***
После всех моих перипетий в Санкт-Петербурге ссылка в уездный Затонск воспринималась мною весьма двойственно. Была она одновременно и обидным наказанием, и благословением Божьим. Я прибыл в город ранним утренним поездом и, взяв извозчика, отправился к гостинице. Не то чтобы я сомневался, что полицейскому чиновнику моего ранга полагается казенное жилье, но и впросак попадать, оказавшись вовсе бездомным, мне не хотелось. Багаж же, впрочем, я отправил с извозчиком в местное управление полиции, рассудив, что большая его часть там и останется, и незачем вовсе возить его с места на место. Да и нельзя сказать, что мой багаж занимал много места. Фотографические принадлежности и фотоаппарат, кое-какие атрибуты профессиональной деятельности. Книги, много книг. По профессии и те, что для души. И минимум личных вещей. Франтом я не был никогда, даже в молодую и разгульную мою пору, с возрастом же и вовсе привык обходиться малым. Так что, хоть я и не ждал от жизни столь резкого поворота, на сборы не ушло много времени, и переезд не доставил мне бытовых неудобств. Чего уж точно не скажешь о неудобствах душевных. Провинциальная гостиница оправдала худшие мои ожидания, и настроение, и так не блиставшее, упало окончательно. Спасение от раздражения можно было найти лишь в работе, и, расспросив привратника о том, как пройти в полицейское управление, я решил прогуляться до него пешком, дабы хоть мельком осмотреться в городе, которому предназначено было стать моим домом. Затонск, как показалось мне с первого, весьма недовольного, взгляда, представлял из себя квинтэссенцию провинциальных российских городков. Двух-трехэтажные домики, облупившиеся оштукатуренные стены, солома на мостовых. Страшно представить себе, во что эти мостовые превращаются в осеннюю распутицу. Дамы в нарядах прошлогодней моды, джентльмены провинциально-купеческой наружности… В общем, размеренно-обычный провинциальный городишко. И жизнь меня ждала здесь такая же размеренно-обычная и провинциальная, без стрессов и неожиданностей… И вот в этот момент неожиданность города Затонска чуть не сбила меня с ног в прямом смысле этого слова. Барышня, почти что девочка, на велосипеде и в спортивном костюме французской моды едва не врезалась прямо в меня, и я едва успел уступить ей дорогу. По инерции проехала еще метров десять и соскочила со своего аппарата, глядя на меня испуганно. Это, право, было удивительно для провинциального городка — барышня на велосипеде. Подумалось даже, что, возможно, этот Затонск не такая уж непроходимая глушь, как показалось мне в раздражении… Но тут вновь заныло потревоженное толчком незажившее до конца раненное плечо, и раздражение вернулось с новой силой, хотя в нем не виноват был уже ни городок, ни юная велосипедистка. Просто вспомнилось все то, что привело меня к нынешнему моему положению. И, хоть повинны в том были лишь моя собственная глупость и неосторожность, я вновь рассердился на весь свет. И на себя, и на Затонск, и на неосторожную барышню. И, чтобы поскорее справиться с нахлынувшим негодованием, заторопился в полицейское управление. Работа, какая бы она ни была. Работа — то единственное, что поможет справиться с новой моей жизнью. Хотя какая работа для меня может быть в этом затонском болоте? Бытовые пьяные драки? Кража курей у соседа? А впрочем, любая работа лучше ее отсутствия. И, напрочь выбросив из головы неосторожную велосипедистку, я заторопился в управление.***
Управление полиции города Затонска было таким же тихим и провинциальным, как и все в городке, виденное мною прежде. Дежурный городовой у входа, пьяный хулиган в клетке. Пока дежурный докладывал о моем прибытии полицмейстеру, я осматривался, пытаясь представить себе, что это все теперь — моя жизнь. Получалось плохо. Не хватало шума, суеты, даже неразберихи не хватало, пожалуй. Слишком тихо, спокойно. Сонное царство. У бокового стола молоденький дознаватель допрашивал свидетеля. Совсем молодой и очень старательный. Вежливый. А вот интуиции не отрастил пока. Не слышит он принужденности в голосе свидетеля, не слышит, что тот, хоть и невеликого ума, явно сочинил легенду, которой и придерживался старательно. Мне не стоило вмешиваться, несомненно. Но слишком велико было желание окунуться в работу, в привычное мне состояние. Мой вопрос, заданный неожиданно, да еще со спины, сбил свидетеля с отрепетированного рассказа, заставил ошибиться. Нужно отдать должное молодому следователю, он мигом подхватил ошибку свидетеля, уцепился за нее, и видно было — не отпустит. Молодец парнишка, умненький. И хоть и озлился на мое неуместное вмешательство, и даже попробовал меня осадить — и в самом деле, что за безобразие, какой-то посторонний в дознание вмешивается, советы давать смеет, — но полученными данными не пренебрег, мигом перевел собеседника из свидетелей в подозреваемые. Хороший мальчик, есть хватка. Опыта бы ему побольше — и будет отличный полицейский. Встреча с полицмейстером полностью оправдала мои ожидания. Разумеется, он был осведомлен о причинах моего прибытия в Затонск. Разумеется, не преминул мне на это указать. Что ж… Лишний раз напомнив себе, что любая глупость требует расплаты, я стерпел и это. В конце концов, вынести в Петербурге все то, что предшествовало нашему разговору с полицмейстером, было куда как унизительней. Так что, и это я переживу тоже. Тем более, что, показав мне свою осведомленность, полицмейстер не стал продолжать принижать меня. Напротив, он сделался радушен и даже как-то уютен по-домашнему. И имя у него было простое и уютное — Иван Кузьмич. Именно так он и предложил себя величать. Ну, да, вот так просто, «без чинов», по имени-отчеству. Провинциальные нравы, что уж скажешь. Хотя видно было, что господин полицмейстер, (ах, простите, Иван Кузьмич), городок свой любит, и даже как-то им гордится. Да и меня он ждал, судя по тому, что встречал вовсе даже не в своем, а в моем кабинете. Для пущего радушия, надо думать. Предложил подобрать себе помощника, из самых опытных, бери любого. Я же, воспользовавшись благорасположением нового начальника, запросил себе в помощники того парнишку, на которого обратил внимание в приемной. Пусть не слишком опытный, но мне понравилось его рвение. Да и то, как быстро он подхватил новую линию расследования, произвело на меня хорошее впечатление. Опыт — дело наживное. А мне нужен был человек, который может и хочет учиться, и молодой дознаватель произвел именно это впечатление. Коробейников Антон Андреевич его звали. Он стоял передо мной едва не навытяжку, излагая недолгую свою биографию, а сам с неизбывным любопытством следил за тем, как я распаковываю вещи. И было в его любопытстве что-то, что заставляло меня с трудом удерживать улыбку. Лицо как открытая книга. Памятная колода карт вызвала у Антона Андреевича искреннее недоумение, связка отмычек и фотоаппарат — явное удивление, а револьвер — уважение пополам с восхищением. И все это с неподдельной искренностью. «Чувствую призвание служить закону и общественному благоденствию!» Ну, как сказано! И ведь ни грамма фальши! Говорит то, что думает, что чувствует. Положительно, этот мальчик мне нравится. Вот только его восхищение столичным сыщиком на грани подобострастия слегка раздражало. Ну да время сотрет грани. Не успели мы с Антоном Андреевичем распаковать мой сундук до конца, как вошел городовой с сообщением об убийстве. Что ж, мои молитвы были услышаны: работа. Мое первое дело на новом месте. Честно говоря, я и запомнил его лишь потому, что оно было самым первым. Убитый топором мужик, брызги крови на раме окна, поленница без топора в соседнем дворе. Все ясно, как день, но это был хороший случай проверить навыки моего нового помощника. Первое мое впечатление оказалось верным, ему еще учиться и учиться. Не умеет толком ни смотреть, ни наблюдать, да и робость перед «петербуржским сыщиком» явно парню мешает. Но все же… Мне было на удивление приятно учить его. И приятно то, что учиться, признавать собственное незнание он не стеснялся. А после и вовсе извлек откуда-то растрепанную тетрадочку, дабы записать «урок». Правда, тут же ее и бросил на перилах, погнавшись за убийцей. И чего погнался, спрашивается? Три городовых ловить побежало, справились бы как-нибудь. Но — молодость, азарт. Понимаю. Сам был таким. Хоть и кажется теперь, что было это сто лет назад. Преступника изловили, орудие убийства сыскали в кустах. Вот и все дело, остались сущие формальности. Коробейников был впечатлен пуще некуда, пытался даже высказать мне свое восхищение, явно незаслуживающее столь банального случая. Пришлось осадить его слегка, хотя при виде искреннего его восторга я с большим трудом сдерживал улыбку. Этот чистый, восторженный мальчик, пылающий энтузиазмом, положительно, рассеял мое недовольство. И даже то, что первое мое дело полностью подтвердило опасения мои о том, какие именно расследования ждут меня в Затонске, я все равно чувствовал, что настроение мое приподнятое. Во-первых, работа есть работа, какая бы она не была. А во-вторых я чувствовал, что мой помощник доставит мне немало веселых минут, да и будет благодарным учеником, однозначно. И тем не менее, оставшись в одиночестве в кабинете поздно вечером, я вновь почувствовал досаду, хотя теперь она, пожалуй, была вызвана прямо противоположными причинами. За день я как-то слегка обжился. За работой и общением с милейшим Антоном Андреевичем я начал чувствовать себя вновь у дел, вовлеченным в реальность. Но вот Коробейников ушел домой, а я продолжил разбирать вещи. И вновь передо мной встали призраки Петербурга. Вещи, письма, даже книги помнили мою прежнюю жизнь, к которой не было возврата. Они были свидетелями моей глупости, моего безрассудства. И внезапно захотелось сделать что-то, что отрежет меня от Петербурга, от прошлого. От всего, что привело меня сюда. Я здесь теперь. Что ж, я это принял, но я не хочу вспоминать о том, что было. И о той, что была. Фотография нашлась легко. Да что там, я точно знал, в какой книге она. Лишь книгу нужно было достать. Нина. И на фотографии такая же, как в жизни — интригующая, играющая, неискренняя. Красивая. Лишь секунду помедлив, я поднес спичку к уголку фотокарточки. Огонь, охвативший ее, мог бы соперничать в красоте с той, что была на ней изображена. Глупый, нелепый в своей символичности жест. Фотография бывшей возлюбленной, сгорающая на фоне предписания о ссылке, в которую я был отправлен из-за нее же. Красиво. И глупо. Как глупо было все, с нею связанное. Что ж, красивый и глупый жест сделан. И фотографии больше нет. И ничто не связывает меня с Петербургом, с моим прошлым. Отныне моя жизнь и судьба — Затонск. Буду расследовать мелкие провинциальные делишки, буду учить Коробейникова. Буду жить, в конце концов. Раз уж Господь уберег меня от смерти, нужно жить. И хватит грустить о прошлом, хватит вспоминать Нину, Разумовского и все остальное, что с ними связано. Это все в прошлом, господин надворный советник, в прошлом. А в настоящем — работа. И она, несомненно, поможет мне жить дальше. Всегда помогала. Придет утро, и с ним придет новое дело. Пусть и о пропаже курей. Его ведь тоже нужно будет расследовать. И это поможет забыть. Главное — просто запретить себе воспоминания. Просто запретить. Не так уж сложно. У Вас, господин Штольман, с дисциплиной всегда был порядок. Вот и апеллируйте к ней. Не вспоминать. Жить дальше. Утро вечера мудренее.***
— Красивая, — сказал Коробейников, накрывая лицо утопленницы простыней. — Говорят, это жена заводчика Кулешова. Утро и вправду оказалось мудреным и принесло женский труп. В прямом смысле принесло, волнами Затони к берегу. — Пять лет назад у нас тут тоже одна барышня утопилась. От чувств-с, — это городовой прокомментировал. Они уже все решили. «Сама утопилась» — вот и весь вердикт местной полиции. И Коробейников в недоумении, зачем я хочу, чтобы он искал следы. Боже, благослови провинцию. Это мне, следаку столичному, везде убийства мерещатся. А у них тут все просто: «Утопилась. От чувств-с». Дело закрыто. Даже любопытно, сколько таких «самоубийств» и не расследовалось вовсе. Ну, понятно, что ж тут непонятного! Если не топором по голове, стало быть «сама, от чувств-с». Впрочем, не стоит срывать раздражение на подчиненных. Они не виноваты в том, что их чему-то не учили. Тем более, что и не возражают ведь, готовы выполнять мои приказы, даже если эти приказы и кажутся им странными. Раздал всем задания, оглянулся. И заметил на берегу барышню на велосипеде. Судя по докладу городовых, ту самую, что обнаружила тело. И, судя по моим воспоминаниям, ту самую, что едва не сбила меня с ног в мой первый день в Затонске. Да, именно она, я не ошибся. Да и не могло быть в провинциальном Затонске так уж много барышень, увлекающихся велоспортом. Что ж, побеседуем со свидетельницей. — Барышня! Она остановилась, ожидая меня. Спортивный костюм по последней моде — должно быть, шокирующий весь Затонск, — соломенная шляпка, как у гимназистки, небрежно съехавшая на один глаз. Видно, что просто съехавшая, а не кокетливо сдвинутая. Встревоженное лицо. — Прошу прощения, это ведь Вы нашли тело? Мне сказали, барышня на колесиках… — Да, я! — твердо, тревожно, самую чуточку с вызовом. Испугана, но изо всех сил старается этого не показать. Смелая девушка. Другая при подобных обстоятельствах уже в обмороке валялась бы, а эта ничего, держится. — Следователь Штольман Яков Платонович. Представляюсь нарочито спокойным голосом, чтобы не испугать сильнее. — Миронова Анна Викторовна! Тон задиристый слегка. Такую испугаешь, пожалуй! — Вы знали утопленницу? — Да. Мы были знакомы. А вот тут вся задиристость пропала. И проявилась искренняя печаль. И глубокая, однако. — Когда виделись в последний раз? Вопрос наудачу, но уж больно печаль явная. — Вчера вечером, — какая неожиданность! Похоже, барышня-велосипедистка гораздо более ценный свидетель, чем могло бы показаться с первого взгляда! — Мы были у Кулешовых. — Что там делали? — Ничего особенного. Просто званый вечер. — А не заметили ничего необычного в ее поведении? Обычный вопрос к свидетелю. Вот только ответила она слишком быстро: — Нет. Ничего такого. Слишком быстро и слишком твердо. Ох, что-то вы хотите скрыть, Анна Викторовна Миронова! Что ж, посмотрим, как у вас это получится. — Когда разошлись? — В половине десятого. А это сказано куда спокойнее. Стало быть, что-то произошло именно во время самого вечера. Ладно, выясню позже, время есть. Не стоит пока давить на свидетельницу. — Благодарю Вас. Она повернулась к своему велосипеду, собралась уезжать. Я и по сей день не знаю, что заставило меня продолжить разговор. Может, просто мне не хотелось, чтобы она уезжала такая расстроенная. Я окликнул ее, хоть это уж точно не было связано с расследованием: — А я видел Вас в городе, на велосипеде. Обернулась. Ответила: — А я Вас тоже видела. И вдруг побледнела, пошатнулась, я едва успел поймать. Да что я творю, в самом деле? Обнаружить труп, тем более своей знакомой, испытание и для крепких мужских нервов. А тут барышня, ребенок почти! — Вам нехорошо? — Нет, нет. Все в порядке. Самообладание у нее, надо сказать, отменное. Хотя, скорее, воспитание, а не самообладание. И тем не менее, делать тут ей больше нечего: — Я не буду Вас больше задерживать. Если мне нужно задать несколько вопросов, я Вас найду. — А мой отец адвокат, Миронов. Если Вам нужно, всякий Вам укажет на наш дом. Ишь, ты! Уже полностью взяла себя в руки! И в этом «мой отец — адвокат» уже звучит отчетливый вызов. Нет, Штольман, тут не в воспитании дело. Это характер. И помоги Бог тому, кому она достанется, вместе с таким-то характером. И тем не менее, характер характером, а минуту назад барышня чуть в обморок не упала. — Может, Вас проводить? — Что?! — обернулась она резко, с явным неудовольствием. Ого, какая реакция! Будто на руках донести предложил. Вот ребенок ведь! Даже не знает еще, на что стоит обижаться! Ладно, исправим ситуацию: — Или могу городового с Вами отправить. — Нет, не надо. Спасибо. — А Вы точно доедете на этой штуке? Блеснула улыбкой в ответ. И уехала. На этой штуке. Вполне твердо уехала, надо сказать. Да, характер у барышни что надо. Но у меня не было времени провожать ее взглядом. Подбежал запыхавшийся Коробейников: — К поискам я привлек местных мальчишек. Удивительно, но они нашли это на берегу. И он протянул мне позолоченное карманное зеркальце с гравировкой «Анне Мироновой». Итак, барышня Миронова гуляла по берегу, нашла утопленницу и обронила зеркальце. С перепугу что не обронишь. Что ж, Анна Викторовна, вот и повод увидеть вас снова. Нелепо, но меня и вправду порадовал этот повод. Мне хотелось ее увидеть. Просто так, ни за чем. Хоть вот зеркальце отдать. Может быть, по глубокой ассоциации с Коробейниковым: такая же чистая, такая же непосредственная. Такая же юная. Но с характером! Воспоминания о ней вызывали улыбку. Да, зеркальце — отличный повод! Но это потом, после. Если будет время. А сейчас, господин Штольман, нечего на барышень засматриваться, работа ждет. Я всегда работал в тесном контакте с патологоанатомами. Врачи люди внимательные и наблюдательные. И часто именно их мнение дает и новый поворот следствию, и необходимые зацепки. Доктор Милц, Александр Францевич, встретивший меня в мертвецкой, произвел самое наилучшее впечатление. И по его собственным словам, он регулярно сотрудничал с полицией в качестве медицинского эксперта. С первого взгляда я понял, что передо мной опытный и уверенный профессионал, искренне увлеченный своим делом. Доктор Милц подтвердил мое подозрение: Татьяна Кулешова определенно была убита. Воды в легких нет, а на затылке рана от удара тяжелым предметом. Итак, несомненное убийство. Ну, что ж, будем искать. И начнем, пожалуй, с мужа жертвы. Конечно, муж-убийца это самая банальная из версий, но кто же сказал, что ее не нужно отрабатывать!***
Заводчик Кулешов, казалось, был просто сломлен, убит горем. Но тем не менее, на вопросы отвечал обстоятельно, я бы даже сказал, старательно. Производил впечатление человека честного, но кто же разберет вот так, с первого взгляда. Жену, если верить его словам, он любил безмерно. И столь же безмерно баловал. Позволял ей собирать вокруг себя поклонников «творческого плана» — художники, поэты, медиумы. В общем, как я понял, Татьяна Кулешова была хозяйкой этакого провинциального салона. Муж с ее развлечениями мирился, именовал их «невинным флиртом», и вовсе ее не ограничивал. В том числе и накануне, когда Татьяне пришла в голову идея провести спиритический сеанс. Роль медиума в этом действе исполнял некто Петр Миронов. И, по словам заводчика Кулешова, именно он и напророчил Татьяне неминуемую смерть. Все интереснее и интереснее. Снова Мироновы? Сперва барышня, нашедшая тело, теперь медиум, напророчивший смерть. Отец? Дядюшка? Надо бы прояснить. Родственник, несомненно. Барышня ведь упоминала, что накануне была у Кулешовых на званом вечере. Стало быть, и на сеансе присутствовала. Учтем. Пока я размышлял о Мироновых и их роли в происшедшем, вмешался Коробейников, до этого тихонечко стоявший в углу со своим блокнотом: — Прошу прощения, а Вас не смутило, что Вашей жены всю ночь не было дома? От прямолинейности его вопроса я чуть не вздрогнул. М-да, сыщик из Антона Андреевича со временем получится, научим-натаскаем. А вот дипломатом ему не быть. Не дано. Впрочем, Кулешов как будто и не заметил бестактности. А может, не ожидал от полиции особой тонкости, поэтому ответил хоть и несколько смущенно, но не скрываясь: — Видите ли, у нас разные спальни. Я ушел к себе раньше, а утром, когда она не вышла к завтраку, я просто не стал ее беспокоить. А потом приехал городовой… И он снова разрыдался. Похоже, от Кулешова мы получили все, что могли, на данный момент, по крайней мере. Пора было откланиваться. Оставалось последнее — сообщить убитому горем мужу, что его жена не случайно оказалась в реке, что ее именно убили, и полиции это известно. Сказать и посмотреть на реакцию: — Я пока не могу раскрывать всех обстоятельств дела, но то, что смерть Татьяны Сергеевны это не самоубийство, я практически уверен. Кулешов был шокирован, конечно. Но шок заставил его думать. И в наши руки попала еще одна улика — письмо, найденное слугами в комнате Кулешовой. Да уж, странное письмо. Всего два слова: «смерть неизбежна». Написано печатными буквами, руку не опознать. А вот бумага приметная, специальная. Тут вполне может найтись, за что зацепиться. На этом, забрав письмо и принеся наши соболезнования, мы с Коробейниковым оставили безутешного вдовца наедине с его горем. По дороге в участок Антон Андреич, разумеется, не смог удержаться от обсуждения дела: — Поверить не могу, что Кулешов мог убить родную жену! Занятное, право, рассуждение, особенно в свете того, что при убийстве супруга другой супруг всегда является главным подозреваемым. Экие идиллические представления о браке у моего помощника! Впрочем, не мне его переубеждать, жизнь справится. — Мотива пока не вижу. Хотя спали они в разных спальнях, — ответил я ему. И добавил: — Черт их знает, этаких мужей. По полжизни не живут со своими женами, а потом за интрижку убить готовы. — Алиби у него ведь нет, — Коробейников, как водится, подхватил мои подозрения с полуслова. Теперь он уже подозревал и мужа. Но с мужем и его алиби нам еще предстояло разобраться позже. Меня сейчас интриговало другое: — Записка странная. Угроза? Антон Андреич слушал внимательно, каждое слово впитывал. Но не для того мне помощник понадобился, чтобы в рот смотрел, пора бы ему делом заняться. — Вы отправляйтесь в управление, наведите справки об этом деле на берегу, которое было пять лет назад. А я наведаюсь к этому господину. Медиуму.***
Дом адвоката Миронова был именно таким, как я себе его и представлял. Большой просторный сад с лужайкой, классический стиль, белые колонны, чайный столик на террасе. Типичное поместье преуспевающего провинциального адвоката. Весьма преуспевающего — я наводил справки. Миронов считался лучшим адвокатом города. Как-то не вязалось это со славой медиума, право. К чему ему подобные развлечения? Адвокат обычно человек серьезный. На террасе пили чай. Две дамы и мужчина. Миронов? И впрямь на вид вылитый адвокат. А вот на медиума не похож. Меня заметили и одарили ожидающими взглядами, слегка встревоженными. — Добрый день. Следователь Штольман. Я хотел бы поговорить с господином Мироновым. Мужчина адвокатской наружности с достоинством отрекомендовался: — Миронов, Виктор Иванович. Ну вот кое-что и разъяснилось. Этот Миронов не медиум, он как раз адвокат. И папенька барышни-свидетельницы. — Так мне нужен Петр Миронов. Адвокат явно встревожился: — Мой брат? А по какому вопросу? — Я расследую обстоятельства гибели госпожи Кулешовой и хотел задать ему несколько вопросов. Теперь напряглись уже все, находящиеся на веранде. Любопытно. — Позвольте, но при чем здесь Петр? — Виктор Иванович явно намерен был выяснить все до конца прежде, чем отдать брата мне на растерзание. — Я, видите ли, адвокат. Вижу, как тут не увидишь. Адвокат вы, милейший Виктор Иванович. И хватка у вас, похоже, бульдожья. И брата вы любите, беспокоитесь о нем. От любви большой, беспокоитесь, или так просто, по адвокатской привычке? Или, может быть, братец ваш регулярно дает вам поводы для беспокойства? Впрочем, это выяснится по ходу дела. А пока отделаемся дежурной фразой всех полицейских на всем свете: — Формальность. Всего несколько вопросов. Фраза, казалось бы, успокаивающая, но на деле выбивающая почву из-под ног своей неопределенностью. Пусть, пусть нервничают. Тем больше пищи для наблюдений у меня будет. Виктор Иванович, не найдя поводов мне отказать, попросил служанку пригласить брата в свой кабинет. Супруга же его, Мария Тимофеевна, явно собравшись с духом, принялась за спектакль «светское знакомство за чаем». Пригласила присесть, представила третью участницу чаепития, оказавшуюся соседкой Ульяной Тихоновной Громовой. Ульяна Тихоновна была еще одной участницей вчерашнего вечера у Кулешовых и мгновенно нашла, что мне рассказать. Преувеличенно скорбным тоном, со вздохами и закатыванием глаз, она недвусмысленно дала мне понять, что считала покойную Кулешову особой легкомысленной, если не сказать больше. И что муж Кулешовой ее образ жизни не одобрял. Адвокат Миронов явственно поморщился, всем видом показывая мне, что на эти дамские дрязги особого внимания обращать не следует. Да уж, с каждой минутой Виктор Иванович становился все более мне симпатичен. Поток сплетен был прерван появлением служанки, доложившей, что Петр Иванович Миронов ожидает в кабинете. Виктор Иванович, выпрямившись и глядя мне прямо в глаза произнес: — С Вашего позволения, я, как адвокат, хотел бы присутствовать при разговоре. Хорошо он это сказал. Я был уверен, что он настоит на своем присутствии, но меня интересовало, как именно. У него получилось очень достойно. Уверенно, твердо, и в то же время без лишнего давления. Положительно, адвокат Миронов мне нравился. — Не возражаю.***
Петр Иванович Миронов оказался едва ли не полной противоположностью своему брату, и с первого взгляда мне весьма не понравился. Да и не мог, если честно, показаться мне симпатичным человек, называющий себя медиумом и всерьез пытающийся мне доказать, что беседует с духами. — Итак, вы предсказали госпоже Кулешовой смерть. — Не я. В голосе печаль пополам с раздражением, на лице выражение безграничного терпения по отношению к тупому полицейскому, не желающему признавать наличие тонких материй. Добро, Петр Иванович, я вам подыграю. Не стоит пока заостряться на этой теме, не время сейчас. —Хорошо, не вы. Ну, и что было дальше? — Что было дальше? Дальше сеанс завершился. Все разбрелись. Как он подавлен, однако. Отвечает односложно, в глаза не смотрит. И лицо совсем измученное. Что же вас так надломило, Петр Иванович, медиум? То, что сбылось Ваше предсказание? — А точнее? — Я предложил Кулешовой совершить прогулку. Виктор Иванович, все это время мерявший шагами собственный кабинет за спиной брата, не выдержал и многозначительно прокашлялся, явно желая предостеречь того от излишних откровений. Но Петр Миронов то ли не заметил его предупреждения в подавленности своей, то ли предпочел проигнорировать. — Зачем? — Была необходимость. Мне показалось, что сеанс произвел на нее неприятное впечатление. Ну еще бы. Мне тоже было бы неприятно, если бы мне кто смерть предсказал. А я все-таки не барышня суеверная. — Я посчитал необходимым его развеять и разъяснить ей, что предсказание не есть приговор… — продолжал объяснения Петр Иванович. Нет, вот в дебри спиритизма углубляться мы не будем. Меня больше события интересуют. — И куда же вы пошли? — К реке. Виктор Иванович уже не расхаживал по кабинету, а метался, как тигр по клетке, только что хвостом не хлестал. На брата поглядывал с раздражением. Видел, что тот собственными словами чуть ли не обвинение против себя строил, но повода вмешаться пока не было. — Когда вернулись? — Видите ли, вернулся я один, — несколько смущенно ответил Петр Миронов, — потому как Кулешова сказала, что желает побыть одна. Я ее оставил и ушел. А затем мы с племянницей уехали. — И, как я понимаю, больше госпожу Кулешову Вы не видели. — Больше не видел. Что ж, тут все ясно. Вот только одна беда, я почему-то не слишком верил в вину этого стареющего бонвивана. И все же, что бы не говорила мне моя интуиция, а работать будем как положено. — Я вынужден задержать Вас, господин Миронов. По подозрению в убийстве. Петр Миронов даже не расстроен. Похоже, дальше расстраиваться ему некуда. Но явно изумлен. Ему что, в самом деле в голову не приходило, как прозвучал его рассказ? — Но послушайте… Но это же ведь чушь! Я — убийца? Но это же чушь! Виктор Иванович наконец-то вмешался в разговор: — Ваши обвинения безосновательны. Не нужно быть медиумом, чтобы услышать, как формально прозвучала эта фраза. Есть в моих обвинениях основа, хотя бы для устойчивого подозрения, и Виктор Миронов это понимал. Но брата он защищать будет все равно, виноват тот или нет. А еще Виктор Иванович понимал, что в данном случае я в своем праве, и не хотел ссориться со мной до поры. Ну, ссориться я пока тоже не намерен. — Следствие во всем разберется. Если Вы не виновны, так Вам ничего не грозит. Но в сложившихся обстоятельствах я не могу Вас не задержать. Я говорил это Петру Ивановичу, но адресовался к его брату. И всем видом и тоном просил мне поверить и довериться. И все же Виктор Иванович был рассержен. — Я обжалую Ваши действия. — Разумеется. Это Ваше право. Скорее всего, и обжалует. Но в любом случае, у меня будет время разобраться во всех перипетиях этой истории. — Жду Вас, экипаж у ворот. Я оставил братьев в кабинете. Пусть поговорят. В конце концов, у Петра Ивановича есть право пообщаться со своим адвокатом наедине. Я надеялся только, что у Виктора Ивановича хватит выдержки, и он не прибьет на месте непутевого братца. На крыльце я вновь увидел велосипедистку Анну Викторовну. Она только подъехала. Увидала меня, встревожилась. — Господин следователь? А что случилось? Вообще-то на такие вопросы я отвечать не люблю. Да уж ладно, очень уж она взволнована. — У меня было несколько вопросов к Вашему дяде. — Вы что, дядю моего подозреваете?! Суть она ухватила мгновенно. Испугана и расстроена. Но больше всего возмущена. И все чувства на лице написаны, не захочешь, а прочтешь. — Это нелепо! Потому что дядя, он… Он не мог никого убить! Ну да, весомый аргумент. Неубиваемый. Впрочем, для нее так и есть. Надо же, какая дружная и любящая семья! Поразительно просто. Кстати, самый повод вернуть барышне ее зеркальце. И задать пару вопросов: — А все-таки, что Вы делали у реки? М-да, зеркальце зеркальцем, но я покусился на святое, любимого дядюшку. Теперь я враг. И говорить со мной барышня Миронова не станет. Спрятала зеркальце, даже не поблагодарив, напустила на себя строгий, «взрослый» вид: — А я вам уже ответила на этот вопрос. Пришлось ретироваться как можно скорее, чтобы не задеть этого очаровательного ребенка неуместной улыбкой. Бог с ней, что бы она там у реки не делала, уж ее я точно не подозреваю ни в чем.***
Наш разговор с Петром Мироновым продолжился в управлении. Я пытался понять, зачем ему понадобилось прогуливаться с Кулешовой у реки поздно вечером. Он пытался объяснить. Увы, понимали мы друг друга с трудом. — Она была расстроена, и я хотел оправдаться, объяснить ей, что слова, которые вылетели из моих уст, мне не принадлежали. Это говорил дух! — И для этого нужно было идти к реке? — Не отвечай, — вмешался Виктор Иванович, меряющий шагами уже мой кабинет, — ты не обязан. Это он не брату, это он мне. И взгляд вызывающий, и тон. Сердится адвокат Миронов. На брата, на меня, на всю саму ситуацию. Да и как тут не рассердиться? Тем более, что брат его советов не слушал, просто не слышал. Он явно решил выложить мне все как есть. Видимо, хотел показать таким образом, что скрывать ему нечего, поскольку невиновен. Что ж, послушаем его правду. — А в каких отношениях Вы были с госпожой Кулешовой? Пауза. Петр Иванович явно смущен. — Ну, отвечайте, не томите! — Ну, скажем так, у нас были отношения романтического свойства, я бы так их характеризовал. Все, хватит с меня тактичности. Этот медиум со своими духами и смущеньями, с хождениями вокруг да около, меня всерьез рассердил. — То есть, вы были любовниками. — Эээ… Да. У Виктора Миронова, похоже, терпение тоже закончилось. Взгляд, который он подарил брату, дивно красноречив, слов тут не нужно. Что ж, понимаю Вас, адвокат Миронов. Ваш клиент закапывает себя все глубже. Да-с, понимаю. Но помогать Вам не стану. У меня, уж извините, свои резоны, мне убийцу ловить нужно. Поэтому я продолжал давить на младшего Миронова: — И что случилось? Вы поссорились? — Не то чтобы… — замялся Петр Миронов. — Мы просто поговорили… Затем она сказала, что собирается пройтись, и… Продолжаем вилять, Петр Иванович? — Оставили даму одну ночью в пустынном месте. Так? — Она настаивала! — Значит все-таки поссорились! Виктор Иванович не выдержал наконец-то: — Я полагаю, мой брат достаточно помог следствию, и больше ему добавить нечего, — обращался он не столько ко мне, сколько к брату. И ясно слышно, что на самом деле произнесено: «Ты достаточно себя закопал, теперь заткнись, наконец-то!» Ладно. Мне и так пока все ясно. Я вызвал городового, дабы отправить Петра Миронова в камеру. Пусть посидит спокойно. А я пока займусь выяснением прочих обстоятельств дела.***
Я как раз пытался разобраться в имущественных делах Кулешовых, когда появился Коробейников, как всегда шумный и возбужденный. Ну, не иначе, нарыл что-то. — Яков Платоныч! — Что-то удалось выяснить? — Да! Утопленницу звали Саушкина Екатерина. Это было лет пять назад. И он протянул мне папку с документами. — С делом ознакомились? — Разумеется. Но там особо ничего нет, так как расследовать было нечего, — ответил Антон Андреич. — Но несмотря на это я поспрашивал в участке. Эта Саушкина была помолвлена. И накануне свадьбы бросилась в реку. Примечательно, что за ней тогда ухаживал… Кто бы, Вы думали? Вот уж любитель эффектов! — Ну не томите! — Наш медиум! — радостно выпалил Коробейников. — Петр Миронов? — Да! — Очень уж эта история похожа на нашу историю с Кулешовой. Коробейников светился от удовольствия, что накопал такой важный материал. А мне ситуация не нравилась все сильнее. Петр Миронов, может, и дамский угодник, и даже эпатажник, но не дурак же он, в самом деле! Да и не так уж сложно избавиться от надоевшей любовницы, замужней женщины, к тому же. Убивать-то зачем? Да еще тем же способом, которым избавился от невесты пять лет назад? Нет, решительно не верю. Что-то тут не так. Тут мои размышления прервал дежурный городовой, заглянувший в кабинет и доложивший, что меня хочет видеть кто-то по делу Кулешовой. Новый свидетель? Отлично, самое время! Но это был не свидетель. Или, если соблюдать точность, не новый свидетель. В кабинет, пропущенная городовым, почти бегом влетела барышня Миронова. Все в том же спортивном костюме и в той же гимназической шляпке, по-прежнему упрямо съезжающей на один глаз. И почему-то с явно мужской тростью в руках. Очень-очень деловитая, серьезная, и взволнованная. Потрясая тростью перед собой и одновременно указывая на нее же пальчиком, сразу приступила к делу, забыв даже поздороваться: — Вот это… это и есть орудие убийства! Трость Мазаева! И я ее нашла на обрыве! Любопытный поворот, однако. — Позвольте? — Коробейников осторожно, но настойчиво перенял трость у девушки, внимательно ее рассмотрел. Взглянул на меня чуть растеряно: — Похоже на кровь… Я осмотрел набалдашник трости. Да, это действительно кровь, без всяких «похоже»: —А вы уверены, что это трость Мазаева? — Абсолютно! Похоже, и вправду уверена. — Я вчера очень хорошо ее разглядела. Что ж, нужно разбираться с вновь открывшимися обстоятельствами. — Вы должны будете показать мне это место. Кивнула без тени сомнения, очень серьезно, с полным осознанием важности своей миссии: — Да, конечно. Ну, а Коробейникова я, пожалуй, отправлю пока за Мазаевым. Надо же узнать, как его трость попала на берег, да еще и в крови испачкалась. — Коробейников, револьвер возьмите! Своего револьвера у него нет, это я еще раньше выяснил. — Стрелять-то умеете? — Разумеется! Я ходил в тир! И гордо выпрямился, принимая у меня оружие. Ну, детский сад, честное слово! И я в нем нянька! — Хорошо, возьмите. Только осторожно. Взял, запихал за пазуху и гордо и деловито отбыл ловить Мазаева. А я последовал за барышней Мироновой, не менее гордой и деловитой. Ну, точно детский сад! Поехали порознь — я в повозке, барышня на своем велосипеде. Как я ни предлагал ей пересесть ко мне, хоть с велосипедом вместе, отказалась наотрез. Такая вот независимая. Да и азартно ей держаться наравне с лошадью, это было видно. Городовой на козлах тоже, видимо, забавлялся, но лошадь придерживал. Ну, а я просто любовался этой воплощенной юностью, отстаивающей свою независимость даже там, где это и вовсе не нужно. Просто так, от жизнелюбия! И слегка посмеивался над юной этой девочкой. И над собой, что уж тут. Над собой даже больше. За это вот любование. И за легкую грусть, даже зависть к ее молодому задору. Кстати, нельзя сказать, чтобы Анна Викторовна была совсем не права в выборе транспорта. Она доехала на своем аппарате почти до места, тогда как мне пришлось оставить коляску и пробираться за ней по узенькой, порой скользкой прибрежной тропке. — Вот это место, — показала Анна Викторовна. Я осмотрелся. Трава примята, и на ней кое-где видны следы крови. Как же хорошо, что не было дождя! А вот и следы волочения. Видимо, ударили у дорожки, а к берегу уже тащили. И небрежно, вон как трава поломана. — Это вы здесь натоптали? Обиделась, надула губки: — Знаете, что? Это, наверное, ваши городовые натоптали! Жаль только, орудие убийства не нашли! Ишь ты, язвить изволит барышня! Впрочем, она в своем праве. Полиция и впрямь оказалась не на высоте. Я еще разберусь, как при обыске берега пропустили это место. Ведь и трава примята, и следы, и кровь на траве! Вот чем смотрели? Так что барышня заслужила извинения. — Прошу прощения, за работой забываю о такте, — сказал я ей. — Тело упало там, потом его перекатили к обрыву и сбросили в воду. Кровь и здесь, и там. Перестала дуться, слушает внимательно, кивает с важным видом. Кажется, я прощен. Вот и славно. А то пора уже возвращаться, смеркается, а по дороге можно попробовать кое-что выяснить. — А как же вы узнали, где трость? Вы что, ясновидящая? Я шутил, конечно. Но она шутку проигнорировала, улыбнувшись загадочно. И на вопрос о трости не ответила, продолжила рассуждать о деле. Похоже, всерьез увлеклась детективным азартом. Говорит с жаром, жестикулирует для пущего эффекта! — Смотрите, как много у вас подозреваемых! Во-первых, Мазаев. Он мог сам спрятать свою трость, а потом вернуться за ней… — И пойти к реке. — Именно. Между прочем, он не признается в том, что трость потеряна, я проверяла. А почему? — Почему? Мне нравилось подыгрывать ей. А она увлеклась, и даже не замечала, что я улыбаюсь. Если бы заметила — обиделась бы обязательно. А обижать это очаровательное создание мне совсем не хотелось. — Боится! — поднятый к небу пальчик подчеркивает важность сказанного. — Дальше — Семенов. Он тоже мог спрятать трость Мазаева. А когда тот вернулся и ее не нашел, и ушел домой, Семенов сам взял эту трость, пошел на обрыв и убил Кулешову, которая, между прочим, к тому моменту ходила по берегу реки одна! А дальше? Я постарался чуточку притушить этот фонтан энтузиазма: — Дальше Ваш дядя. Но сбить ее с нацеленного курса оказалось не так уж просто. — Неет! Дядя не мог! Он ведь ушел без трости и вернулся тоже без нее. И вообще, он все время был на виду. Он не мог взять эту дурацкую трость! Так, это частнодетективное безобразие пора было прекращать. Не то чтобы в ее словах не было резону. Да я и сам сомневался в виновности Петра Миронова, хотя, разумеется, Анне Викторовне об этом знать не следовало. Но если Миронов не виноват, то убийца на свободе. И значит, эта девушка, с ее неуемным желанием докопаться до правды, может оказаться в опасной ситуации. От этих мыслей улыбаться мне как-то расхотелось. И я сказал как можно строже: — Вы что, ведете собственное расследование? Моя строгость ее не напугала. Да возможно ли ее вообще напугать хоть чем-либо? Вздохнула с притворным смирением: — А что делать, если полиция не справляется. Я чуть не рассмеялся против воли. Вот ведь неудержимая! А Анна Викторовна продолжила, как ни в чем не бывало: — А между прочим, мне сегодня Семенов говорил какую-то ерунду о том, что любовь и смерть всегда ходят рядом, — задумчиво сказала она. — Да! И в Кулешову он ведь был влюблен. И даже стихи писал сначала о любви, потом о смерти. Да, да, да! Глаза загорелись, пальчик чертил в воздухе неведомые фигуры. Она поглощена захватившей ее идеей и ничего вокруг не замечала, даже меня. А я откровенно любовался ею, такой поглощенной своими идеями, такой юной и полной жизни! — Мазаев слишком прост для этой истории, — заявила Анна решительно. — Семенов! Я должна кое-что проверить… Вы что-то сказали? — Нет, ничего. Я хотел предостеречь ее, попросить быть осторожнее. А может быть, я хотел сказать ей, что она очаровательна. Сам не знаю. Поэтому и не сказал ничего вовсе. А она ослепила меня на прощанье еще одной чудесной улыбкой, и умчалась в сумерки на своем велосипеде. А я остался в парке один, с осознанием ушедшей молодости, таким острым на фоне юности и жизнелюбия этой чудесной девушки. Но отчего-то было не грустно, а даже радостно как-то. Будто она поделилась со мной своей молодостью, восторженным и чистым восприятием мира. Будто я прикоснулся к чему-то удивительно светлому, о существовании чего догадывался, но никогда не верил, что оно может существовать взаправду. И слова вырвались сами, не спрашивая моего разрешения: — Что за чудное было мгновение! Постоял еще минуту, улыбаясь неведомо чему, и, стряхнув с себя наваждение, отправился разыскивать свой экипаж. Мгновения мгновениями, а у меня дело. И оно само себя не раскроет.***
Утром, придя в управление, я застал Коробейникова за допросом Мазаева. По первым же услышанным словам было понятно, что Мазаев, с его точки зрения, абсолютно ни при чем. Трость не нашел. Семенова не догнал. Кулешову не видел. И вообще ничего не видел. И если дать ему поговорить еще пять минут, то окажется, что он и вовсе у Кулешовых не был. — Вот, ударился в бега! — доложил Коробейников. — Пришлось с городовыми его ловить. — Что, скрыться хотели? — спросил я художника. — А почем я знал, что он полицейский! — Мазаев явно маскировал испуг фанфаронством, хамством даже. — Вы на рожу его посмотрите! Вот на вас посмотришь — сразу видно, фараон. А этот? Мазурик он и есть мазурик! М-да, не понравилось господину художнику быть под следствием. Вот и мстит по мелочи. К чести Коробейникова, он не повелся, даже не показал, что задет. Невозмутимо (почти) передал мне пачку каких-то бумаг: — Я провел обыск, изъял письма. А вдруг там что-то интересное. Ишь ты, какой молодец! И инициативу проявил. Не только затребованного задержанного доставил, но и обыск провел. Надо будет поощрить. Похвалить хотя бы. Я перебирал пачку писем и вдруг наткнулся на конверт из знакомой бумаги. Картина сложилась мгновенно, в секунду. Сразу стало понятно все. Все, кроме одного: где взять доказательства? И, желательно, неопровержимые. Продолжая держать письмо в руках, я спросил Мазаева: — Вы что, с госпожой Громовой переписываетесь? — Так она мне приглашение-то прислала на этот злополучный вечер. Я достал листок из конверта, сверил с тем, что забрал в доме Кулешовых. Нет, не ошибся. Бумага та же самая. Очень приметная бумага. В одну картину сложилось все. Так уже бывало не раз: один факт порождал лавину понимания, объясняя то, что было ранее непонятно. И язвительность, с которой Громова отзывалась о покойной уже Кулешовой на террасе у Мироновых, и то, что обе погибшие девушки были связаны с Петром Ивановичем… Да, все понятно и прозрачно. И я абсолютно уверен, что прав. Вот только как это доказать? Пока никак. А стало быть, придержим при себе свое мнение. И будем планомерно рыть. Что-нибудь нароется обязательно, как опыт подсказывает. Евграшин отпустил Мазаева, чрезвычайно довольного таким поворотом. А я остался с недоумевающим Коробейниковым. Вот ему я, пожалуй, объясню все свои догадки, но чуть позже. Сейчас стоило поторопиться, пока возможные доказательства не исчезли. Я показал Коробейникову два одинаковых листочка, из письма Мазаеву и из комнаты Кулешовой: — Отправляйтесь в дом к Мироновым. Мне нужны письма, которые Петр Миронов получал в последние дни. — Письма? Я понял. И Коробейников вылетел за дверь. Гляди ты, и в самом деле понял, похоже. Однозначно, не ошибся я с помощником. А я остался размышлять, как доказать, если нет доказательств. Обратно Коробейников вернулся довольно быстро. С письмами. А также с Анной Мироновой и с Семеновым, которого он задержал, когда тот на нее вроде как напал. Это было неожиданно, непонятно и шло вразрез с моими подозрениями. Но это было. И с этим нужно было работать: — Вы признаетесь в убийствах? — приступил я к допросу. Семенов сидел на стуле сжавшись, дышал от волнения тяжело: — Какое убийство! Я всего лишь писал стихи о любви! — Верно. Сначала о любви, а потом о смерти. — Послушайте, я не виноват, что мои возлюбленные умерли, — возбужденно говорил Семенов. — Это совпадение! Нет, вы ничего не докажете! Ох, не люблю я это слово! Я в совпадения не верю! И Семенов мне не нравился, очень: — Так мы не докажем, или вы невиновны? — Не ловите меня на слове!!! Руки дрожат, вспотел весь, шею тянет нервически. Он мне противен. Даже хамство Мазаева было как-то приятнее: — Можете идти. Три человека устремили на меня изумленные взгляды. — Что? Это Семенов. С изумлением, недоверием, облегчением. — Вы свободны. — Что?! Это Анна Викторовна. Тут, разумеется, облегчения никакого. Зато возмущения в голосе столько, что того и гляди выплеснется. И выплеснется ведь. Ладно, я не мальчик, сумею успокоить барышню. Поймал себя на том, что жду изумленного «Что?» от Коробейникова. Для симметрии, видимо. Спасибо Вам, Антон Андреевич, что промолчали. Иначе вовсе водевиль получился бы. Впрочем, водевиль не водевиль, но спектакль сейчас будет тот еще. Анна Викторовна возмущена до предела, даже дар речи потеряла. И этим единственным объяснялось ее молчание. Но долго оно не продлится. Сейчас она все мне выскажет, только слова найдет, достойные такого повода. Обязательно найдет! Трость же нашла! И мне нужно успеть погасить ее возмущение раньше, чем последует взрыв. Поэтому я старался говорить спокойно и уравновешенно, взывая к логике. К логике она способна, я сам вчера видел. — Я не могу задержать человека за стихи. Не сработало. Возмущение бьет через край и того гляди выплеснется слезами: — Да?! А за что же вы дядю тогда задержали?! Недооценил я ее. Голос дрожит, но не от слез, а от злости скорее. И в руках себя держит крепко, даже на крик не сорвалась. Молодец. Значит, можно попытаться достучаться все же до разума: — Смотрите, что получается: пять лет назад гибнет Саушкина. И ваш дядя уезжает из города. Через пять лет он возвращается в город, и гибнет госпожа Кулешова. С обеими из них у него была связь. Я не утверждаю, что он виновен. Но уж слишком много совпадений. Анна Викторовна притихла, слушала внимательно. Но лице написана была вся гамма эмоций, от отчаяния до отчаянной решимости: — Я Вам докажу, что он не виновен! Просто нужно чтобы убийца сам себя выдал! И во всем сознался! — И как же это сделать? Моей иронии она не заметила. Она вся в этом порыве, в своем желании доказать невиновность дорогого человека. — А очень просто! Спиритический сеанс! Боже, дай мне сил и терпения. Сейчас предложит спросить у духа Кулешовой, кто ее убил. Ох уж мне эти склонные к мистике девицы! Хотя, при таком-то дядюшке, неудивительно! А Анна Викторовна тем временем продолжала с жаром излагать мне свой план: — Я поговорю с Кулешовым, и мы сделаем это еще раз. Я позову всех, кто был тогда. Только нужно, чтобы Вы дядю отпустили на этот сеанс! Убежденности ей не занимать. Она и вправду готова все организовать. И я даже верю, что ей это удастся, она уговорит всех, и они придут. Всех, но не меня. Потому что я на такие глупости не соглашусь ни за что! — Нет. Это невозможно! — Ну почему? — вот теперь она почти кричит. — Это же в интересах следствия! Я, впрочем, тоже начинаю терять терпение: — Я не могу отпустить арестованного ради какой-то сомнительной версии! — Яков Платоныч! — Анна заглядывает мне в глаза, она почти умоляет. — Ну убийца же не знает, что версия сомнительная! Он выдаст себя, вы увидите! Господи, ведь и правда заплачет сейчас. И я сам не заметил, как понизил тон. И — я ли это? — кажется, готов и сдаться, лишь бы не расстраивать эту замечательную девушку. — Ой, как же вы наивны, Анна Викторовна! — Яков Платоныч… Ну, пожалуйста… Ну ведь вы же ничем не рискуете… — произнесла Анна жалобным, тихим голосом. И личико ее стало совсем несчастное. Все. Этого мне не выдержать. Сдаюсь. Осталось быстренько придумать, как сдаться достойно. Коробейников, умница моя, пришел на выручку: — Яков Платонович! — и умоляюще заглянул в глаза. И в глазах этих, во всем его бесхитростном лице отчетливо читалось, что он готов луну с неба достать, не то, что умолять непреклонного начальника, ради такой замечательной и такой расстроенной барышни. Спасибо Вам, Антон Андреевич, романтичный Вы наш! Благодаря Вам я могу сдаться с честью, не предъявляя миру правду о том, что тоже не смог устоять перед ее просьбами! Хочется смеяться над всей ситуацией, но прежде над самим собой, разумеется! — Хорошо. Но дядю я привезу сам, — сделал я вид, что поддался на уговоры. Синие глаза вспыхнули радостью, лицо озарилось! Честное слово, это зрелище стоило любой капитуляции. А в следующую секунду она сделала несколько быстрых шагов вперед. И раньше, чем я успел не то, что отреагировать, а даже и понять ее намерения, она меня поцеловала. Разумеется, это был абсолютно невинный поцелуй. И в ту же минуту она поняла, что натворила. Смутилась страшно. С деревянной спиной быстро прошла к двери, преувеличенно деловито попрощалась с нами до завтра и быстро вышла. И этой самой девушке я приписывал какой-то самоконтроль? Да она вся — сплошные чувства! Что почувствовала, то и сделала, ни на минуту не задержавшись. Нет, мне и в голову не пришло ни на минуту, что этот ее поцелуй был намеком на что-то более значительное. Намеки не для Анны Викторовны. Это была благодарность, такая же горячая, как и ее губы. Которую ни на секунду невозможно удержать в себе. И этот неуправляемый ребенок будет вмешиваться в мое расследование? Я ее не контролировал, она и сама себя не контролировала. И в непосредственности и неудержимости своей могла что угодно натворить во время завтрашнего следственного эксперимента. А там, между прочим, будет убийца! И вот мне дела больше нет, как присматривать за этой взбалмошной особой. Мое то ли недоумение, то ли возмущение вылилось в риторику: — Ну, и что мне прикажете с ней делать, Антон Андреевич?! В конце концов, именно Коробейников виноват в моем согласии на эту авантюру. Ну, или мне хотелось так думать. В любом случае, для моего раздражения он подходил отлично хотя бы тем, что был под рукой. Впрочем, и этот объект я выбрал неверно. Коробейников витал в грезах и сарказма моего не заметил. А мечтательно пробормотал: — Пригласите барышню покататься за город… — Что?! Моя вспыхнувшая ярость мгновенно вернула моего помощника с горних высей. — Вы… спросили совета… — пробормотал он, — и я… не так вас понял. И окончательно смущенный, Коробейников удалился к своему столу и зарылся в бумаги.***
На следующий вечер в половине девятого мы с Петром Мироновым прибыли к Кулешовым. Нас встречал сам хозяин, казавшийся напряженным и расстроенным. — Здравствуйте, господа. Придется подождать. Еще нет никого. Назначено было на девять. Это мне было известно. Но я специально хотел прибыть пораньше, мне нужно было кое-что проверить. Поэтому я попросил Кулешова собрать всех домашних слуг, и пошел с ними беседовать, оставив Миронова нервничать у камина. Мои предположения оправдались. Предположения и знания психологии. Да, как я и думал, люди такого типа не обращают особого внимания на прислугу. Они, в высокомерии своем, забывают, что у слуг есть глаза и уши. И я быстро нашел нужного мне свидетеля. В принципе, весь остальной спектакль был уже не так и необходим. Но пусть будет. Во-первых, я дал обещание. Ну, и во-вторых, если план Анны Викторовны и вправду сработает, то мне куда легче будет расколоть преступника, когда он будет выбит из колеи. Как совершенно справедливо она заметила, я ничем не рискую. К девяти собралась вся компания. Нервничающий Семенов, раздраженный Мазаев, Громова с чопорным выражением на лице. И Анна Викторовна Миронова, взволнованная, с каким-то свертком в руках. Она сразу подошла к своему дядюшке, заговорила ласково. Миронов нервничал так, что на него было жалко смотреть. Наконец все расселись вокруг стола, и я предложил начинать. Миронов распаковал предмет, принесенный Анной Викторовной и оказавшийся старинной спиритической доской, и подал знак слуге погасить свет. Теперь комната освещалась лишь свечами. Сидящие за столом соединили руки. Я наблюдал наивнимательнейшим образом, но мои наблюдения мало добавляли к тому, что мне было уже известно. Впрочем, и наблюдать было особенно не за чем. Выбитый из колеи Петр Миронов даже не попытался толком произвести впечатление. Почти сразу он стушевался, пробормотав: «Я не могу», и вышел из-за стола. Поднялись и остальные. Все были возмущены, и так или иначе, высказывали свое возмущение нелепым следственным действием, отвлекшим их от забот. Было ясно, что попытка провалилась, даже не начавшись. Но я все же недооценил Анну Викторовну. Она-то верила в свой замысел, и верила, что это единственный шанс спасти любимого дядюшку. И когда все пошло не так, взяла дело в свои руки с решимостью и энергией, удивительными для такого юного создания: — Дамы и господа! Я прошу тишины! Прошу всех занять свои места. Я сама проведу сеанс. Ее целеустремленность, как ни странно, подействовала. Ворча себе под нос, участники снова расселись вокруг и, следуя ее указаниям, положили руку на ползунок. От двери мне было все прекрасно видно. В том числе и лицо Анны Викторовны, серьезное и какое-то одухотворенное. Может, она и убеждала меня, приводя логические доводы. Но сейчас становилось понятно, что в спиритизм она верит. И ждет от этого сеанса куда большего, чем просто испуга преступника. — Дух Татьяны Кулешовой, явись! Дух Катерины Саушкиной, явись! Анна призывала духов твердым, почти приказным тоном. И на лице у нее была непоколебимая решимость, такая, что был бы я духом — явился бы в ту же секунду. Во избежание. И тут, собственно, начался спектакль. Анна вскрикнула, запрокинула голову. Руки гостей, державшие ползунок, дрогнули, и он начал перемещаться. Сила впечатления была такова, что никто и не пытался отвести свою руку. Но вот Анна замерла, уставившись в одну точку. Руки оторвались от ползунка. — Громова! Они написали «Громова»! — указывая пальцем на доску заголосил Семенов, явно объятый ужасом. Все лица в комнате повернулись в сторону госпожи Громовой. — Что это значит? — А что? — лицо Громовой кривилось в попытке изобразить усмешку, голос дрожал. — Не сходите с ума! Анна поднялась из-за стола с выражением ужаса и неверия на лице: — Это Вы! Это Вы убили Саушкину и Кулешову! Она не спрашивала, она утверждала. Громова расхохоталась истерическим смехом: — Не сходите с ума! Кажется, она совсем потеряла самообладание. Прекрасно. Именно то, что мне и нужно. Она попыталась уйти, но я приказал ей сесть. Похоже, только теперь она вспомнила о моем присутствии в комнате: — Вы же не будете строить обвинение на показании каких-то духов?! — Конечно нет, — я подошел ближе. Так, на всякий случай. Эта женщина уже доказала, на что способна. И мне бы не хотелось, чтобы сейчас, загнанная в угол, она попыталась что-нибудь учинить. — Вот записки, которые получили жертвы незадолго до смерти. Написаны они искаженным почерком, так что узнать, кто их писал, невозможно. А вот письмо, которое мы нашли у господина Мазаева. Оно написано Вами, и подписано вашим именем. Здесь также письма из Вашей переписки с господином Мироновым. Так вот, между этими анонимками и Вашими письмами есть связь: бумага одинаковая. — Бумага?! Да мало ли кто еще мог пользоваться такой бумагой?! — расхохоталась Громова. Она теряла власть над собой на глазах, а я старался давить еще сильнее, и тоном, и позой. Мне нужно, необходимо было ее признание. Для меня доказательств и свидетельств было достаточно. Но не для суда. Любой умный адвокат камня на камне не оставит от моих улик. И поэтому я должен был добиться от нее признания, публичного. А она сильная, решительная женщина, убившая двух своих соперниц, если она соберется с духом, я не добьюсь ничего. И убийца останется безнаказанным. Мой шанс только один — здесь и сейчас. И я продолжал давить всей силой своего характера: — Я навел справки. В Затонске такую бумагу не продают. То есть, купить ее здесь невозможно. А изготовлена она в Германии. Где Вы были пять лет назад. Я пытался создать у нее впечатление, что знаю о ней все, что имею ответ на каждый ее вопрос. Но она еще не сдалась. — А это не доказательство! — Это косвенное доказательство. Но есть и свидетель. Я пошел к двери, краем глаза отмечая, что все в комнате замерли, неподвижные, как статуи, и такие же безмолвные. Тишину нарушало только потрескивание свечей, мои шаги, да тяжелое, загнанное дыхание Громовой. — Прошу Вас. По моему приглашению в комнату робко вошла молоденькая служанка. Как я и предполагал, высокомерие Громовой сыграло с ней злую шутку. Такие дамы никогда не замечают слуг. А молоденьких хорошеньких служанок в особенности. — Расскажите, что Вы видели в тот вечер, когда проводился спиритический сеанс, — попросил я девушку. Она робела перед господами и передо мной, но отвечала твердо и уверенно: — Когда все гости стали расходиться, господин Мазаев забыли трость в прихожей. Я показал девушке две трости, свою и мазаевскую. — Какую из них? — Эту, — служанка без тени сомнения указала на трость Мазаева. — И что было потом? — А потом я видела, как госпожа Громова взяла ее и ушла. Громова побледнела, хотя, казалось бы, дальше и некуда: — Я хотела отнести ее господину Мазаеву! Слабая увертка. Совсем слабая. Еще чуточку, и … — А куда направилась госпожа Громова? — четко и ясно спросил я у служанки. И так же твердо, без тени сомнения, девушка ответила: — Пошла к реке. Я так еще удивилась… Смотреть на Громову было уже страшно. Искаженная белая маска вместо лица. Осталось закончить. — Полагаю, дальше все ясно. Госпожа Кулешова была найдена мертвой у реки. И убита она была вот этой тростью. На ней ее кровь. И я положил трость на стол, прямо перед Громовой. Она не отшатнулась. Она не смотрела ни на меня, ни на трость. Только на Петра Миронова. А он смотрел на нее. С ужасом. — Ты предал меня! — Громова закрыла лицо руками и разрыдалась. Сделано. Она сломлена и более сопротивляться не станет. Мне осталось лишь закончить историю, чтобы ни у кого не осталось вопросов: — Господин Миронов предал Вас пять лет назад, когда оставил Вас и увлекся Екатериной Саушкиной. Простить предательство Вы ему не смогли. Но и забыть его не смогли. Поэтому и решили избавиться от соперницы. Но господин Миронов уехал. И вернулся в город лишь пять лет спустя. Но опять же не к вам. На этот раз он влюбился в Татьяну Кулешову. Муж Кулешовой схватился за сердце. Семенов сидел, уткнув глаза в стол. Анна вышла, не в силах, видимо, даже слушать этот ужас. Громова больше не возражала мне. Она рыдала. И тут заговорил Петр Миронов: — Я умолял Татьяну уехать вместе со мной. Боялся, что кошмар повторится. Он стоял, держась за спинку кресла, и, кажется, даже пошатывался слегка. Ужас открытия раздавил его окончательно. — Так вот почему Вы придумали весь этот спиритический сеанс с нелепым предсказанием о смерти? — спросил я его. — Я думал, это ее испугает. А вышло… совсем иначе… — он отвернулся к окну. А я вновь переключился на Громову: — В тот вечер Вы видели, что господин Мазаев забыл трость, взяли ее, спустились к реке, где и нашли жертву. Вы арестованы, госпожа Громова, по обвинению в двух убийствах, Татьяны Кулешовой и Екатерины Саушкиной. В комнату вошел жандарм и встал за спиной у Громовой. И лишь тут она отвела руки от лица. Слез на лице не было. И смотрела она вновь лишь на Петра Миронова. Смотрела с горькой, обвиняющей кривой улыбкой: — Ты доволен? А все могло быть иначе! Тебе просто нужно было любить меня! Как я тебя! Петр Миронов стоял, не в силах отвести взгляда. Он был белее снега. Ничего, он это переживет. Я дал приказ увести Громову. Гости начали то ли расходиться, то ли расползаться по углам. Вернувшаяся Анна Викторовна подсела к дяде. Но мне недосуг было наблюдать за реакцией общественности. Мне еще нужно было оформить и зафиксировать показания горничной.***
Покончив с формальностями, я с удивлением обнаружил, что Мироновы еще не уехали. Петр Иванович разговаривал о чем-то с Кулешовым у экипажа. А Анну Викторовну я нагнал на ступенях дома. Я был рад ей. Собственно, я просто был рад, что это дело раскрыто, наконец-то. И в глубине души признавал, что без ее спектакля, выбившего Громову из равновесия, мне было бы куда труднее. Я испытывал благодарность к этой девушке, и мне хотелось как-нибудь ее выразить: — Должен признаться, хотя и странным образом, но преступление вы раскрыли, — сказал я ей с улыбкой. — Разве я? — рассмеялась она в ответ. — Нет. Я только напугала убийцу. — Да нет. Без Вашего участия я бы упрятал за решетку невинного человека. Некоторое преувеличение, конечно. Но ведь оно не повредит? Мне хотелось, чтобы она улыбнулась. У нее была самая замечательная улыбка из виденных мной наяву и во сне. — Как же Вы это сделали? — поинтересовался я. Анна Викторовна покосилась на меня чуть смущенно: — Все равно Вы не поверите. Не скажет, точно. И все равно не улыбается! Попробуем напролом: — Ну да ладно. Во всей этой истории есть один положительный момент. — Да! Вы одержали первую победу на новом месте. — Нет, — я усмехнулся, — знакомство с Вами. Она смутилась. Все-таки улыбнулась, но смутилась почти до паники! Оглянулась в растерянности, заметила экипаж у подножия лестницы — путь к спасению: — Мне пора! Я пойду! И улыбнулась снова, смущенно, напряженно. Как же легко ее дразнить, однако! Воплощение неискушенной юности! Мне не хотелось ее отпускать. Но и дразнить больше не хотелось. — И все же, что произошло на этом спиритическом сеансе? — Боюсь, я не смогу Вам этого рассказать, — скромно ответила Анна. — Уйдете, так и не удостоив меня объяснением? — Да мне, знаете, самой бы разобраться, — и она снова одарила меня улыбкой. Да, спиритизм не вызывает такого смущения, как комплименты. Надо запомнить, что это более подходящая для нее тема разговора. Вот только вряд ли более подходящая для меня. А она вдруг заглянула мне прямо в глаза и сказала чуть смущенно, но и чуть кокетливо: — Яков Платоныч, а Вы простите мне тот поцелуй… Поправила шляпку, пожелала мне всего доброго и, еще раз блеснув улыбкой на прощанье, сбежала к экипажу. Еще не женщина, уже не девочка. Удивительное светлое создание с абсолютно чистой душой. Я улыбнулся ей вслед: — До встречи. А на сердце было, почему-то, удивительно легко и беззаботно.