Сказочник из соседней палаты

— Как думаешь, чем ты пахнешь? — Злобой? — А я вот думаю, что ничем. Эвр посмотрела на него из-под невинно опущенных ресниц, и Джеймс, оторвавшись от изучения бумаг, перевёл на неё заинтересованный взгляд. В уголках его губ заиграла ухмылка — не то презрительная, не то предвкушающая очередной разговор, каждое слово которого можно записывать в философские трактаты. Никак иначе они не разговаривали. Эвр стояла перед ним в белом платье, сжимая в руках пластиковый пакет из Вэйтроуз: из него выглядывали головки зелёного лука и французский хлеб. Джеймс отъехал на компьютерном кресле и оглядел девушку с ног до головы, а она с достоинством вскинула голову, выдерживая его взгляд, и отправилась на кухню. И с чего бы она стала думать о запахах? Неужто забрела в рыбный отдел, или узнала о манипуляциях в отделе выпечки? — К чему такие вопросы, милая? — Природа оставила тебя без запаха, чтобы ты был незаметным, — отозвалась она с кухни. — И чтобы ни одна нить, ни один аромат не вёл к тебе. Чтобы ты мог… Ну, знаешь… — Она подошла к нему ближе и, сев на его колено, запустила пальцы в его волосы. И, хотя её ладони и правда пахли зелёным луком и копчёной рыбой, Джеймс был рад снова чувствовать её прикосновения. — … совершать свои преступления в тайне ото всех. Природа ненавидит глупых людей, ведь считает их своими ошибками. Эвр зашептала прямо ему на ухо, продолжая пальцами скользить по коже головы. Джим покорно прикрыл глаза, наслаждаясь её лаской, и она, пользуясь тем, что он потерял бдительность, закрыла глаза за ним следом и закусила губу. Эвр отстранилась и прижалась лбом к его лбу, не вынимая пальцев из волос, и стала ртом ловить его дыхание: чистое, с привкусом ксилитола. Может, если он и правда ничем не пахнет сам по себе, это и делает его таким привлекательным, ведь от остальных разит смрадом чёрно-белого мышления и воняет глупостью? — Скучала по мне? — высказал Джеймс догадку. — Очень, — честно призналась она. — Сорок минут среди глупцов. Я бы умерла без своего милого Джима. — Всему своё время, малыш, — промурлыкал он, потянувшись вперёд, словно хотел укусить её за губу, но и Эвр слегка подалась назад. Её не так легко раскусить, эту Эвр Холмс; и даже если в одно мгновение она кажется ласковой, в следующее не стоит удивляться, если ей захочется увидеть тебя горящим на костре. Но это непостоянство, которое злило бы кого угодно, только доказывало Джеймсу, что она — его партия. — А чем пахнешь ты? — он высунул язык, приподнял шею и коснулся её щеки, от чего дыхание Эвр на мгновение сбилось. — М, кофе, который я же сварил с утра… и запах стирального порошка с наволочки. Или моего геля для волос. Прости, надо было его вчера лучше смыть. — Ничего страшного. Мне нравится, как ты пахнешь, — честно призналась она. — Правда? — Правда. Это вызывает приятные ощущения в носу. И… — И в низу живота? — подсказал Джеймс, хитро улыбнувшись. Он легко отодвинул Эвр от себя и взял её руку в свою, поднял перед глазами её кисть, поднёс ближе к носу и принюхался, как ищейка, учуявшая кокаин. — Кедровое масло. Для скрипки. — Он накрыл её ладонь губами, взглядом не отрываясь от неё самой. — Не вздумай меня соблазнять, Джеймс Мориарти. Мне интересно, какие ты чувствуешь запахи. — О, я и не ставлю соблазнение своей целью, — произнёс он, с видом эксперта перевернув её ладонь. — Это всего лишь приятный бонус. Лучшая премия за то, что я есть тот, кто я есть. Вытянув руку Эвр так, словно собирается пощупать пульс, он поднёс нос к её запястью: — Нейролептики, которыми тебя вечно пичкают. Люблю их, ведь они делают тебя такой податливой, хотя и глуповатой. Дезинфицирующие средства, марля… И Джим, прикрыв глаза, поцеловал тонкую кожу на её запястье, чуть прикусив кожу и почти задев вену. На Эвр он уже не смотрел, полностью погрузившись в то, чем природа сделала её, и что спрятала за плеядами естественных запахов, чтобы никто, кроме самого Джима, её не учуял. Чуть выше он учуял стойкий и терпкий запах стали. Джим взбесился не на шутку, а Эвр улыбнулась, прекрасно понимая, что это значит: Мориарти достаточно умён, он угадал её прошлое по одному только запаху, а теперь злился на мысль о её возможной смерти. Кровь и сталь смешивались так явно, что, проникая в его дыхательные пути, задевали те струны чувств, о которых он, быть может, даже не догадывался. И Эвр торжествовала, полагая, что никогда прежде ей не удавалось так просто манипулировать его сознанием и в то же время восхищаться им самим — глупо, безропотно, с выпученными глазами и свисающим вниз языком. Джеймс же решил не задумываться и прошелся языком чуть выше, проникнув под края рукава её футболки. — М, самое чувствительное место, — улыбнулся он, пальцами закатывая рукав и целуя Эвр в предплечье. Секунду он молчал, а потом придвинулся к шее так близко, что-то же чистое и спокойное, равномерное дыхание начало обжигать её кожу. По спине и ногам Эвр побежали предательские мурашки, а вместе с ними с поля боя убегала и её решительность. — О, а этот запах самый обманчивый, самый иллюзорный, — произнёс Джеймс, оставив на шее короткий и дразнящий поцелуй. — Духи. Или разбавленный спирт. Ты словно надеваешь маску другого человека. Или пытаешься описать себя стараниями какого-то недалёкого парфюмера, хотя можно было бы просто быть собой… — Эвр слегка наклонила голову в сторону, чисто инстинктивно, и Джим засмеялся: — Что, чувствуешь моё незаметное присутствие? — Нет, Джим. Я бы узнала твой запах. Ты пахнешь тем же кофе, что и я, сигаретами, чернилами и спиртом, которым смачивают салфетки для экрана. И ароматизатором, которым накачен твой гель для волос. И… крем для обуви, гель для душа… — Джим не понимал, от чего Эвр начала сбиваться: то ли от того, что он участил поцелуи, а она и без того, очевидно, была на взводе, то ли от того, что её мысли стали уплывать далеко, а нос и вовсе перестал обонять. — Хватит перечислять всё, чем я пользуюсь, — он поцеловал её снова — на этот раз в щеку, — и скажи, что твои чувства вовсе не связаны с обонянием. — А что я чувствую? — невинно поинтересовалась она, повернув к нему голову. В этот момент Джим явно почувствовал над ней свою власть и некоторое превосходство: словно она была главным его преступлением, огромным замком, который достался ему не по наследству, а по природному обаянию и чему-то, о чем тупоголовые люди не догадывались. Только Эвр знала, чем он пахнет, что у него на уме — и, даже осознавая всю эфемерность танцевавших между ними чувств — тех самых, что пахли смогом, щебнем и обвалившейся штукатуркой, горелой пенькой и сгоревшими заживо людьми — он хотел придать им самую низменную, самую человеческую форму из возможных. И он поцеловал её ещё раз — теперь совсем рядом с краешком губ. — А ты сама не знаешь? Давай, милая, сделай правильные выводы. Ты ведь это так любишь. — Может, мне не хватает опыта? — Тебе? Брось, — он усмехнулся, — это такая же вечная истина, как-то, что число «пи» никогда не изменится. Ну же. Скажи это. Люди возбуждаются, глядя друг на друга. Чувствуя запах друг друга. Инстинктивно. Кто может знать твоё тело лучше тебя? — Может, ты? — предположила Эвр, надеясь потешить его самолюбие. Она обожала смотреть, как мелкие морщинки около его губ становятся заметнее, когда он улыбается, и теперь поглощала их жадным взглядом с энтузиазмом учёного, нашедшего новый вид насекомого. — Человек не может обонять сам себя. И узнать — тоже. Лишь с помощью других. — И я — лучший перегонный куб для твоих опытов, правда? — на его губах вновь заиграла улыбка, сильнее которой Эвр любила только, пожалуй, скрипку — и то, с большой натяжкой. — Да. Я ведь люблю тебя — в каком-то смысле. — А должно быть наоборот, — он притворно вздохнул, убрав прядь волос Эвр за ухо и поглаживая её по щеке. — Глупая, глупая девочка. Любовь — следствие, а не причина. — Но ты всё равно любишь меня, — проговорила она тоном победителя, столь знакомым Джиму. Он снова ухмыльнулся. — Конечно. Ведь мы оба пахнем совсем неприметно. Правда, миссис Паучок? — Предпочитаю пахнуть кедровым маслом. — А как насчёт… — заговорил Джим, поцеловав её в губы — так крепко, как только мог, и тут же, широко раздув ноздри, сделал вдох; он стремился передать в этом поцелуе всё, что чувствовал, даже если не знал, какое этому дать название, а нюхом забрать у Эвр всё, что осталось от неё самой — то ли вобрать внутрь себя, то ли лишить её этого и вложить в её запах самого себя. И что же он чувствует? Любовь ли это? Не факт. Или не то, что о ней говорят люди. Он никогда не любил, он не знает, что это за ощущения. И это не ненависть — в том, какова ненависть на вкус, он уверен наверняка. Он не знал, как пахнет счастье, или радость; понятия не имел, как можно распознать волнительное трепетание внутри, да и вовсе не разбирался сам в себе. Но, Боже мой, если бы всё, что его окружало, пахло так же, как Эвр, он бы любил всё и всех, даже её ненавистных братьев. И тогда, возможно, был бы даже счастлив. А её — как венец всего или даже главный кристалл в диадеме окружавшего его мира — он бы любил больше всех. И лишь осознание того, что такого не может быть, и что Эвр, с её чудесным запахом, который, должно быть, и сводит его с ума — единственная в своём роде, делало его то ли счастливым, то ли злым на весь мир; а, может, и тем, и другим сразу? Это же заставляло его целовать её крепче и любить сильнее: за её уникальность и неповторимость её аромата. — Как насчёт того, чтобы пахнуть мной? Джеймс подтолкнул её назад, и Эвр с редкой податливостью кротко улыбнулась и улеглась на диван. — Я и так пропахла тобой, Джим. Насквозь. Я уже даже не знаю, чем пахнешь ты, а чем — я. — Ты пахнешь вечностью, а я — смертью. Всё просто. Разрешишь попробовать вечность на вкус? — Страшно подумать, где ты будешь пробовать, — усмехнулась она. — Там, где вся ты, Эвр Холмс. Там, где всё твоё сердце. И он припал к её губам, как измученный жаждой путешественник припадает к природному источнику.