Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Джейк сидел на безлюдном берегу и, собирая вокруг себя мелкий сор — веточки, листья, камни — методично пускал по воде круги, бросая всё найденное в старушку Темзу. Уже полчаса мы с Эдвардом вели за ним незримое наблюдение, и за это время он даже позы не поменял. Только сидел. Только опускал и поднимал руку. — Отнесёшь меня туда? — спросила я, вырываясь из просмотра немого кино, и Эдвард, отпуская мои ладони, кивнул: — Конечно. А потом, если ты не против, я бы хотел полететь домой и поспать немного. Теперь уже смущённо кивала я. Мы ведь оба так и не сомкнули глаз, но, если я спасалась эспрессо и шоколадом, то Эдварду этим пасмурным утром достался только неаппетитный, с его собственных слов, фонарик. Впрочем, ночь оказалась продуктивной — примерно в половине шестого утра мы позвонили Дане и Анжелине, а в семь Эдвард был принят на испытательный срок. Понимая, что группа сейчас в крайне бедственном положении, многого мы не обещали, но осознав, что отыскал единомышленников и даже, возможно, какой-никакой доход, Эдвард буквально расцвёл от счастья. Впрочем, существовали и трудности. До совершеннолетия Эдварда мне требовалось одобрение его родителей. Правда, сказать по чести, разбираться с этим я решила когда-нибудь позже, как выйдет испытательный срок. — Это здесь, — вырвал меня из размышлений Эдвард. Мы приземлялись на влажную от недавно прошедшего дождя землю. Стоило сделать шаг, как она тотчас облепила ботинки грязными комьями, и, глядя на некогда светлую замшу с безмолвной болью, я снова корила себя за то, что так и не приняла до конца барьер. Эдвард-то, даже не задумавшись, шагает на силовых подложках. А я… обидно. Принялась озираться, сети раскинула — никого. — Ты его не почувствуешь, — пояснил Эдвард. — Он щитами накрылся. Проведу тебя под них — и улечу. Хотя нет, немного покараулю. На случай, если попытается убежать. Но Джейк не попытался. — Как ты меня нашла? — спросил тихим, бесцветным голосом, когда я, уже не боясь запачкаться, присела прямо на берег рядом, и почти сразу же ответил: — Смитов, наверное, попросила. Я отрицательно помотала головой: — Нет, не их. — Ладно. — И очередной камешек пустил по воде круги. Ещё два тёмных круга провалами зияли под глазами Джейка. На его серое, измождённое лицо смотреть было очень страшно. Что же он с собой сделал? Что? Это я и спросила, мертвенной хваткой вцепившись в его плечи и встряхнув с неожиданной силой, на грани истерики: — Что ты с собой сделал, Джейк? Что, чёрт возьми, стряслось? Он посмотрел на меня тупо, блёкло. Поднял руку, кончиками пальцев погладил шею там, где всё ещё виднелись синяки, оставленные Луи. — Я убил его, — отчеканил практически по складам. — Приволок сюда — и сжёг. Ничего не осталось. Был человек, а потом исчез. Представляешь? Непроизвольно я сделала шаг назад. Это стало моей роковой ошибкой. — Я так и думал, — выдохнул Джейк с болью. — Я так и знал. Я потому и не хотел, чтобы кто-то меня нашёл. Я теперь опасен. Как Кэт, как Алекс. Был. Раньше. Я же не хотел убивать его. Не хотел, но не сдержался. Он причинил тебе такую боль. Это всё ещё на твоём лице, Кристи. — Джейк, послушай, я… это ужасно, это страшно, но я не осуждаю, я… — Нет, — оттолкнул мои руки он. — Я всё видел. Первая реакция самая искренняя. Я убийца. Оставь меня и забудь. И медленно зашагал прочь. Я видела: на то, чтобы улететь, ему уже не хватало сил, потому закричала в спину: — Ты ведь прощал Кэт и Алекса! Джейк не обернулся. — Они — моя семья. Их я простить могу. Себя — нет. — Но ты ведь уже убивал прежде! — я бежала по грязи, не замечая, что брызги её остаются на джинсах и рукавах. — Не так, — было мне ответом. — И не простых людей. А потом, каким-то невообразимым усилием собрав оставшееся в резерве, Джейк сумел исчезнуть. Может, стал невидимым, а, может быть, улетел. Я бы могла попросить Эдварда снова его найти, но вместо этого, закрыв лицо руками, медленно сползла по шершавому стволу в грязь. Луи больше нет. Из-за меня. Не от моей руки, но по моей вине. И как это осмыслить, как пережить, принять? Он не первый. И последним наверняка не будет. Но почему? За что? Игорь, теперь Луи. И что-то в их историях так похоже, так пугающе, жутко, как будто нечто, мне неясное, этих двух мертвецов роднит. — Пойдём, — погладили вдруг тёплые руки спину. Эдвард стоял рядом, глядя с сочувствием на то, как я размазываю косметику, слёзы и грязь по своему лицу. — Пойдём, пожалуйста. Тебе нужно отдохнуть. И мне. И ему, наверное, тоже. — Луи больше нет, — повторила я, наверное, в сотый раз, и вдруг, для себя самой неожиданно, улыбнулась. Анжи, встрёпанной птицей замершая на подоконнике, вопросительно изогнула бровь. — Чему ты улыбаешься, Криста? А правда: чему? Я ведь так и не сомкнула глаз. Возвратившись домой, первым делом нырнула под горячую воду в душе, и всё прибавляла, прибавляла температуру, пока это не стало почти что невыносимым. Словно пыталась выжечь поселившийся внутри холод. Он не желал никуда деваться — возился, устраивался удобнее. Мне одной с ним было не совладать. Вот и позвонила привычно Анжи, вот и позвала. Невзирая на все обиды, она примчалась, и сидит теперь, смотрит внимательно, ждёт моего ответа. — Тому, что это в голове не укладывается. Понимаешь? — никак. Совсем. У меня ведь ещё пальцы его на горле. Я их как будто чувствую, а пальцев-то и нет уже. И его самого нет. И это безумие какое-то потому, что так попросту быть не может. Я плакала по Игорю — господи, как я плакала, я по Норе плакала, а здесь… человек умер, исчез, а я… я об убийце его волнуюсь, о Джейке. И стою, улыбаюсь. Сама не знаю, чему. — Я понимала, что так будет. — Поднявшись, Анжелина подошла почти вплотную. — В ту секунду когда увидела всё, когда в мысли его заглянула… Так должно было быть. Вернее сказать… не должно, а… это было неизбежно, что ли. Я не желала Луи смерти (я вообще никому её не желаю), но он сам привёл к этому чередой событий. Скажи мне, ты можешь придумать для него какой-то другой исход? Я молча покачала головой и, передёрнув плечами, в два шага оказалась там, где только что сидела Анжелина, о колени ладонями ударила, опускаясь на диван, и тотчас же их в бессилии уронила. — А если бы, да кабы… Анжи… Мы с тобой уничтожили целую семью. Огромную семью… Как с этим жить? — Не знаю, — отбросила прядку с лица она. — Я стараюсь не думать. Я просто стараюсь убеждать себя в том, что нашей вины (прямой вины) здесь нет. — Видимо это всё, что нам остаётся. — И я снова позволила себе улыбнуться. — Спасибо, что прилетела, Анжи. — Когда было иначе? Я… Я тоже хороша. Не должна была так с тобой. Просто… нервы сейчас ни к чёрту. У всех нас. Вот и получается. А ты больше не убегай так. Ладно? Смску кидай, записку на асфальте пиши — только не замолкай, не укрывайся. Хватит треволнений с нас обеих. Я ничего пообещать не успела. Дверной звонок сообщил о госте, явившемся на порог, и я тотчас ощутила, как сдвигается мой не так давно подновлённый щит. Кто-то сильный и дружелюбный аккуратно преодолел все энергетические плетения, и через несколько мгновений я увидела его встревоженное лицо. Тотчас подскочила: — Что с мамой, Джон? — Здравствуйте, — попятилась к подоконнику Анжелина. Кивнув ей в молчаливом приветствии, Джон обратился ко мне: — Я рассказал ей правду. И она не сумела её принять. — Мамочка, послушай меня, пожалуйста. На меня, стоящую на пороге, мама посмотрела как-то холодно, отстранённо, тупо, а Джона, мелькнувшего за спиной, обожгла неприкрытой, яростной неприязнью. Я уже ощущала, как внутри неё клокочет, собираясь, обретённая так недавно сила. Скоро она сможет быть разрушительной. Кто-то должен обуздать её. Кто-то должен обучить маму. — Кого ты спасала? — А голос у мамы глазам под стать. Прежде тёплым, родным карим глазам, подёрнутым сейчас колкой пеленой инея. — Когда ты принимала решение, кого спасала? Себя? Слова её навалились на спину гнётом. Сами собой опустились плечи, повисли плетями руки. Что отвечать? Оправдываться? — зачем? Какой смысл, если мама окутала себя невыносимой февральской стылостью, как бронёй — сквозь неё не пробиться никак, не проломить и не растопить. Так и стояла в молчании, пока голос Джона не ворвался в него спасением: — А как бы на месте неё поступили вы? *** В коридорах было сумрачно и прохладно, шаги разносились гулко, и Джон неведомо отчего считал их, перемежая вдохами — один за одним, один за одним — вперёд. Они были ещё детьми, когда родилась Ирэн. А теперь только лишь они и остались — и вопросов задать некому, некому посмотреть в глаза. Остаётся лишь идти — на встречу, на заклание ли? Гулко считая шаги и вдохи, ощущая собственное бессилие и такой неведомый прежде, такой иррациональный страх. Когда тяжёлая дверь с лязгом захлопнулась за спиной, он наконец вздохнул глубоко и полно. Внутренний дворик, беседка… — Вы просили аудиенции у монарха. Я — его секретарь. Задавайте вопросы. Покорный мягкой властности женского голоса, Джон склонил голову и простоял так, казалось, целую вечность прежде, чем осмелился говорить. — Я хочу поднять архивные документы по делу об отлучении ребёнка от семьи Смит. Темноволосая женщина-секретарь кивнула: — Присаживайтесь, пожалуйста. *** Бордовая жидкость вязко перекатывалась в стекле. Я отрешённо созерцала её движение, наклоняя стакан, а затем возвращая в вертикальное положение. Сидя напротив, отец смотрел на меня блёклыми, усталыми глазами, не скрывая ни волнения, ни того, как сильно вымотало его всё, случившееся с нами за несколько последних безумных дней. — Пообещай мне, что этого больше не повторится, — наконец поднялась я и, приблизившись к раковине, выплеснула содержимое стакана, а следом и бутылку опорожнила — сладкое вишнёвое вино, мешаясь с водой из открытого мною крана, быстро исчезало в решётке слива. — Ты начнёшь — и остановиться уже не сможешь, — говорила я. — Хочешь, останусь с тобой, тут, пока с мамой всё не уладится? Только не так, пап. — Я не маленький, дочи. Просто сорвался сегодня. Это ничего, это раз такое, не повторится больше. Я покачала головой ни то с упрёком, ни то с сомнением. Всё-таки не напрасно, не напрасно из больницы сюда, к отцу полетела сразу — вести дурные нести роковой неизбежностью, а, на деле, отца вытаскивать, протрезвлять, из рук вынимать бутылку. Мы ведь это уже проходили, помним. Всё детство помним. И не хотим такого. Пусть папа и говорит сейчас, что это лишь на один вечер — нет ему ни доверия, ни веры. И пальцы Луи ещё слишком ясно на горле помнятся. Мёртвые теперь пальцы. — Ладно, пап. — Я обняла его со спины и, опустив подбородок на плечо, позволила себе тихий, короткий вздох. — Хочу, чтобы всё наладилось. Как маленькая хочу. Пусть мама вернётся в счастливый дом и поймёт, что всё было не зря. Пожалуйста. — Обещаю, — Он потрепал меня по запястью. — И ещё, пап, — добавила я, уже стоя в мягком халате на пороге спальни, — помни, пожалуйста, что ты иной, и сил у тебя больше и, следовательно, ответственности. Алкоголь приглушает барьер, но всё же не отнимает. А барьер контролируется здравым, трезвым рассудком. — А потом, как бы извиняясь за покровительственный, слишком суровый тон, добавила: — Ладно. Спокойной ночи. А утром, встревоженный и в тоже время радостный, прилетел Джон. Я встретила его в белой косынке, стоя с подойником в правой руке и миской картофельных очисток — в левой. — Помогаю по хозяйству, пока я тут, — улыбнулась. — Проходи, присаживайся там. Привет. — А тебе всякое амплуа к лицу, — широко улыбнулся он и, проходя мимо, аккуратно заправил мне за ухо выбившуюся из-под косынки прядку. Невольно попятившись в сторону, я заметила тень недоумения, скользнувшую по его лицу. Но мы промолчали. Оба. Я слишком боялась спрашивать, слишком боялась услышать что-то, что снова заставит чувствовать себя виноватой. Слишком запали в душу слова, произнесённые Элис, слишком глубоко отпечатались. Чего же ты хочешь на самом деле? Ради чего мне помогаешь, Джон? Тёплого, ароматного, приятно пенящегося молока Зорька сегодня дала с избытком. Я цедила его сквозь марлю в трёхлитровые банки, отец, чувствуя вину за вчерашнюю слабость, возился по хозяйству, стараясь не попадаться мне на глаза, а Джон, сидя напротив, задумчиво рассматривал мою шею. — Ты так и не рассказала мне, что случилось. Я невольно потёрла пальцами уже посветлевший кровоподтёк. Джону ведь мои иллюзии нипочём — смотрит сквозь. И что ответить ему? Стоит ли пересказывать произошедшее, ворошить боль, свернувшуюся змеёй где-то у самой поверхности: тронешь её — и ужалит, бросится. А поможет ли унять? Справиться ли поможет? Или снова ошибётся, как с мамой ошибся? Вместо ответа бросила встречный вопрос: — Ты ради этого прилетел? — Последняя банка осталась половинчатой, и, опустив под стол опустевшее ведро вместе с брошенной в него марлей, я вынула из-под полотенца одну из любимых кружек. Джон кивнул: — Да. Из-за этого. Пока ещё свежо, пока говорить больше не о чём, хочу понять. — Хочешь понять? — молоко плеснуло за край. Я схватила тряпку, принявшись вымакивать светлую лужецу жёлтым краем. — Джон, зачем тебе это? Ради чего ты помогаешь мне? — Из природного альтруизма? — передёрнул плечами он. Живое лицо исказилось недоуменным, обиженным выражением, и Джону с видимым усилием удалось вернуть доброжелательную улыбку. — Альтруисты мрут подле меня. Или предают. Или душат. И умирают потом. Понимаешь? Сначала Игорь — он подпал под длительное внушение, его с ума свели. Он себя вместо меня… себя вместо меня… — и вздохнула. — Потом был Луи. Он спрятал меня, укрыл — и потерял всё: дом, семью, разум, жизнь свою потерял. Александр предал, Джейк, мой Джейк яд подсыпал, чтобы иной стала. Такие вокруг меня… Альтруисты. А ты какой? Джон посмотрел на меня долгим, задумчивым, по-отцовски ласковым, мудрым взглядом. — Позволь я пока оставлю тайной свои мотивы. Мне нужно время, чтобы объясниться. — Но всё-таки они есть. — Не спросила, утверждением припечатала. — Не совсем, чтобы, — произнёс Смит медленно и вернулся к началу: — так что с твоей шеей, Кристина? — Объятья альтруистов, — хмыкнула я. И пересказала всё. — Тебе бы стоило сразу прийти ко мне с этим. — Джон сжал подбородок большим и указательным пальцами, глядя на меня сквозь ресницы. — Не до того было. Да и… мы просто соседи, Джон. — А я ведь говорил, что ты свой барьер до конца не приняла. На уровне подсознания он тебе чужд. — И, опершись о край столешницы, поднялся. — Ладно. Давай позже вернёмся к этому вопросу. А пока… разыщу-ка я Джейка. Нам, пожалуй, найдётся, о чём с глазу на глаз побеседовать. Собирайся, доярочка, подброшу тебя домой. — И подмигнул: — или так, с подойником, полетишь?