***
На следующий день я проснулся в самом радужном настроении, хоть и проспал безбожно. Но сны, посетившие меня этой ночью, грех было прерывать, право. Я чувствовал себя будто обновленным, помолодевшим на двадцать лет. Приводя себя в порядок и завтракая, я все время ловил себя на том, что улыбаюсь абсолютно бессознательно. В голове бродили самые что ни на есть романтические мечтания, а практическая моя натура требовала их немедленного осуществления. Посмеиваясь над самим собой, я призвал натуру к порядку, объяснив ей, что мечты мечтами, а на работу мы все равно пойдем. И так уже время несусветное. Едва я вошел в управление, как столкнулся с Коробейниковым, который рассказал мне, что на Монастырской улице был обнаружен труп с пулевым ранением. Нет нам ни дня покоя, право. Даже чаю не попить. Погрузившись в экипаж, мы выехали на Монастырскую. Труп мужчины лежал под кустом чуть в стороне от дорожки, и по крови, едва начавшей запекаться, было видно, что убит он совсем недавно. Место было весьма оживленное в это время суток, Ярморочная площадь в двух шагах. Странное место для убийства, ничего не скажешь. — Неужели средь бела дня стреляли? — высказал наше общее недоумение Коробейников. — Опросите прохожих, соседей, — велел я ему и городовым. — Кто-то же должен был увидеть убийцу. — Ваше Высокоблагородие, — сказал Евграшин, — так известно ж, кто убивец. — Как известно? — удивился я. — Так это ж отставной подпоручик Замятин, — пояснил городовой. — Он у себя во дворе по бутылкам стреляет. И сегодня стрелял. — Палит каждый день! — подтвердили из толпы зевак, по обыкновению окружавшей место преступления. — Всех соседей замучил! Управы на него нет, сколько уж жаловались! — Где живет? — поинтересовался я. — Там его дом, — показал Евграшин. — Вполне могла быть шальная пуля этого стрелка, — задумчиво сказал я и велел Евграшину: — Давайте-ка его сюда! — Дозвольте, я! — вызвался Коробейников. — Вы телом займитесь, — велел я помощнику. — Яков Платоныч, — окликнул меня сзади знакомый мужской голос, — мое почтение. Я обернулся и увидел подходящего ко мне Петра Миронова. — День добрый, — ответил я, недоумевая, что он забыл на месте преступления. — А Вы… — Так это ведь я его обнаружил, — поведал Петр Иванович расстроенно. — Иду, смотрю — лежит. — Когда? — уточнил я. — В котором часу? — Ну, уж с полчаса тому как, — ответил Миронов, — не меньше. Беседуя с Петром Ивановичем, я наблюдал, как городовые перекладывают на подводу тело погибшего. Внезапно труп, потревоженный, видимо, их бесцеремонными движениями, застонал и произнес: — Помогите! — Яков Платоныч! — воскликнул Коробейников. — Он живой еще! — Как живой? — я наклонился над телом и коснулся шеи над артерией. Пульс бился, часто и слабо, но довольно уверенно. — В больницу его везите, — велел я Антону Андреичу. — Проследите там и постарайтесь опросить сразу. Городовой на козлах хлестнул лошадь, и подвода двинулась со всей возможной для нее скоростью. Я посмотрел ей вслед. Довезут ли? Тряска-то немилосердная, чай не экипаж. — Очень странно, однако, — сказал Петр Миронов, по-прежнему стоящий рядом со мной. — Я ведь собственноручно пробовал пульс. — Всякий может ошибиться, — утешил я его. — Я тоже сразу не понял. — Яков Платоныч, — сказал Петр Иванович, отводя меня в сторону. — Можно Вас на минуточку? Я пошел за ним с некоторым удивлением. Что еще натворил этот стареющий авантюрист, что ему явно потребовалась моя помощь? — Яков Платоныч, — обратился ко мне Миронов, когда мы отошли достаточно, чтобы не быть услышанными, — есть ли новости по делу Татьяны Молчановой? — А Вы почему интересуетесь? — спросил я с некоторым подозрением. — Так знакомые интересуются, — ответил Петр Иванович, явно не торопясь называть имена этих самых знакомых. Да мне они, в общем-то и без надобности. Все равно сказать по этому делу мне нечего. — Пока нет, — ответил я ему. — Ее не нашли. Ни слуху, ни духу. В пору Анну Викторовну подключать. — Анне Викторовне сейчас совсем не до расследований, — со вздохом ответил мне Петр Иванович. Я немедленно почувствовал тревогу. Не до расследований? Анне? Что могло произойти, ведь вчера она была в полном порядке. Или напряжение последних дней сказалось, и Анна Викторовна заболела? — А что случилось? — спросил я Петра Миронова, старательно скрывая охватившее меня беспокойство. — Так князь просил ее руки, — пояснил Петр Иванович. — Так что все смешалось, все в смятении в нашем доме. Я почувствовал, как душу мою сковал ледяной холод. И одновременно во мне поднялась горячая волна яростной ревности, не способная растопить этот лед, но готовая сокрушить все на своем пути. — Могу ли я рассчитывать, если новости будут, что Вы дадите знать? — спросил Петр Иванович, не замечая, к счастью, моего состояния. — Да-да… — ответил я ему машинально. — Конечно. — Благодарю, — Миронов поклонился на прощание и, наконец, оставил меня одного. Я стоял посреди улицы и не был способен шагу ступить. Как же так? Я ничего не понимаю! Ведь вчера мне показалось… Да нет, мне не показалось, я ясно видел… Но как она могла… И почему мне ничего не сказала? Или это ее родители заставили? Мария Тимофеевна вполне могла. Но это же Анна Викторовна, ее нельзя заставить! Так что же случилось? Или я просто ошибся вчера? И то, что я счел вчера ее любовью ко мне, было лишь благодарностью за спасение? А я, дурак влюбленный, увидел в ее глазах нечто большее и сам себя убедил… А ведь она не сказала мне ничего вчера, ни слова! С чего же я решил… Господи, как же больно! Я и не знал, что может быть настолько больно! К счастью, работа, как и обычно, вмешалась, спасая. — Ваше благородие, — подбежал Евграшин, отвлекая меня, заставляя вернуться в реальность, — нет его. С утра стрелял, потом куда-то ушел. Никто не знает. С огромным трудом я заставил себя сосредоточиться и понять, о чем это он. Ах, да, отставной подпоручик Замятин, стрелок и потенциальный убийца. Я же приказал его привести. — Найдите, — велел я Евграшину, — и в управление его. Работа заставила меня собраться, заставила начать думать. И, тем не менее… Тем не менее, я просто не мог жить, не выяснив все. Я должен был знать правду. Ну не мог же я так ошибаться? Или мог? А она? Как она могла? Тем более, Разумовский… Понимая, что снова погружаюсь в безумие, в котором перестаю собой владеть, я принял единственно возможное, на мой взгляд, решение. Я должен увидеть ее. Просто увидеть, я даже спрашивать ни о чем не буду. Мне достаточно будет взгляда. Кстати, у меня и повод есть, спасибо Петру Ивановичу. И, послав Анне Викторовне записку с просьбой о встрече, я направился в парк, ждать. Все равно больше я ничем сейчас заниматься не мог, даже работать. Впервые было со мной такое, чтобы работа не могла меня от чего-то отвлечь. Она пришла. Я издалека увидел, как она приближается к скамейке, где я обещал ждать ее, и оглядывается в недоумении, не видя меня. Я не смог ждать, сидя на одном месте, и пустился бродить вокруг. — Анна Викторовна, — окликнул я ее, возвращаясь на аллею, — добрый день. — Яков Платоныч, — она улыбнулась мне нежно и радостно, как всегда. Может, и не случилось ничего? Может, этот стареющий бонвиван просто меня разыграл, заметив мои чувства к любимой племяннице? Господи, пусть это будет так! Клянусь тебе, я пальцем его не трону, слова не скажу, только пусть это окажется розыгрыш. Я не могу потерять ее! Выглядела Анна расстроенной и как будто усталой. Но мне она была рада, я видел это. Видел! — Как Вы? — спросил я, беря ее руку. Нелепый, глупый вопрос, но ничего лучше мне не пришло в голову. — Хорошо, — ожидаемо ответила она, не отнимая руки. — Слава Богу, с утра никаких происшествий не случилось. Хотя я знаю, что у Вас уже… — Да, — ответил я. — К счастью, пострадавший жив. Мы медленно шли по аллее, держась за руки, будто дети. Я ощущал ее руку в своей, смотрел на нежный профиль, на упрямый завиток на виске, вечно притягивающий мою руку. Казалось, все было как всегда, и даже лучше того. Но я не чувствовал обычного покоя, всегда охватывающего мою душу рядом с ней. Да и Анна Викторовна, пусть и вела себя, как обычно, выглядела напряженной. Что-то было не так, но я не хотел верить в то, что упрямо лезло мне в голову. Я думал, мне достаточно будет лишь увидеть ее, и все мои страхи исчезнут. Но они не уходили. Напротив, становилось все страшнее с каждым словом, с каждым шагом. — Я был у Разумовского, — попробовал я перевести разговор на пугающую меня тему. — Попросил прислугу составить список, кто приходил накануне исчезновения Элис. — Да, Элис, — сказала Анна Викторовна, не отреагировав на мое упоминание о князе. — Мне до сих пор, знаете ли, не верится, что она попала. — Одно дело закрыто, — сказал я, останавливаясь так, чтобы видеть ее глаза, — а здесь опять стрельба. Глаза были такие же чудесные, как всегда, только более грустные, нежели обычно. Все, не могу больше бояться. Эта неизвестность невыносимее всего. Я просто спрошу, и все закончится, так или иначе. — Вас можно поздравить? — задал я свой вопрос. — С чем? — не поняла Анна Викторовна. — Говорят, замуж выходите? — спросил я, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал, как обычно. Даже улыбнуться смог. Улыбка, кажется, получилась кривоватая, но уж какая есть. — Ну, это Вы с чего взяли? — спросила Анна Викторовна. — Слышал, князь просит Вашей руки, — произнес я с трудом. Лучше бы не произносил. Яростная ревность нахлынула вновь, заставляя сердце биться на пределе скорости, лишая рассудка. — Просит, — согласилась Анна с улыбкой. — И что же? Она выглядела… довольной, радостной даже. И в глазах прыгали голубые искорки. Этого просто не могло быть! Я почувствовал, как во мне начал зарождаться гнев. Она что, даже сказать мне не собиралась? С ее точки зрения, это не мое дело? — Вы что, согласились? — спросил я, не в силах поверить своим глазам. — Да нет! — рассмеялась она. — Еще… — Думаете? — резко перебил ее я. — Да нет! — попыталась объяснить она уже без улыбки, видимо напугавшись моего гнева. — Я… — Странно, — перебил я ее снова. Неужели я и в самом деле мог так ошибиться? Видимо, мог. Увидел то, чего не было, то, что хотел увидеть. Идиот влюбленный! — А что странного? — будто бы и обиделась Анна. — Что, мне нельзя сделать предложение, как любой другой девушке? — Почему же, конечно можно, — ответил я, чувствуя, как ледяная корка сжимает сердце, причиняя мне немыслимую боль. — Просто вчера мне показалось… Неужели это было только вчера? Вчера я был счастлив так, как не был еще никогда в жизни. Я не сразу пошел домой, а отправился в парк и долго бродил, утопая в мечтах о будущем. Впервые с незапамятных времен я почувствовал, что для меня тоже возможно будущее, счастливое и безмятежное. Я снова хотел жить и успел распланировать свою, нет, какое там, нашу жизнь на годы вперед… Но оказалось, что это все была лишь моя иллюзия. А на самом деле я для нее лишь средство удовлетворения любопытства. Даже не глупый поклонник, которому хотя бы принято сообщать о помолвке с другим! — А если бы я Вас не спросил, — сказал я с горечью, — Вы бы мне так ничего и не сказали? Анна Викторовна молчала, глядя на меня в изумлении. Разумеется, она изумлена. Ей вовсе непонятно, с чего это я так разошелся. Ведь я в ее жизни лишь знакомый следователь, позволяющий ей играть в сыщиков. Слов у меня больше не было. Даже тех, что нельзя произнести в обществе дамы. Мне просто нечего стало ей сказать. В голове было пусто. Как и в душе. — Ну что ж… — пожал я плечами и поторопился уйти. — Яков Платоныч! — окликнула она меня. — Да! — я обернулся к ней. Что еще? Мне нужно уйти, срочно. Я не хочу, чтобы она видела, что мне больно. А моего самообладания не хватит и на минуту. — А имя Тани Молчановой Вам известно? — спросила Анна Викторовна, как ни в чем не бывало. Ну да, разумеется. Вот для этого я ей и нужен. А я-то размечтался, дурак! Что ж, все для Вас, Анна Викторовна, все для Вас. — Горничная, сбежавшая от домовладельца, — ответил я ровно, прилагая к тому все силы. — Он сделал заявление две недели назад. — Она мертва, — сказала Анна. — Откуда Вы… — начал я и оборвал сам себя. Фраза из нашего прошлого, далекого прошлого. На смену ей потом другая пришла. И ту я хотел заменить. — Она в розыске, — сказал я. — Говорят, что прихватила с собой кое-что из столового серебра. Так сойдет? На мой взгляд, вполне. И из подобного ответа не сделаешь традицию. Анна Викторовна интересуется расследованием, я ей в этом содействую. Все на своих местах. — Клянется, что ничего не брала, — ответила Анна. — Все в столовой за комодом. Какое странное у нее лицо сейчас. Холодное, будто не со мной она говорит, а с кем-то чужим. Впрочем, я ведь и есть чужой. Мне лишь казалось, что все иначе. — Откуда Вам это известно? — вырвалось у меня все-таки. Я постарался поправиться. — Где она сама? — Понятия не имею, — ответила Анна холодно. — Могу спросить. — Спросите, — ответил я. И все-таки не удержался и произнес: — Я приму это к сведению. На этот раз она не остановила меня, когда я повернулся уходить. Видимо, сказала все, что хотела по делу пропавшей горничной. А больше ей мне сказать было нечего. Я и вправду не знал иного лекарства от сердечной боли, кроме работы. Ну, алкоголь не в счет, настолько себе распуститься я не позволю. Так что нужно уйти в работу с головой, лишь бы не чувствовать и не думать. Анна Викторовна интересуется делом пропавшей горничной? Отлично, я согласен. Этим делом тоже заниматься нужно, а то что-то оно у нас плохо двигается. Господин Воеводин встретил меня чуть ли не как долгожданного гостя. Интересно, это он Петра Миронова ко мне подослал? — День добрый, — ответил я на его приветствие, входя в дом. — Да какой же он добрый? — вздохнул Воеводин. — Господин следователь, есть новости? — Есть, — ответил я ему. — По некоторым свидетельствам, Ваша горничная не совершала кражи. Только пожалуйста, пусть он не спрашивает меня о том, что это за свидетельства. Я найду, что ему ответить, несомненно. Но я просто не хочу думать о том, что за сведения я проверяю и откуда их получил. — Вот как? — изумился Воеводин. — Это по каким еще свидетельствам? Не мой сегодня день, точно. — Мы получили анонимку, — сымпровизировал я, — в которой утверждают, что серебро, якобы похищенное Вашей горничной, хранится здесь, в доме. — Да Вы что? — не поверил Воеводин. — И где же оно? Ох, переигрывает он, и сильно. Я это чувствую, даже несмотря на то, что голова моя не тем сейчас занята. И вообще, он мне чем-то очень неприятен, этот Воеводин. Непонятно, правда, чем. Нужно будет это обдумать позже. — В столовой, — ответил я ему. — Вы позволите? — Извольте, — согласился он после минутной задержки. Похоже, не нашел, как отказать. Да уж, что-то тут явно нечисто. Я прошел в столовую, сопровождаемый любезно улыбающимся хозяином. Экая у него улыбка мерзкая, слащавая какая-то. Так на кулак и просится. Или это я просто из берегов выхожу и от отчаяния начинаю ненавидеть всех подряд? Нужно успокоиться, немедленно. Раз своему чутью доверять я сейчас не могу, буду опираться строго на факты. А факты таковы, что серебро отыщется за комодом. Вот он, кстати, стоит у стены. Я чуть отодвинул комод и легко достал из-за него тряпичный сверток. Его и засунули-то не слишком-то далеко. Я взглянул на Воеводина. Он наблюдал за моими действиями с тревогой, а вот особого изумления на его лице я не заметил. Плохой он актер, мне на радость. Подойдя к столу, я размотал бечевку, которой был перетянут сверток. Серебряные вилки и ложки со звоном рассыпались по скатерти. Воеводин опустился на диван, будто у него колени подломились. Но взял он себя в руки довольно быстро. — Удивительно, — произнес он, пытаясь выдать потрясение за восхищение моими действиями. — Она что ж, забыла их взять или не успела? Итак, Воеводин продолжает обвинять в краже горничную. Но я уже знаю, что Татьяна мертва. И что-то подсказывает мне, что не сбегала она, как и серебра не крала. Но торопиться не следует. Никаких улик против Воеводина у меня нет. И на интуицию полагаться я не могу сейчас. Так что, будем расследовать дело, как положено, а не как привыкли. — Да, действительно странно, — согласился я с ним. — А кто-нибудь еще в доме мог спрятать это серебро? — Нет, никто не мог, — ответил Воеводин, отводя глаза. — В доме только я и моя воспитанница Полина. Она не могла. Зачем ей? — А что, — спросил я его, — в доме больше никто не бывает? — Нет, — ответил он. — Был секретарь еще, но я его уволил несколько месяцев назад. — Причина? — Обленился! — пояснил Воеводин. — Так значит, получается, — принялся рассуждать я, — Ваша горничная серебро не брала. — Получается, что не брала, — согласился он, — зато деньги украла. Двадцать рублей! Вот как? Новый поворот сюжета. Теперь еще и деньги. А сумма немаленькая, и не только для горничной. Что ж он раньше про деньги-то молчал? Интересно, почему Воеводин так хочет оговорить покойную Татьяну? Или думает, что если ее воровкой ославить, так я искать ее меньше буду? Нет, вряд ли. Тут другое что-то, чего я не понимаю пока. — Может быть, она в деревне, у родных прячется, — выдвинул версию обворованный домовладелец. — Да нет, проверяли мы там, — возразил я, — нет ее. В этот момент в комнату вошла молодая барышня. — А вот и Полина, — представил ее Воеводин, с видимым облегчением отвлекаясь от неприятного разговора. — Представь, дорогая, — радостно обратился он к воспитаннице, — ложки нашлись! — Следователь Штольман, — представился я барышне, видя, что Воеводин нас представлять не торопится. — Скажите, а может быть, Вы знаете, кто мог спрятать это серебро за комод? — За комод? — удивилась Полина. — Надо же! Так может, Татьяна припрятала, да забыла? — Вот и я о том же говорю, — поддержал воспитанницу Воеводин. При этом он будто невзначай взял ее за локоток и почти что всем телом прильнул. Полина довольно резко руку отняла и отстранилась. Так, одной проблемой меньше, интуиция моя в порядке. Ясно, что я почуял в слащавости Воеводина и почему мне захотелось с первого взгляда применить к нему грубые методы. Жаль, не получится пока что. Но, полагаю, это временно. — Ну что ж, — сказал я, решив, что для одного раза увидел достаточно. — Будем продолжать искать Вашу горничную. И на этом откланялся, оставив Воеводина с Полиной и его ложками. Тот проводил меня с явным облегчением. Это он зря, я вернусь еще. В управлении меня дожидался Коробейников, вернувшийся из больницы. Новости не радовали. Пострадавший, чья фамилия оказалась Сушков, был обречен. Пуля застряла там, куда хирург не мог подобраться, не убив при этом пациента. А если не вынуть пулю, он умрет все равно, и довольно быстро. — Печальная картина-с, — рассказывал Антон Андреич, утешая расстроенные нервы сладким чаем, — Сушков этот на ладан дышит. Но утверждает, что слышал несколько выстрелов, то есть, похоже, что его подстрелил подпоручик. Дело ясное. — Ну, я бы не стал так торопиться с выводами, Антон Андреич, — сказал я задумчиво. — Пока ищут подпоручика, Вы отправляйтесь к супруге пострадавшего, поговорите, присмотритесь. Да, и на почтамт загляните, узнайте, что за человек был этот Сушков, как себя на службе проявлял, ну и вообще… — Понял, — кивнул Коробейников, наскоро допивая чай. — Будет исполнено. Сам же я, проводив его, взялся за давно откладываемую мной бумажную работу. Разумеется, вся эта писанина спокойствия мне не добавит, но отвлечет с гарантией.***
— Вот так Сушков! — раздался спустя некоторое время радостный голос моего помощника, вытаскивая меня из бумажного болота. — Простой почтовый чиновник, — продолжал Коробейников, входя в кабинет и присаживаясь к моему столу, — но за ним что-то кроется, что-то здесь не так. Он вывалил на мой стол целую пачку каких-то газет: — Извольте взглянуть. Газеты! Наш «Затонский телеграф». Казалось бы, ничего особенного, верно? Судя по всему, Коробейников раскопал что-то действительно выдающееся и теперь готов был преподнести мне свою находку со всей театральностью. Я терпел, позволяя ему торжествовать. Это просто молодость, радость открытия, любовь к своей работе. Я тоже таким был, тысячу, нет, уже миллион лет назад. — А Вы взгляните! — продолжал Антон Андреич, вкладывая мне в руки газетный сверток. — Голыми руками, можно сказать, из пламени выхватил! Жена Сушкова хотела сжечь. — Зачем? — спросил я, потому что с первого взгляда ничего необычного в газетах не увидел. — Он буквы вырезал, — пояснил Коробейников и, разрезав бечевку, стягивающую сверток, показал мне изрезанный газетный лист. А вот это уже серьезно! Это мотив, несомненно. И наша случайная жертва, похоже, была подстрелена вовсе не случайно. — Но это только начало, — продолжил Антон Андреич все также возбужденно. — Эту спиртовку я нашел в его рабочем столе, на почте. Примечательно, что никто никогда не видел, чтобы он ею пользовался. Спиртовка перекочевала из кармана Коробейникова на мой стол, а новости у моего помощника по-прежнему не заканчивались. — И это еще не все, — заявил он. — Внимание! И развернул передо мной еще один номер «Затонского телеграфа», на этот раз аккуратно сложенный конвертиком. — Еще одна газета? — спросил я его. — Нет! — торжествующе произнес Антон Андреич. — Буква! Он коснулся пальцем газеты, и на нем и в самом деле осталась буква, явно аккуратно вырезанная ножницами. — Она завалилась в ящике стола, — пояснил Коробейников. — Я нашел при свидетелях, так что он не отвертится. — Отличная работа, Антон Андреич, — произнес я с чувством. — Это улика. А чем еще знаменит этот Сушков? — По отзывам начальства, он пунктуален, — сообщил Коробейников, устраиваясь на стуле, — приходил вовремя, уходил позже других. С неба звезд не хватал, но старательный. — Да нет, — пояснил я свой вопрос. — Чем он на почте занимался? — Письма, — ответил мой помощник, — корреспонденция. — Вот, письма! — ухватил я мысль. — Он мог вскрыть чье-то письмо, узнать чужую тайну и шантажировать этим. — Это интересно, — кивнул Антон Андреич. — Но это только одна из версий, — обнадежил я его. — И тогда в него стрелял тот, кого он шантажировал, — сделал напрашивающийся вывод Коробейников. — Или подпоручик все-таки сразил его шальной пулей, — вздохнул я. Этот вариант тоже следует учитывать. Хоть и не верю я в совпадения. — Но он же писал эти анонимки! — возмутился Антон Андреич. — Явно писал, — успокоил я его. — И все это нужно выяснять. Я, пожалуй, еще раз с ним поговорю, покуда он жив. И оставив Коробейникова в управлении, я направился в больницу. Сушков лежал на кровати с перевязанной шеей. Он был очень бледен, а на повязке проступила кровь, видно, кровотечение никак не прекращалось. Я невольно вспомнил, как допрашивал в этой больнице другого умирающего, тоже с окровавленным бинтом на шее. Неприятное это дело — допрашивать обреченных. Но деваться некуда, это тоже моя работа. На меня Сушков почти не отреагировал, глядя прямо в стену перед собой. Я присел на табурет подле кровати и приступил к допросу. — На почтамте в Вашем рабочем столе, — сказал я ему, — мы нашли спиртовку, которую Вы, вероятно, использовали для вскрытия конвертов. И газету мы там нашли, из которой Вы вырезали буквы. — Зря стараетесь, — с трудом произнес Сушков, — мне уже все равно. — Но факт шантажа Вы не отрицаете? — спросил я его. — Не отрицаю, — ответил он. — А какая теперь разница? Я скоро предстану перед судом, который не чета Вашему. — Но если Вам все равно, — сказал я ему, — так расскажите все, как было! — А чего это я должен перед Вами исповедоваться? — спросил он. — А жена Ваша? — сказал я ему, уже раздражаясь. — Жива-здорова, умирать не собирается. Ведь на каторгу пойдет. — А это если Вы найдете доказательства против нее, — ответил Сушков с вызовом. Он даже рассмеяться попытался, но тут же и закашлялся, схватился за горло. Ничего я от него не добьюсь, по всему видно. Он знает, что обречен, и ничем его не напугаешь. Да и как знать, возможно, он и вправду защищает жену своим молчанием. Сейчас у меня против Сушковой вовсе ничего нет. И найду ли я доказательства ее причастности к шантажу, еще не известно. А вот после его рассказа, может статься, и искать не придется. Так что делать мне тут больше нечего. Выйдя из палаты, где лежал Сушков, я увидел в коридоре Анну Викторовну. Вот так неожиданность! И не сказать, что приятная. Только я, наконец, смог взять себя в руки и работать нормально… — Мне сказали, что Вас можно здесь найти, — сказала Анна Викторовна в ответ на мой удивленный взгляд. — Да, — ответил я ей, сохраняя ледяное спокойствие или, по крайней мере, его видимость. — Что-то случилось? — Я все об этой Татьяне, — произнесла Анна Викторовна с некоторой неловкостью в голосе. — Она не выходила из дома. — Не понимаю, что Вы хотите сказать, — ответил я ей. — Ну, она сама мне сказала, — пояснила Анна Викторовна, — что она не выходила из дома своего мучителя. Ну, это в какой-то мере соотносится с моим впечатлением от увиденного в доме Воеводина. Вот только… Я не хочу, чтобы она участвовала в расследовании. Я думал, что смогу это оставить неизменным, но я просто не хочу. Да и не могу, наверное. Потому что я сейчас смотрю на нее и вижу иное. Вижу то же, что и вчера. А потом вспоминаю, что скоро она станет женой Разумовского, и едва сдерживаю ярость. Я не могу работать в этом состоянии, а работа — это единственное, что осталось теперь в моей жизни. И эту последнюю соломинку я ей не отдам. Анна Викторовна больше не будет участвовать в полицейских делах. — Помилуйте, господин Воеводин уважаемый человек, солидный гражданин, — ответил я ей предельно холодно. — И что? — спросила она. — Вы можете хотя бы обыск в его доме провести? — А что искать? — резко спросил я. — Тело, — ответила она незамедлительно. — При всем уважении, Анна Викторовна, — ответил я, контролируя каждое свое слово, — зная, что Вы часто бываете правы, это немыслимо. — Но приборы ведь Вы нашли? — удивилась она. — Но это не повод подозревать господина Воеводина в убийстве, — твердо ответил я. — Хорошо, — ответила Анна Викторовна. — Я все поняла. Я видел, что она сердится на меня, что едва сдерживается. Пусть сердится, мне теперь уже нет разницы. Мне нужно работать, а ее присутствие меня отвлекает. Так что пусть рассердится на меня и уйдет. — Я сама попробую что-нибудь сделать! — бросила Анна, решительным шагом направляясь к дверям. Моя сдержанностью с оглушающим звоном разлетелась на миллион осколков. И каждый из них был очень острым. — Ну да! — ответил я резко, — На меня же у Вас надежды нет?! — Да все мои надежды только на Вас! — сказала Анна неожиданно взволнованно, и я слышал слезы в ее голосе. — Вот, — сказала Анна Викторовна, протягивая мне крошечный клочок бумаги. — Вот эту записку мне оставила Элис в солдатике. Я взял в руки клочок бумаги. Он был весь исписан крошечными буквами, явно по-английски. — И что значит этот текст? — спросил я. — Я не знаю, — ответила Анна Викторовна. — Это зашифровано, также как в ее тетради. — Хорошо, — вздохнул я устало. — Я возьму это с собой и попробую расшифровать. — Яков Платонович, — повернулась ко мне Анна Викторовна с умоляющим лицом. — Прошу, найдите ее. Я надеюсь, что это поможет. — А когда и где Вы нашли эту записку? — спросил я ее. И почему она раньше мне ее не отдала, хотел бы я знать. От пущего доверия и надежд на меня? — В ее комнате, в тот же день. — А почему Вы мне не показали? — Потому что я думала, — потупилась Анна Викторовна, — что Вы более важными делами заняты. — Пожалуйста! — заглянула она мне у глаза умоляюще. — Не оставляйте поисков! Найдите ее. Ведь она только нам двоим нужна. Нам двоим! Звучит как насмешка, право. Кем, интересно, она считает меня, если предполагает, что я могу бросить поиски пропавшей девушки без ее просьбы? — И князю, — напомнил я ей, чувствуя, как при упоминании Разумовского ярость и ревность вновь заставляют мое сердце биться чаще. — Больше ничего не хотите мне сказать? — спросил я, понимая, что это лишнее, но не в силах сдержаться. — Нет, — покачала головой Анна Викторовна. Что ж, оно и к лучшему. Все ведь уже сказано на самом деле. В управление я вернулся в совершенно отвратительнейшем настроении, да и состоянии. Я устал и чувствовал себя столетним стариком. Видимо, сказалось неистовое напряжение последних дней, усталость навалилась как-то сразу и отпускать не собиралась. Очень хотелось просто сесть с закрытыми глазами и не думать ни о чем. Но подобные эксперименты я проводить не собирался. Вряд ли у меня получится ни о чем не думать сейчас. А значит, нужно работать, выжимая из организма все силы, до тех пор, пока не упаду и не засну без снов от смертельной усталости. Коробейников, сидевший за своим столом перед какими-то бумажками, поднял на меня взгляд и снова вернулся к своему занятию. Я задержался у его стола посмотреть, чем она занят. Перед ним были разложены маленькие бумажки с написанными на них буквами, которые Антон Андреич передвигал по столу, периодически помечая что-то в блокноте. — Что Вы делаете? — спросил я, заглядывая ему через плечо. — Выписал вырезанные буквы, — пояснил он свое занятие, — и пытаюсь составить из них слова. — Но слова-то неизвестны, — сказал я, потянувшись передвинуть бумажку с буквой, чтобы получилось что-то внятное. Коробейников перехватил мою руку, не дав коснуться. — Слова улетают, но написанное остается, — произнес он значительно. — Это очень важно. — Ну и что? — полюбопытствовал я. — Что-то получается? — Пока нет, — вздохнул Антон Андреич. — Но логика и интуиция — они не дают мне потерять надежду. В этот момент наше внимание привлекли невнятные, но очень громкие крики, доносящиеся из-за двери. Выйдя, мы имели сомнительное удовольствие лицезреть, как двое городовых с немалым, надо сказать, трудом, помещают в клетку вусмерть пьяного задержанного. Он сопротивлялся изо всех сил и протестовал столь оглушительно, что слышно было, наверное, на два квартала вокруг. — Что здесь происходит? — спросил я городовых. — Замятин, отставной подпоручик, — доложил один из них. — Задержали по Вашему приказанию. Поручик, обнаруживший себя запертым, снова принялся разоряться оглушительно громко, но совершенно нечленораздельно. В камеру его засунуть, что ли? Оттуда хоть не так сильно слышно будет. — Может, поддать ему, Ваше Высокоблагородие? — с надеждой спросил меня Евграшин. Я его понимал, но принципы есть принципы. — Пусть проспится, — велел я. — Завтра поговорим. — Да, Яков Платоныч, — спохватился Евграшин, подавая мне конверт. — Вам тут письмо. Письмо? Мне? Сердце забилось сильно и часто, сбилось дыхание. Но уже в следующую секунду вернулось к привычному ритму. Это Нина всего лишь. «Хочу тебя видеть, — писала мне Нежинская, — завтра, в полдень». Нина Аркадьевна в своем репертуаре. Как всегда, абсолютно уверена, что имеет право вызывать меня, когда ей вздумается. Ладно, я схожу, если время будет. Может, у нее что-то важное. Внезапно в дверь участка вбежала чрезвычайно взволнованная Полина, воспитанница Воеводина, с которой я познакомился сегодня утром. — Господин следователь! — закричала она. — Господин следователь! Несчастье! Мой опекун погиб. Упал с лестницы. Как интересно! Вот так совпадение. Да вот только их не бывает. Тело Воеводина и в самом деле лежало на лестнице. Я взглянул наверх. Высоко падать, особенно если головой вниз. Только с чего бы он упал-то? Перила высокие, прочные. И не видно, чтобы где-нибудь были сломаны. Я осмотрел тело. — Похоже, шея сломана, — сообщил я городовым. — Странно, — прокомментировал Евграшин, — сначала горничная пропала, теперь вот сам… — Пальцы сломаны, — сказал я, продолжая осмотр. — Странно. Обычно при падении руки, ноги, шею ломают. А здесь пальцы. — Может, пытался удержаться, когда падал? — предположил городовой, тоже задирая голову, чтобы понять, откуда упал погибший. — Или до того, как упал, — ответил я ему, поднимаясь по лестнице на второй этаж. Мне нужно было поговорить с Полиной. Воеводин умер не час назад и даже не три, это я был способен определить даже без заключения врача. Почему она только сейчас заявила о его смерти? — Как Вы себя чувствуете? — спросил я ее, чтобы как-то начать разговор. — Я в порядке, — сказала Полина и посмотрела на меня с ожиданием. Похоже было, что скорбь по опекуну девушка демонстрировать не собирается. И отлично понимает, что я сюда не о ее самочувствии пришел полюбопытствовать. — А почему же Вы раньше об этом не заявили? — спросил я ее. — Я обнаружила его час назад, — ответила барышня. — То есть, Вы не знаете, когда он упал, — уточнил я. — Я гуляла в парке, — покачала головой Полина. — Когда вернулась, тогда и увидела. — Скажите, раньше что-то такое случалось? — продолжил я расспросы. — Может, что-то с ногами, терял равновесие… — Он был здоров, как бык, — жестко произнесла она. — Не очень-то Вы его любили, — заметил я с усмешкой. — Не очень, — подтвердила она, но продолжать тему не стала. — А Ваша горничная, Татьяна, — попытался я зайти с другой стороны. — Какие у них были отношения? — Обыкновенные, — ответила Полина. — Как у горничной и хозяина. — А у Вас? — спросил я, пристально на нее взглянув. — Он взял меня на воспитание, когда мне было двенадцать лет, — ответила она, отводя глаза. Картина была ясна и крайне неприглядна. Однако хоть я и сочувствовал ей несомненно, интуиция подсказывала мне, что все гораздо сложнее, и барышня вполне может оказаться причастной к смерти опекуна. — Кто-нибудь еще в доме работает? — спросил я ее. — Последнее время только горничная, — сказала Полина. — А раньше? — Был секретарь, Воеводин его уволил. — Давно? — поинтересовался я. — Полгода назад, — ответила барышня. — Он уехал в Москву. — Причины увольнения Вы, конечно, не знаете? — предположил я. — Мне не объясняли, — сказала она твердо. Продолжать этот разговор я не видел смысла. Завтра допрошу барышню поподробнее, никуда она за ночь не денется. Я вернулся на лестницу и распорядился, чтобы тело погибшего отправили в мертвецкую. А потом поехал домой, спать. Силы, кажется, наконец-то закончились. И почти до рассвета я проворочался без сна, проклиная себя за то, что не вернулся на работу.***
На следующий день я проспал, разумеется. Организм настойчиво заявил о своих правах, и когда я проснулся, было уже несусветно поздно. Сообразив, что раз уж меня не искали, то ничего срочного и не случилось, я послал записку Коробейникову, сообщив ему, что позавтракаю в гостинице, а потом зайду к доктору Милцу. Теперь меня смогут найти в случае чего. И вполне можно совместить завтрак и общение с Ниной, раз уж она на нем настаивает. Мы встретились в кафе. Настроение у меня по-прежнему не было радужным, и я с трудом сдерживался, ожидая, пока Нина Аркадьевна закончит светскую часть и перейдет, собственно, к тому, ради чего она меня позвала. Нина, видимо, почувствовала мое нетерпение и довольно быстро приступила к делу. — Ну вот все и определилось, — сказала она, скромно потупившись. — Его Сиятельство и Анна нашли друг друга. Мы можем больше не скрываться. Я сжал зубы так, что они чуть не хрустнули. Я и вправду идиот. Мог бы еще вчера догадаться, что ей понадобилось от меня. В голове почему-то возник образ стервятника. Впрочем, стерва того же корня. Похоже, Нина Аркадьевна надеется, что я брошусь в ее объятия от обиды и отчаяния. Зря это она, зря! И играть со мной, когда я в таком состоянии, весьма рискованно, Нина должна это знать. И довольно с меня уже этих игр. — Мы больше не будем встречаться, — сказал я ей твердо. Кажется, достаточно твердо, потому что она мне поверила с первого раза. Побледнела, сжала губы. — Ты все-таки хам, мой милый Якоб! — произнесла Нина, и голос ее дрожал от сдерживаемой ярости. — А что еще можно ожидать от черствого фараона? — ответил я ей ее же словами. Говорить больше было не о чем, и я поднялся и вышел. Меня ждала моя работа. Мое спасение. Доктор Милц все еще работал с телом Воеводина, когда я пришел. — Мое почтение, Александр Францевич, — поздоровался я, входя в мертвецкую. — Здравствуйте, Яков Платоныч, — отвлекся от работы доктор. — Что скажете? — спросил я его, кивая на труп на столе. — Ну что, у него сломана шея, — приступил к рассказу доктор Милц, — от чего, собственно говоря, он и умер. Да, кстати, пальцы тоже сломаны. — Да я это заметил, — сказал я, — еще на месте. — Нет, пальцы у него были вывернуты, — поправил меня доктор. — Ну, такое ощущение, что кто-то их выворачивал. При падении так пальцы не ломаются. — Значит, он сопротивлялся перед тем, как его столкнули, — сделал я очевидный вывод. — Ну, не знаю, — пожал плечам доктор, накрывая тело простыней. — Может быть. — А Сушков Вас не интересует? — внезапно спросил он. — Он что, умер? — удивился я. Странно, почему мне не доложили до сих пор. Ах, да, я же еще до управления не дошел. А эту новость, видимо, Коробейников не посчитал настолько важной, чтобы меня будить. — Увы, — вздохнул Александр Францевич. — Когда? — Сиделка его обнаружила утром, — рассказал доктор. — Я полагаю, где-то между одиннадцатью и часом ночи. — А кто-нибудь еще к нему приходил? — спросил я. — Да, была жена, — сообщил доктор Милц. — Она сидела за полночь. Получается, все секреты Сушков унес с собой? — Да нет, один-то секрет теперь должен у нас открыться, — не согласился я с ним. — Какая пуля его убила. — Вот, полюбуйтесь, — подал мне доктор лоток, в котором лежала пуля. Я взял ее, внимательно осмотрел. — Да, — в изумлении поднял я глаза на Александра Францевича, — но она ведь не револьверная! — Извините, все что есть, — усмехнулся доктор, забирая у меня пулю. — Да, это английский патрон, охотничье ружье. — Но подпоручик стрелял в него из револьвера, — задумчиво сказал я. Доктор Милц только развел руками, показывая, что других пуль он в теле не нашел, и мне придется обходиться этой. Поблагодарив доктора и прихватив с собой пулю, я покинул мертвецкую. Но едва я вышел из дверей, как меня остановил знакомый возглас: — Яков Платоныч! Анна Викторовна быстро шла по направлению ко мне. Я остановился, ожидая ее. Сегодня я выспался и был уже совершенно спокоен. За эту бессонную ночь я успел многое передумать и заставил себя смириться. Я ошибся, приняв ее благодарность за нечто большее, но такое может случиться с каждым. Я должен пережить это с достоинством, не навязывая своего внимания даме, которая предпочла другого. И уж всяко не изводя ее своей нелепой ревностью, на которую у меня никогда не было прав. Я позволил бешеному моему темпераменту взять контроль, но теперь пришло время снова его обуздать. Анна Викторовна в самом деле способна помочь расследованию, и я внимательно и спокойно выслушаю все, что она захочет мне сообщить. Но это мое расследование, и действовать по ее указке я не стану. — Послушайте, — заговорила Анна Викторовна взволнованно, подойдя ближе, — Вам срочно нужно провести обыск в доме Воеводина. Я почти уверена, что тело Тани Молчановой там. — Вы что, узнали что-то новое? — спросил я ее. — Да, — ответила Анна. — Я была в доме Воеводина. Татьяна там. И знаете, Сушков, он тоже как-то странно связан с этим делом, — добавила она. — Вы, кстати, знаете, что он уже умер? — Да, знаю, — ответил я. — Но это по-прежнему не дает мне никаких оснований. — Как? — удивилась она. — А смерть Воеводина — это что, тоже случайность? — Странное падение с лестницы — это не доказательство убийства, — пояснил я предельно спокойно. — Ну как же Вы не чувствуете, — вышла из себя Анна Викторовна, — что это все один большой клубок! — Да чувствую я, чувствую, — успокоил я ее. И снял с ее воротника маленький осенний листик, видимо, упавший с дерева и зацепившийся за кружево ее платья. Машинально снял, просто он меня раздражал безмерно, отвлекая внимание. Но буря эмоций, всколыхнувшихся во мне от этого жеста, показала, что до спокойствия мне еще очень далеко, что бы я там себе не говорил. — Извините, — сказал я ей, — я тороплюсь. И быстро пошел прочь. Сохранять внешнюю невозмутимость при разговоре я еще был способен. Но стоило мне коснуться лишь краешка кружева на ее воротничке, как все воспоминания, нежданные, непрошенные, нахлынули, снова погружая меня в отчаяние. Анна, обнимающая меня, когда я вытащил ее из конюшни Молостовых. Ее руки, обхватившие мою шею, ее горячие слезы на моей щеке. Мы стоим в зеркальном коридоре, обнявшись, и она прижимается ко мне и шепчет: «Живой». Маленький пальчик, касающийся моих губ на кладбище: «А я все думаю о нашей истории». Горячие губы, касающиеся моих губ на складе, и кровь течет по виску. Теплые полуоткрытые губы, мягкий локон под моими пальцами: «Вы нужны всей вселенной». Я остановился, поняв, что ушел достаточно далеко и меня нельзя увидеть, оперся на первую попавшую стену и постарался выровнять дыхание. Хватит. Хватит уже! Я должен это пережить, чего бы мне это не стоило. И я не могу терять самообладание каждый раз, когда оказываюсь поблизости от нее. Я владею собой, и силы воли у меня хватит. Дыхание постепенно выровнялось, и сердце стало стучать почти в нормальном темпе. Только вот болело сильно, но с этим я смогу жить. Когда я вернулся в управление, Коробейников допрашивал протрезвевшего подпоручика. Благодаря пуле, лежащей в моем кармане, я уже знал, что Замятин Сушкова не убивал, а судя по тому, что донеслось до меня сейчас, мог оказаться и свидетелем. — Кто-то еще стрелял, — говорил подпоручик Антону Андреичу. — Я слышал один выстрел. — Значит, выстрел слышали, — уточнил мой помощник. — Ну да, был, — подтвердил Замятин. — Из охотничьего ружья. Я еще подумал, кто это в городе охоту устроил. Ну и вышел за ворота, взглянуть. — Дальше, — поощрил его Антон Андреич. — Ну, молодой парень из кустов вышел, — продолжил подпоручик, — как раз напротив моего дома. Одет чисто, вроде как приказчик. Ну, а в руках у него была такая, ну, вроде как сумка, что ли. — Опознать его сможете? — спросил я Замятина. — Дак, если увижу, может и опознаю, — ответил он. Ваше благородие, простите меня за вчерашнее, — сказал мне подпоручик с раскаянием. — Вечером-то меня уж трогать не надо. А так я человек мирный. — Стрельбу во дворе прекращайте, мирный человек, — сказал я ему строго. — Свободны. — Сушкова, думаю, его жена убила, — сказал я Коробейникову, когда Замятин, не помня себя от радости, вышел за дверь. — Время ухода ее из больницы совпадает со временем смерти. — А что говорит доктор Милц? — поинтересовался Антон Андреич. — Да ничего он не говорит, — ответил я с досадой. — Говорит, что никаких признаков насилия нет. Ну, а много ли Сушкову надо было? Надави на рану, сдвинь немного пулю — и все. — Но ей зачем это? — спросил Коробейников задумчиво. — Везите ее сюда, — велел я, — здесь и спросим. Перед уходом я еще попросил Коробейникова вызвать ко мне дежурного. — Да, Яков Платоныч, — вытянулся Евграшин, войдя в кабинет. — Проверь, — велел ему я, — если по старым делам проходили накладные усы, парики, бороды, неси их сюда в кабинет, и дела, по которым они проходили, тоже. Нужно было отработать единственную улику, найденную мной в комнате пропавшей Элис Лоуренс. Я чувствовал, что это ниточка, которая сможет привести меня к ней вернее даже, чем записка из солдатика. Спустя краткое время, не успел я толком рассортировать материалы, которые принес мне Евграшин, вернулся Коробейников, доставивший, как и было приказано, жену Сушкова. Я ее еще не видел, но с первого взгляда понял, что справиться с ней будет ой как не просто. Лицо ее, с тонкими, плотно сомкнутыми губами, являло собой образец упрямства и хладнокровия, а в глаза выдавали натуру хитрую, не чуждую жадности и подлости. Даже если бы я не подозревал ее в шантаже и убийстве мужа, впечатление все равно было бы отталкивающим. — Да как Вам такое в голову пришло? — возмущалась она моим вопросом, не она ли убила мужа. — Время смерти Вашего мужа совпадает со временем Вашего ухода из больницы, — сообщил я ей. — Я не запомнила, во сколько ушла, — сказала она. — Зато мы запомнили, — ответил я. — Вы ушли в половину первого ночи, дежурная сестра запомнила. Примерно в это же время и умер Ваш муж. — Примерно! — зацепилась она за мое слово. — Когда я уходила, он был жив. Он спал. Я побоялась его разбудить. Я не знала, что мне нужно… — Вы задержаны, — перебил я ее, — по подозрению в убийстве. Евграшин! Проводите в камеру. А Вы посидите, подумайте, — сказал я Сушковой. Евграшин увел безутешную вдову. Кстати сказать, она уже не выглядела упрямой, скорее, сильно напуганной. Так что можно было ожидать, что пребывание в камере сделает ее разговорчивее. Я же вернулся к парикам и бородам, перебирая одно дело за другим, в надежде найти сходство и понять, каким именно мастером был изготовлен тот клочок, который я нашел в ванной Элис. Эта кропотливая работа поглотила все мое внимание, и я не заметил ни того, как ушел домой Коробейников, ни того, что уже давно стемнело. Очнулся я внезапно, от острого ощущения того, что кто-то стоит у меня за спиной. Осторожно положив лупу и очередной парик, чтобы освободить руки, я резко повернулся. Анна Викторовна, стоявшая в полуметре от меня, отшатнулась от этого моего движения. — Анна Викторовна, — удивленно произнес я, поднимаясь. — Я рад, что Вы зашли. — В самом деле? — спросила она неуверенно, будто не ожидала услышать подобного. А я действительно был рад ей. Будто колесо времени повернулось вспять, и она снова пришла ко мне в кабинет, по обыкновению без стука и незваной. И как всегда, у меня потеплело на душе, потому что я знал: то, что она проходит вот так, без церемоний, означает, что она доверяет мне. — Рад Вас видеть, — сказал я, любуясь ею. — Почему? — спросила Анна. — Без причины, — ответил я ей, — я всегда рад Вас видеть. — Вы что, выпили? — спросила Анна Викторовна встревожено. — Нет, — усмехнулся я. — Но неплохая идея. К тому же, время позволяет. Если я сейчас выпью немного, может быть, боль не вернется? И все будет как сейчас, тепло и мирно? — Вы присаживайтесь, — пригласил я ее, доставая из сейфа коньяк и стопку. — Вам не предлагаю, все равно откажетесь. Анна посмотрела на меня и улыбнулась несмело. Кажется, ей тоже нравилось, что все спокойно, все как раньше. — Вы, наверное, по делу, — сказал я, устраиваясь в своем кресле с рюмкой в руке. — Я слушаю Вас. — Да, — кивнула Анна Викторовна, будто с трудом вспоминая, зачем ко мне пришла. — Обыск в доме Воеводина. Он просто необходим. Потому что я точно знаю, что тело девушки там. — Завтра я получу разрешение у прокурора, — согласился я. И что я днем ей об этом не сказал? Просто так ведь не сказал, из упрямства. Чтобы не выходило так, будто я действую по ее указке. А на самом деле, смерть Воеводина дала мне формальное право запросить ордер на обыск. Анна улыбнулась радостной улыбкой, хоть и видно было, что мое покладистое поведение вызывает ее недоумение и даже настороженность. А я просто устал от боли и ссор. Сейчас она уйдет, ведь разговор наш окончен. И я хочу, чтобы все так и осталось мирно до самого ее ухода. Нет, дольше. До тех пор, пока мы еще сможем видеться. Потому что это теперь уже ненадолго. Но Анна Викторовна не ушла. Поднялась, оглянулась, будто ища повод задержаться. И нашла, разумеется. А когда барышня Миронова не находила то, что ищет? — А что это у Вас? — спросила она с улыбкой, указывая на бороды и парики, сваленные грудой у меня на столе. — Маскировку себе для слежки подбираете? — Очень кстати интересуетесь, — ответил я ей. — Это парики и усы, которые проходили у нас по разным делам, и, как выяснилось, все она сделаны одной и той же рукой. Анна Викторовна отошла к столику, налила себе чай и вернулась ко мне, весьма заинтересованная моим рассказом. Мне вдруг вспомнилось, как она в пылу полемики отбирала у меня чашку чаю, не замечая того. И мысли, посещавшие меня в тот момент, вспомнились тоже. Но больно не было. Только очень грустно. — Наш парикмахер, Пров Хватов парики делает, — заторопился я с рассказом, прогоняя ненужную память, — и не спрашивает у заказчиков, зачем им весь этот маскарад. А знаете, что самое интересное? — сказал я, показывая ей клочок волос на бумажном листе. — Этот фрагмент бороды я нашел в комнате Элис, и он сделан той же самой рукой. Я думаю, эту бороду носил водопроводчик, который приходил к ней ночью. — Получается, что он ее похитил? — спросила Анна. — Или просто помог бежать, — ответил я. — А позволите Вы мне завтра присутствовать при обыске? — спросила Анна Викторовна. — Конечно, — ответил я ей. — Я извещу Вас. — Хорошо, — улыбнулась Анна смущенно. — Ну что ж, до завтра? — Нет-нет, — возразил я решительно. — Я Вас провожу. К тому же, у меня есть дела. Она не стала протестовать, видимо, тоже сберегая хрупкий наш мир. В молчании мы дошли до калитки ее сада, и я вежливо откланялся, не позволив себе даже коснуться ее руки. Вот теперь все именно так, как и должно быть. И никакой боли, ну, почти. А всего-то и нужно было понять, что времени у нас почти не осталось. Я буду любить ее, наверное, всю свою жизнь. Но скоро она выйдет замуж, и я потеряю возможность даже таких вот кратких деловых встреч. Так стоит ли отталкивать то малое, что мне дано, если я не смог получить большего? Само ее присутствие счастье для меня. И я буду наслаждаться им, покуда это возможно. Проводив Анну Викторовну, я направился к парикмахеру Хватову. Время, конечно, было уже позднее, но я был уверен, что Пров еще на месте, ожидает поздних клиентов. Впрочем, я едва успел. Когда я подошел к дому, он уже запирал дверь. — Господин Хватов, — окликнул я его. — Ваше Высокоблагородие! — обрадовался он мне. — Постричься, побриться, так это я всегда пожалуйста! — Да я не за этим, — ответил я ему. — Разговор у меня к Вам. — Слушаю Вас, — с готовностью ответил цирюльник. — Уж сколько раз проходили Вы у нас по делам разным с поделками Вашими, — сказал я, — все никак не успокоитесь? Видно, только Сибирь охладит Ваш пыл. — Какой пыл? — изобразил Хватов святую невинность. — Вы о чем, Ваше Благородие? — Да о париках и о бородах Ваших, — пояснил я ему. — А, так это ж только подработка, — развел руками парикмахер. — Люди приходят, просят сделать. А для какой им надобности, откуда ж мне знать? — Мне Ваши грешки без надобности, — успокоил я его, доставая из кармана бумагу с клочком волос. — Вы мне лучше расскажите, кому Вы делали это. — Да откуда мне знать-то? — попробовал отпереться Хватов. — Да будет Вам, — сказал я ему. — Вы по одному волосу узнаете свое изделие. Кому вы делали бороды в последний месяц? — Ну, был один молодой человек, — ответил заметно поскучневший Хватов. — Не назвался. Я его потом в больнице видел. Фельдшер он. Стало быть, фельдшер. Ох, доктор Милц, как же так? Почему Вы мне не доверились, ведь я бы помог! Впрочем, откуда доктор мог знать об этом? Я для него полицейский, служитель закона. О моем отношении к Разумовскому, а тем более о моей второй работе, доктор даже не догадывается. Самое неприятное, что и догадаться не должен. И это лишает меня возможности поговорить с ним по душам и все прояснить. А в первую очередь то, что непонятно мне более всего. Зачем? Ну зачем доктору помогать Элис бежать? А в том, что она сбежала добровольно, я теперь уверен. Как и в том, что доктор Милц не замешан ни в каких кошмарных делах. Он, скорее всего, помог Элис из простого сочувствия к девушке. А вот этот его фельдшер фигура непонятная. Я видел его лишь пару раз мельком, причем, всегда со спины. Будто он избегает меня и не хочет, чтобы я видел его лицо. Ну, а раз он не хочет, стало быть, мне это очень нужно. Правда, самому заниматься этим, причем еще и скрытно, времени у меня нет. Ну ничего, слава Богу, есть кому поручить. Оставив растерянного Хватова переживать мой неприятный для него визит, я отправился домой. Уже поздно совсем, да и вечера сентябрьские становятся все холоднее. Хочется прийти в тепло и выпить горячего чаю. И спать лечь. Надеюсь, я засну сегодня. Не может же человек вовсе не спать. Следующим утром, прихватив Коробейникова, я отправился туда, где подпоручик Замятин вроде бы видел человека, который мог стрелять в Сушкова. Мы внимательно осмотрели маленький дворик, где, со слов Замятина, прятался злоумышленник. Наши старания были вознаграждены. Под деревом я нашел гильзу английского патрона, пулей от которого был застрелен Сушков. — Яков Платоныч, Вы не перестаете меня удивлять, — сказал Коробейников, рассматривая мою находку. — На мой взгляд это выдает неопытность злоумышленника. То есть, я хочу сказать, что непременно забрал бы гильзу с собой. — Таких ружей в городе только три, — обратил я его внимание на более значимый момент. — И одно из них у господина Воеводина. — Вы прекрасно осведомлены, — восхищенно сказал Антон Андреич. — И как всегда, Яков Платоныч. Пропустив неуместный, на мой взгляд, комплимент мимо ушей, я вышел со двора. — Но ведь в Сушкова стрелял молодой человек, — заметил Коробейников, догоняя меня и подстраиваясь под мой шаг. — У Воеводина был секретарь, — сказал я ему, — якобы уволенный. Я навел справки, некто Ярослав Асмолов. — Воеводин поручил ему убийство и при этом снабдил его своим собственным ружьем? — с некоторым недоверием спросил Антон Андреич. — Ну почему? — возразил я. — Убийца мог сам взять это ружье без ведома Воеводина. — Но если кто-то кого-то и шантажировал, — продолжал рассуждать Коробейников, — то кто и кого? — Скоро мы это узнаем, — ответил я ему. — Я в дом к Воеводину, а Вы берите городовых и найдите мне этого стрелка. Я думаю, нам поможет то, что мы найдем в доме. — Завещание! — догадался Коробейников. — В пользу Полины! — Уверен, — сказал я ему, — это и есть краеугольный камень этого клубка убийств. Прежде чем отправиться в дом Воеводина, я зашел в управление и прихватил с собой городовых. Для подробного обыска мне двух рук будет мало. Заодно, помня о своем обещании, я послал записку Анне Викторовне, предлагая ей присоединиться. Вполне возможно, она и в самом деле поможет нам обнаружить тело горничной. Об иных своих мотивах этого поступка я себе задумываться запретил. Дверь нам открыла Полина, крайне удивленная нашим визитом. — Что Вам угодно? — спросила она встревожено. — Обыск, — ответил я кратко, проходя в дом. Городовые последовали за мной. — Где завещание Воеводина? — спросил я Полину, когда мы поднялись на второй этаж. — В кабинете и есть, наверное, — пожала она плечами. — По завещанию все наследуете Вы? — Не знаю. — Да бросьте, — сказал я ей, — все Вы знаете! Вы ведь сами все устроили. — О чем это Вы? — спросила барышня, но я различил наигранность в ее голосе. Мы с Евграшиным прошли в кабинет, Полина следовала за нами. — А где ключи от сейфа? — спросил я ее. — Я не знаю, — ответила она. — Евграшин, обыщи кабинет и комнату госпожи Полины, — велел я. — Что Вы себе позволяете? — возмутилась Воеводина, заступая мне дорогу. — На каком основании? — Вы подозреваетесь в шантаже и соучастии в убийстве, — сказал я ей. — Это ошибка, — ответила она, не теряя самообладания. — Как Вы на все это решились? — покачал я головой, разглядывая ее. — Я не понимаю, о чем Вы, — продолжала стоять на своем Воеводина. — Хорошо, я Вам расскажу, — ответил я ей. — Сушков, работающий на почте, перехватил несколько Ваших любовных писем к Асмолову, из них он узнал, что господин Воеводин сожительствует со своей несовершеннолетней горничной Татьяной. Этим Вы и стали шантажировать его? — А вот и ключ, — вмешался Евграшин, обыскивавший стол Воеводина. — Открывайте, — велел я. — Вы стали добиваться, чтобы Воеводин написал завещание в Вашу пользу, — вернулся я к Полине. — Сушковы, в свою очередь, начали шантажировать Вас. Для того, чтобы избавиться от этого, Асмолов приехал и застрелил Сушкова. — Ваше Высокоблагородие, — вновь перебил меня Евграшин, — а вот и завещание. — Хотите, угадаю, что в нем? — спросил я Полину с усмешкой. — Все состояние достается Вам. Чтобы этого добиться, Ваш любовник приехал и сбросил господина Воеводина с лестницы. Что скажете? — Сушковы меня шантажировали, это верно, — ответила она с вызовом. — Никакой аферы с завещанием не было. Кто стрелял в Сушкова, я не знаю. Кто сбросил дядю с лестницы, понятия не имею, я в это время гуляла в парке с господином Мироновым. А то, что дядя все оставил мне, так это, может быть, совесть проснулась? Я ни в чем не виновата. — А вот это мы посмотрим, — сказал я ей. — Дело не закрыто. — Яков Платоныч, — послышался испуганный крик Анны на лестнице. Крик? Испуганный? Бросив завещание Евграшину, я бегом рванулся навстречу ей: — Анна Викторовна, что случилось? — Яков Платоныч, — сказала Анна, хватая меня за руку, — нас сейчас чуть не убили с дядей! Я сжал ее ладонь двумя руками, даже сквозь перчатку ощущая, какие у нее ледяные пальцы. — Стреляли, — рассказала Анна Викторовна, с трудом переводя дыхание. — Но дядя как-то смог этого стрелявшего поймать. И все в порядке, его уже с городовым в управление везут. — Так с Вами все в порядке, — с усмешкой вмешалась вдруг Полина. — Жива, как видите, — ответила ей Анна Викторовна вызывающе. — И почему же Вы не пришли? — Куда? — спросила Воеводина. — Как куда? — удивилась Анна. — Вы дяде моему записку отправили. — Я ничего не отправляла, — ответила Полина, рассмеявшись неестественно. — Ну, я ожидала, в общем, что-то в этом духе услышать, — сердито сказала мне Анна Викторовна. — Чем же Вам Мироновы помешали? — повернулся я к Полине, едва владея от гнева своим голосом. — Я ни в чем не виновата, — заявила она, — и отвергаю все Ваши обвинения. — Яков Платоныч, — обратилась ко мне Анна Викторовна. — Можно мне пару минут в тишине? Пожалуйста. — Конечно, — кивнул я ей. Я не хотел, чтобы она сейчас уходила, даже в другую комнату. Я все еще был испуган за нее. Как получилось так? Как я мог допустить ситуацию до того, что Анна Викторовна подверглась опасности, ее едва не убили, а меня не было рядом?! Я нянчился со своей ревностью и обидой, а результатом оказалось то, что я упустил контроль, и Анна едва не пострадала. Мне хотелось придушить Полину прямо сейчас. Что бы не перенесла она в своей жизни, сейчас ей двигала лишь алчность, и ничего более. И ради этого она готова была убивать, если придется. И убивала, пусть и чужими руками. Анна Викторовна огляделась вокруг. Потом отошла в дальний угол комнаты и повернулась к нам спиной. Я наблюдал за ней внимательно, готовый в любой момент прийти на помощь. Наученный опытом, я уже знал, что помощь может понадобиться. Мелькнула мысль о том, что с доктором я так об этом и не поговорил. Теперь и не поговорю уже. Увидев, что делает Анна, Полина попыталась возмутиться. — Ну, нет! — сказала она. — Я не собираюсь участвовать в этом фарсе. Прошу меня… — Сядьте! — гневно оборвал я ее. Видимо, я был убедителен, потому что она больше не возражала и опустилась на диван. Анна Викторовна вдруг перестала шептать и опрометью кинулась на лестницу, будто пытаясь поспеть за кем-то. Подумав, я все же последовал за ней. Не стоит ей оставаться одной сейчас. Мало ли что? Воеводина, а за ней и Евграшин пошли следом за мной. Когда я спустился в прихожую, Анна Викторовна, бледная и тяжело дышащая, стояла, прислонившись к двери. В руках у нее была пачка писем. — Эти письма, их Сушкова спрятала, — сказала она, показывая мне конверты, — когда ей угрожал человек с ружьем. Анна открыла верхний конверт и развернула письмо. — Любимый, есть способ прекратить мое рабство, — прочла она вслух, кинув взгляд на Полину. — Я знаю, что горничная не уехала. Она осталась здесь в доме навсегда. Я точно это знаю. Теперь мой дражайший дядюшка подпишет любое завещание, какое я ему продиктую. Приезжай скорее, я тебе все расскажу. Твоя Полина. Анна Викторовна выпрямилась, разгневанно глядя на Полину. — А что означает: «Осталась в доме навсегда»? — спросил я Воеводину. — Не помню, — ответила она с неестественной усмешкой. — Написала что-то сгоряча. Анна вдруг уронила письма и быстро спустилась по лестнице, ведущей к дверям на задний двор. Мгновение, и она скрылась за дверями. Я замешкался на минуту, поднимая письма, и когда я выбежал во двор, Анна Викторовна уже раскидывала поленницу. Она действовала так отчаянно, будто под дровами была спрятана живая девушка. Для нее отчасти так и было, наверное. Вот только я знал, что такое чудо невозможно. Я сразу почувствовал этот запах. В открытом дворе он не был сильным, но не узнать его было нельзя. — Анна Викторовна, — окликнул я ее. — Здесь надо искать, — показала она на поленницу и тут же вернулась к своему занятию. — Позвольте нам, — я осторожно взял ее за локоть и отвел в сторону. Кивнул Евграшину, и он принялся разбирать поленницу, которая, судя по всему, и послужила могилой несчастной Татьяне. Полина наблюдала за происходящим, стоя на крыльце, и не произносила ни слова. Спустя несколько минут Евграшин окликнул меня. Под разобранным им углом поленницы стала видна часть свертка из одеяла, из которого высовывались маленькие женские ноги в дешевых башмачках. Теперь, когда поленницу потревожили, запах был почти невыносим. — Это Воеводин девушку убил, — сказала Полине Анна Викторовна взволнованно, — а Вы видели, как он ее тело прятал. — Да это явствует из Ваших писем! — резко сказал я Полине, которая по-прежнему не произносила ни слова. — Для суда этого будет более чем достаточно. Вы арестованы за сокрытие преступления и соучастие в шантаже. — Простите, я здесь больше не могу, — жалобно сказала мне вдруг Анна Викторовна. Я подал ей руку, она оперлась на меня, и я почувствовал, как она дрожит. Как можно быстрее я постарался увести ее из этого дома, хранившего такие ужасные тайны, и отвез домой на полицейском экипаже. Пока мы ехали, Анна как будто слегка успокоилась и пришла в себя, даже румянец вернулся на ее лицо. Я заставил ее пообещать мне, что она отдохнет, и она согласилась с улыбкой. Теперь я мог, не страшась, оставить ее, чтобы продолжать работать дальше. Как я и предположил сразу, на Анну Викторовну и Петра Ивановича в парке напал именно Асмолов. Но не зря младший Миронов хвалился в свое время своим искусством метания ножей. Его нож пробил Асмолову плечо, выведя того из строя, но ни в коей мере не угрожая его жизни. И я был уверен, что нож попал именно туда, куда Петр Иванович и целился. Надо будет поблагодарить его при случае за меткость, а главное, за хладнокровие. Я в аналогичной ситуации стрелял бы на поражение, скорее всего. Асмолов, в отличие от Полины, запираться не стал. Может быть потому, что его взяли при попытке убийства, и молчать ему смысла не было. Медицинскую помощь ему оказали сразу по прибытии в управление, и теперь он сидел перед моим столом и рассказывал: — Воеводин, старый сластолюбец! Я поступил к нему на службу. Полина мне приглянулась сразу. Я долгое время не понимал, в каком положении она в этом доме в действительности. — Она Вам сама все рассказала? — спросил я его. — Да, — ответил Асмолов, — когда между нами возникли отношения. Я был потрясен, когда узнал, что Воеводин развращал ее с двенадцати лет! С двенадцати! А потом еще Татьяна! И Вы хотите сказать, что он недостоин смерти? — Да, — согласился я с ним. — Но только это не дает Вам права выступать в качестве палача и судьи. Значит, Воеводин Вас уволил? — вернул я его к рассказу о происшедших событиях. — Да, он однажды застал нас с Полиной вместе, — ответил Асмолов. — Я уехал в Москву, а потом Полина написала про Татьяну, что Воеводин делает с ней то же самое. И что она исчезла. Сушков перехватил наши письма и стал нас шантажировать. Это я решил его убить, моя идея. — Вы знали, что подпоручик стреляет во дворе, а путь Сушкова проходит по этой улице? — уточнил я. — Да, — подтвердил Асмолов. — Я приехал из Москвы… А остальное Вы знаете. — Я не понимаю, — спросил я его, — зачем Вы стреляли в Миронова? — Полина сказала, — пояснил он, — что Миронов хочет ей помочь. Как он узнал, что Татьяна мертва? Потом его племянница явилась к Полине, вела себя странно. Вот я и подумал, что они могут докопаться до всего остального. — Скажите, — спросил Асмолов, — можно повидаться с Полиной? — Повидаетесь на очной ставке, — ответил я ему твердо. Возможно, его и в самом деле возмущало поведение Воеводина. Но убийцей он стал из жадности. И сочувствия к нему я не испытывал.***
Закончив с делами, я решил прогуляться по парку. Недавно прошел дождь, и опадающие листья уже остро пахли осенью. Невольно вспомнилась осень год назад, все, что происходило, все, что волновало меня тогда. Мог ли я предположить, что год спустя та славная чудесная девочка в соломенной шляпке, вечно съезжающей на правый глаз, так забавлявшая меня своей живостью и искренностью, превратится в очаровательную молодую девушку и станет для меня дороже всего мира? Столько всего произошло за этот год, что не только рассказать, а и вспомнить невозможно. Но сейчас, в этот тихий осенний вечер, вспоминалось почему-то только светлое и хорошее. Наверное, есть пределы у боли и отчаяния. И сейчас на сердце у меня было спокойно, а светлая грусть не тревожила, а скорее утешала душу. Свернув на следующую аллею, я неожиданно понял, что ноги сами принесли меня к той скамейке в дальней части парка, где мы с Анной Викторовной порой поджидали друг друга. И сегодня скамейка была не пуста. Анна сидела, держа книгу в руках, но не читала, а просто о чем-то думала, глядя в осень. Ждать меня она никак не могла, я сам не знал, что окажусь здесь сегодня. Но, тем не менее, она была здесь, и я решился подойти. — Прошу прощения, если нарушил Ваше уединение, — произнес я негромко. — Далековато вы забрались. Анна смотрела на меня, не произнося ни слова. — Возникли некоторые обстоятельства по делу о пропаже Элис, — сказал я ей. Ну, что-то же нужно было сказать. — Присаживайтесь, пожалуйста, — сказала Анна Викторовна, показывая на скамейку рядом с собой. — Помните, я Вам рассказывал, — сказал я ей, опускаясь на скамейку рядом с ней, — что нашел клочок волос, возможно, от бороды водопроводчика, который приходил накануне к Элис? — Да, — кивнула Анна, слушая меня предельно внимательно. — Так вот, эту бороду заказал фельдшер доктора Милца. — Фельдшер? — удивилась Анна Викторовна. — Водопроводчик? И что это может значить? — Может быть, ничего, — ответил я. — Но с другой стороны странно, что фельдшер, работающий у доктора Милца, наклеил себе фальшивую бороду и пришел к Элис. — Доктор Милц похитил Элис? — Анна Викторовна явно не знала, как отнестись к моей версии, но, кажется, она ей не нравилась. — Но ведь это же смешно! — Я ничего не утверждаю, — сказал я. — Я просто прошу Вас не говорить об этом доктору. — Нет, это просто какое-то недоразумение, — возмутилась Анна самой возможностью столь неблаговидного поступка всеми уважаемого и любимого доктора Милца. — Скорее всего, — поспешил я согласиться. — Но я бы не хотел травмировать психику доктора своими подозрениями. Разговор был окончен, и следовало уходить. Я поднялся со скамейки. — Да, — вспомнил я. — И передайте благодарность своему дяде, он нам очень помог в поимке Асмолова. Просто хват. — Непременно передам, — ответила Анна Викторовна тихо. — А Вы ни о чем не хотите меня спросить? — вдруг сказала она, когда я уже пошел прочь. Я остановился на полушаге. Ну зачем она это? Ведь так было спокойно. — Вам не интересно, что я князю ответила? — спросила Анна Викторовна, глядя мне в глаза. — Нет, не интересно, — ответил я, сдерживаясь. — Хотя, если так, что Вы ему ответили? — Я сказала, что я подумаю, — произнесла Анна с каким-то странным выражением, которого я не понял, да и не хотел понимать. — Благоразумно, — кивнул я и повернулся, чтобы уйти, пока моих сил еще хватало на сдержанность. — А знаете, что он мне ответил? — спросила меня Анна. — А мне это не интересно, — выпалил я ей в лицо, останавливаясь. — Он сказал, — проговорила она, — что он готов быть для меня опорой, даже если я его не люблю! — Трогательно, — усмехнулся я, сдерживая кипящую ярость из последних сил. — Я прямо сейчас расплачусь! — Да это я сейчас расплачусь! — ответила Анна Викторовна и едва ли не бегом двинулась прочь. А я остался стоять в одиночестве у нашей скамейки, провожая ее взглядом. Я не понимал, для чего она рассказала мне все это. Как не понимал и ее реакции. Да и не хотел я ничего понимать, если честно. Просто снова сильно болело сердце. А осенний парк был сырым, промозглым и бесприютным. И очень хотелось в тепло. Но тепло удалялось от меня по аллее быстрыми шагами, и я никак не мог его вернуть.