мне жизни долгой, мужа красивого и детей здоровых. А ещё миграцию в такую даль, какую на картах обычно не рисуют. Слушая упоённо, я пятилась. Пятясь, улыбалась, улыбаясь, план отступления продумывала, осознавая: выйдет солнечный заяц из состояния шока и в другое перейдёт — неконтролируемо неадекватное, агрессивно кровожадное и злое. А значит, что мы делаем? Правильно, Малахова, ноги уносим. Желательно, обе. Вместе со всем, что выше. Покуда это «всё» ещё при нас. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, укушенной за филейную часть ланью метнулась к окну, рычаг со второй попытки повернула и самоубийцей шагнула в развёрзшуюся пропасть этажей. Дышать на мгновение разучилась. Ледяной воздух толкнул в грудь, сжимая, ломая рёбра, горсть колючих снежинок швырнул в лицо… «Порядок действий… Порядок действий! Вспомнить, пока падаю! За пару секунд!» Вдох. Наконец, вдох. С ужасом, с сипом. Но я делала это не раз, а страх — привычка. Просто сосредоточься, Малахова. Нить, мысль, образ желаний чёткий… Первое — купол невидимости из двух цветовых слоёв, отражение коих взаимоисключают друг друга. Людям непосвящённым не стоит созерцать мой псевдосуицид — инфаркт ещё заработают. Дальше — взгляд вниз: «Сколько осталось?» — мало, меньше, чем раньше. Миг, и тело моё на землю рухнет у самой клумбы. Так оно и произошло. Только не кулем бесформенным я с асфальтом встретилась, а приземлилась почти грациозно на упругий энергетический щит. Мягкий, он спружинил несколько раз, прогнулся, исчезая, и, прежде чем броситься наутёк, я послала ехидный воздушный поцелуй кактусоногому Алексу. Знала: солнечный заяц сквозь «шапку-невидимку» меня узрит. На то, чтобы разделаться с твореньем моим гениальным, Алексу понадобилось минут пятнадцать примерно. Всё это время он настырно висел на моём хвосте, протягивая загребущие лапки. Я ногами сосредоточенно перебирала, дыша, аки загнанный мул. Сердце стучало где-то в ушах, выпрыгивало из висков и на место возвращалось сквозь пятки. С каждым шагом — по кругу, по лужам, наобум. Уже в процессе бегства я утеплялась, как только могла. Вытащила из дома свитер, куртку и сапоги, представив их и протянув тонкие цепкие нити. Обуваться пришлось на большом каштане, куда я взлетела одним сдобренным способностями прыжком. Прогадала. Сапожки-то любимые вытащила, новые, стильные, на шпильках, а оные спринтерские мои таланты ну совсем не приумножали. Лучше б кроссовки взяла, дура! Теперь мы с преследователем поменялись местами. Я бежала, поскальзываясь на обледенелых участках тротуара и путаясь в собственных ногах, а солнечный заяц хихикал радостно, бодро топая в арьергарде. Да ещё и бяками энергетическими меня закидывал — то иллюзию на пути создаст, то морок паука на силовом каркасе в волосы бросит. Остановились мы, лишь очутившись на пустынном плацу в окружении приземистых гаражей. Друг напротив друга встали, разминая ладони, сощурились…. И меня начали бить, переворачивать, распластывать по земле, о стены нещадно мутузить. Тренировка проходила в ожесточённом режиме. Так умел лишь Алекс, и, ненавидя его за каждый поставленный синяк, я всей душою благодарила. Он учил меня терпению, реакции и находчивости, изобретательности и здравомыслию. Он учил меня выживать, он заставлял меня понимать: способности ограничиваются лишь в двух параметрах — резерв и фантазия владельца. Он внушал: ты способна сотворить многое. Он вынуждал работать и думать до изнеможения, пока, опустошённая, я на колени не падала, закрывая глаза. Удара о металлическое заграждение избежала, сгустив воздух до кисельного состояния, от удушения спаслась, принявшись перегонять кислород в кровь сквозь кожу. Это за десять секунд опустошило мой резерв наполовину, но улыбка учителя, одобрение в его глазах вне всяких сомнений стоили этого. — Растёшь не по дням, а по часам! — и толчок в грудь с падением на битые стёкла. — У меня отличный учитель! — Улыбка, сощуренный глаз — материализованный энергетический сгусток мчится вперёд, утыканный сверкающими осколками. — Считай, подлизалась, — расцвёл Алекс, без единого усилия сминая мою атаку. — В этом ты уже неплоха. Продолжать обучение смысла нет, если не пойдёшь дальше. А в следующее мгновение опора исчезла из-под моих ног. Словно провинившегося котёнка за шкирку, цепкие щупальца превосходящей мою силы тащили меня вверх, и вверх, вверх… я брыкалась, в ужасе жмурясь до боли, руками и коленями молотила: — Алекс, отпусти, идиот! Он непреклонен был. Он хотел, чтобы я полетела, он хотел, чтобы справилась с собой, чтобы не только из окон прыгала, чтобы небо покорить смогла. Он тащил, он парил над городом. Внизу — туман. В каждой моей артерии — ужас. — Алекс! — Панически, со всхлипом: — Алекс! Я знала теорию, я знала правила. Я могла бы, но не умела. И, отпущенная им, падала, кричала, разбрасывая щиты и нити… Он прав: дальнейшее обучение бессмысленно. Всё бессмысленно. Меня поднимут и шлёпнут, в кровавое месиво превратят — проще закрасить, чем отскрести. А я-то начала считать себя крутой, в непобедимость свою верить… И, когда покрытый морщинами трещин асфальт бросился в лицо, я вспомнила внезапно об умении приземляться. Заглянула в себя, ахнула! Дура… Дура, резерв растратила целиком! Пуста теперь… Но прежде, чем тело моё изменилось до неузнаваемости, встретившись с земной твердью, горячим разрядом возник чужеродный щит — убийственно сильный, без предохранителя, наспех поставленный, способный испепелить дотла. Замедлив падение, сгусток силы исчез, стеклянные осколки разорвали на коленях джинсы, десятками в ладони впились. Я давила их тяжестью, глубже вгоняя в кожу, но сил подняться не находила. Лишь поскуливала испуганно, дрожа, и, будто в фильме замедленном, отключалась. Неужели это месть за кактус, Ал? *** Вечером били Алекса. В лицо, наотмашь, несколько раз подряд. И словами голубили, в выражениях не скупясь: — Ты мой брат, но я тебе башку снесу — понял? — Вот когда я впервые узрела Джейка не особо уравновешенным парнем с отсутствующим тормозным рычагом. — Хватит, — робко вразумить попыталась. Сотрясания воздуха прошли впустую. Братья уже шептались лицом к лицу — Алекс, оправдываясь, Джейк, расправой грозя. Я же кутала плечи пледом, шипя всякий раз от боли в забинтованных руках. Секунда тихого гнева, ещё одна… — И чтобы больше не видел тебя рядом с ней! Ясно, нет? — Довольно, Джейк! — покачнувшись, я поднялась на ноги. Энергопотеря повлекла за собой слабость и головокружение, но, ведомая благой целью, я уверенно топала к рассорившимся по вине моего присутствия братьям. — Алекс хотел, как лучше… — …А получилось, как всегда, — перебил Джейкоб, обернулся, руками всплеснул: — Тебе же вставать нельзя, глупая! Давай-ка на место, миротворец! Но теперь игнорировать решила я. — Это моя вина, мои страхи, — с того места, где прервали, продолжила. — Я должна переступить через себя или рано или поздно погибну. Я буду учиться полётам. Слышишь, буду! — Но не с Алексом, — коснулись плеч тёплые руки. — Не с Алексом и не так. Не заметила, как мы остались наедине. Вроде и не отворачивалась, и не моргала, а виновник моих ранений испарился, оставив за собой слабый порыв холодного вечернего ветра. — А как? — спросила, покорно возвращаясь в постель. — Поправишься — узнаешь, — улыбался Джейк мягко, волосы мои ерошил и исчез вдруг, чтобы вернуться с вареньем и чашкой чая. — Сегодня щиты держать не сможешь, так что я сберегу твой сон. А утром резерв восстановится, руки да ноги тебе подлечим — и обязательно полетим. *** Небо было голубым. Таким бесконечно глубоким, безбрежно нежным, какое осенью увидеть невозможно почти. Но сегодня вся Москва внезапно получила головокружительный подарок и парочками, одинокими силуэтами или звонко смеющимися компаниями высыпала из домов. Я исключением не была. С самого утра неугомонный Джейк призвал к активным действиям — с постели чашкой кофе поднял, а затем два часа сжимал мои ладошки в своих тёплых руках, ускоряя процесс заживления порезов. Теперь и его кожа испещрена была сетью тёмных рубцов, но он не жаловался, привык: боль при лечении делится пополам. Он улыбался, говоря: это ведь не серьёзные раны. А в полдень мы покинули мою квартиру — и сейчас стояли на набережной, наблюдая, как неторопливо дрейфует по тёмным водам крохотный золотистый лист. — О чём думаешь? — нарушила повисшее молчание я, прислушиваясь не то к почти незаметному ветерку, не то к дыханию Джейка, опёршегося о светлую балюстраду. Сама я ладони в рукава прятала, тщетно пытаясь согреть озябшие пальцы. — О времени, — полушепотом ответил Джейкоб. На меня не взглянул, но мне и того хватило. — Какое оно странное, время — сперва тянется так долго-долго, обыденно, а потом бросается вдруг вперёд, летит, меняет всё — ты же и подготовиться не успел. — К чему не успел? — К серьёзному, взрослому, настоящему. Кажется, и поступки у меня не плохие, и намерения благородные, а пацан такой глупый внутри — дитём дитё. Подведёт он меня когда-то. — Раньше не подводил ведь, — произнесла и сама задумалась. Когда стала взрослой я? В какой момент ощутила себя сорокалетней женщиной, повидавшей на свете всё? Навсегда ли это? Джейк молчал — слова в воздух снова с моих губ слетели: — Он должен быть там, пацанёнок мелкий, он искренний, открытый, настоящий и заслуживает право жить. — Ты не такая. — Да? И какая же? — голову набок склонила, оставив вопрос намёком на улыбку в глубине глаз. — Рассудительная, внимательная, осторожная. Даже к шалостям подходишь со всей тщательностью — продуманно так, с умом. — Хорошо это или плохо? — Спросив, задумалась. Задумалась и вздохнула: — Сама отвечу. Плохо, Джейк. Очень плохо. От этого тяжело. Не хочу я так. Снова хочу в детство. — Безумства творить? — А что это за хитринка в голосе? И внезапная воодушевлённая искорка из взгляда во взгляд. — Безумства. — Доверяться и доверять? — По-американски широко улыбаясь, киваю. Он словно и ждёт того: — А если прямо сейчас глупость сделаю? Странная весёлость заразительной оказалась, интригующей. Доверяться и доверять — разве сложно? И глупости… давно ли совершала их? — А чёрт с тобой, Гилберт! Делай. Он не повторял вопрос дважды — в приглашающем жесте ладонь протянул, глаза сощурил, касаясь силы, — мы исчезли для всех, невидимыми и неслышимыми став. Но мы были — кружились в танце на пустынной набережной, напевая осенний вальс. Ветер кружился с нами, шуршала под каблуками листва… — Закрой глаза, Кристи. Шаг, поворот, минорная нота — послушно жмурюсь. Так крепко, как могу, — и земля из-под ног уходит, а вальс звучит, талию обнимают руки…. Руки кружат всё быстрей и быстрей — почти в невесомости, в бесконечно-голубом небе над осенней рекой. Когда я глаза открыла? Не помню. Джейк испугаться не дал — держал так надёжно, крепко так, словно и не в воздухе танцевали, а на лучшей сцене. А потом разошлись, держа лишь кончики пальцев: — Танец — полёт, — счастливо, вдохновленно улыбнулся. — Хочешь посмотреть, какой он, город, с высоты для нас? Мы не спешили — парили, покачиваясь, замирая, это не было похоже на взгляд из иллюминатора, на виды с самых высоких крыш и даже на то, что успевала рассмотреть я, испуганной тряпочкой повисая в руках иного. Лететь на чужом барьере — миг, исполненный ужаса, на собственных энергетических крыльях — минуты восторга, искристой радости, незамутнённого земными невзгодами счастья. Земля… она далёкой-далёкой была сейчас, туманной, смазанной, но стоило лишь нить протянуть, и оживала картинкой яркой, чёткой, до мельчайшей подробности различимой. Москва казалась огромной настольной игрой, представшей пред нами во всём своём интригующем великолепии. Мы кружили над ней, следя, как ползают смешные фигурки не похожих один на другого человечков, как скользят яркие точки машин и как с ветки на ветку перебираются оставшиеся на зимовку пташки. Потом Джейк крепко сжал мои ладони — всё поплыло, размылось; мы были выше, ещё выше, дальше, и образы быстро сменялись бесконечной вереницей картин — родная деревушка, лес, небольшой город. В глазах рябило, истощался резерв, но Джейку я верила. Знала: он снова какую-то цель преследует, показать что-то хочет. Так и вышло. Уставшую, но довольную, с мелко подрагивающими коленями и руками, опустили меня на россыпь гладких камней, тотчас обняли плечи, помогая равновесие удержать: — К грешной земле возвращаемся, Кристи. Хватит по небу порхать. — Куда мы, собственно, припорхали? — спросила и рассмеялась. Растерянно, глупо так. Ответ в воздухе витал, в уши лился шепчущим, размеренным шумом, йодом и солью касался губ, взор застилал печально-серым, величественно безбрежным… — Море? Серьёзно, море? — Чёрное, осеннее. Пляж дикий, глубина большая, вода холодная, — загибая пальцы, откровенно потешался Джейк. — Серьёзно? Мы ведь о глупостях договорились. — Лишь об одной, — с выражением строгой учительницы. — А это комплексная глупость «всё включено». Что здесь ответишь? Разве была я против? Не знала только, хватит ли сил домой добраться, но верила: Джейк океан со мной перелетит два раза — не устанет, а значит, всё больше, чем просто хорошо. Я люблю море. Даже такое — изменчивое, мутноватое, осеннее-серое, с отразившимся в глубине грустным-прегрустным небом. Я люблю море — запах его и ветер, монотонные, шелестящие вздохи и печаль усталого одиночества. Я просто люблю море. Джейк не мешал любоваться огромным простором. Приблизился, заметив лишь, как за плечи себя обнимаю, дрожа. — Замёрзла? — ладони поверх моих легли — от них разлился густой, сильный жар — воздействие ли, или… или?.. Или это от того, что рядом он? Судя по сощуренным глазам — воздействие; мне от того не легче. Куда я стремлюсь? Падаю или взлетаю неудержимо? — Так уже лучше, Джейк. Спасибо. — И замерла. Отстранится, нет? Руки не исчезали. Аромат моря сплёлся с запахом кожаной куртки, терпковатого одеколона и пены для бритья… Смесь головокружительная. Что это? Неужели сама хочу сделать глупость? Поднявшись на цыпочки, отыскала яркий двуцветный взгляд — насыщенный, живой рядом с печальной серостью. Взгляд притягательный и опасный. Может ли женщина поступать так? Как он отреагирует, что скажет? Мы близко. Непозволительно близко — дыхание на моих губах, красивые мужские пальцы в распущенных волосах запутались, и что-то отчаянно задрожало, заверещало, заругалось на поясе. Мобильный? Чёрт бы его побрал! Выбросить в море, что ли? Джейк уже отстранился, на шаг отступил, поднося предательский аппарат к уху. — Алло. Карл?.. Что? … Я? … Что? … Нет! … — И серия крепких выражений — дикая смесь двух непохожих один на другой языков. С каждым словом пальцы Джейка сжимались всё крепче, до белезны в костяшках, до хруста. С каждым словом я понимала: конец сказке, очарованию, глупостям. Что-то случилось. Миг, и выясню что.