Телин

      Семейное фото на стене гостиной — снять и перевернуть.       — А вот это совсем интересно. Эй, посмотри там, на карнизе — нет никакой круглой штуки? Да не сверху — изнутри, под ламбрекеном. Нащупала? А-ага, так я и думал.       Доктор с подозрением поколупал ногтем маленький металлический диск, украшенный знакомой буковкой «Т». Молекулярный анализатор на основе зайгонских разработок, более того, привязанный к серверу с выходом в сеть через спутник. По дому целая сеть датчиков разбросана. И, судя по данным с отвёртки, настроена на криллитан. «Торчвуд» зря времени не теряет и грабит эмигрантов на предмет технологий?       Выходит, оборотней тут ждут.       — Так бы сразу и спросили, — Мелизинда, балансируя на неустойчивом табурете, деловито поправляла сбитую штору. — Это батя ещё месяц назад приволок. Сказал, что надо и что не хочет повторения 2016-го. Мы с ним по всему дому эти штуки понатыкали.       2016-й год. А что там было? Ох, много всего — и плохого, и хорошего, и простого, и сложного… А самым сложным казалось тихо сидеть у Хранилища и не вмешиваться. Революция плачущих ангелов? День Трёх Телепатов? Вторжение вайанских хомяков? Звучит смешно, а на деле было жутко…       — Это всё прекрасно, — Доктор задумчиво повесил рамку обратно на гвоздь и пощипал себя за подбородок, — но молекулярные анализаторы настроены на криллитан. Откуда твой отец узнал про криллитан? Откуда «Торчвуд» знал про криллитан?.. Тыры-пыры, время-шремя, кто-то их предупредил, — он оглянулся на Мелизинду и быстро приподнял ладони, — и это был не я.       — Чесслово?       — Не могу гарантировать, что это буду не я. Время-шремя.       — Блин. Точняк.       Надо было ТАРДИС прямо сюда сажать, в гостиную. Тогда — два шага и ещё одна секунда посмотреть с консоли схему расстановки датчиков. Но бежать ради этого в мансарду лень — комната Мелизинды находилась даже не на втором, а на третьем этаже. В прошлый раз Доктору было совсем не до изучения чужих интерьеров, да и в голове после телепатического контакта с ассистенткой осела несколько сумбурная картинка. Но теперь резиденцию Дженионов удалось рассмотреть по-настоящему, и почти с удивлением Доктор был вынужден признать, что она просто не смогла бы ему не понравиться.       Здесь всё было пропитано временем и тем уютом, которое оно при желании может создать. Маленькая скрипучая лесенка из тёмного дуба, стекающая прямо из девичьей, сонно завернулась в тёплые самодельные половики из разноцветного тряпья, а по стенам вдоль неё желтели старые фотографии в простых рамках и нависали полки с книгами, так и норовящие шутливо стукнуть проходящего по голове. Второй этаж оказался в две комнатушки — родительская спальня за интимно прикрытой дверью, да ещё каморка вроде библиотеки или кабинета, заслонившаяся от лестницы только аркой без шторы. Пожалуй, в ней сделан самый недавний ремонт — слишком уж новенький пол и выключатели. Зато два книжных шкафа-близнеца наверняка помнили королеву Викторию. На окнах вместо тяжёлых портьер дремали прозрачные тюлевые занавески, не загораживавшие ни свет, ни воздух.       Следующий пролёт лестницы скрипел так немилосердно, что было страшновато ставить ноги на ворчливые ступеньки. Фотографии тут оказались поновее, уже цветные, но дубовые поручни были затёрты множеством ладоней настолько, что побледнели и лак, и морилка.       На первом этаже проживала маленькая гостиная с низким потолком и слегка обшарпанным паркетом, немедленно ввергнувшая Доктора в совершенно свинский восторг. Бо́льшую её часть занимали диван, часы, из-за которых он пару недель назад едва не начал заикаться, застенчиво прикрывшаяся кружевным покрывалом арфа — наверное, та самая «сестрёнка Теленн», и пианино — настоящий «Бехштейн» конца XIX века, отполированный до блеска, ни пылинки в резных узорах, ни пятнышка на бронзовых подсвечниках. Увидев такой раритет, Доктор немедленно сунулся под крышку и сыграл пару гамм — инструмент оказался в превосходном состоянии и идеально настроен. Даже телевизор в этой тесной комнатке, пропитанной годами и музыкой, был маленький и старый, он не удивился бы, если чёрно-белый. А у окна, под вязаной салфеткой, стояла на высоких ножках допотопная радиола, тоже на ходу.       Восхитительное ретро.       Доктор успел по-быстрому сунуть нос и в другие углы: под ворчливой лестницей спрятались обычные человеческие «удобства» и крошечная кладовка, практически полностью занятая холодильником, а на двор глядела тесная кухонька с подслеповатым окном. Тут нашлись газовая плита, почти игрушечный столик, покрытый льняной полосатой скатертью, но солировал и доминировал, безусловно, буфет — непомерно огромный, старинный, в деревенском стиле, со множеством полок, на которых весело и чисто блестел фамильный фарфор. Один этот буфет мог рассказать целую историю, но Доктор зацепился за самую яркую деталь: на дверце под столешницей приютилась совершенно неуместная на этой кухне наклейка с мультяшной феечкой-блондинкой, уже немного выцветшая. Ну ясно, кто постарался, других детей у Дженионов нет. Но ведь наклейку-то с антикварной мебели никто не содрал, и это сказало Доктору не меньше, чем интерьер. Маленький дом напоминал сказочную бабушку в кресле-качалке, целыми днями сидящую на солнышке, вяжущую тёплые свитера и бесконечные шарфы для правнуков и поливающую алые герани в горшках. Герани, кстати, действительно были — висели снаружи, в ящиках, и пылали на всю улицу, как хаотично расставленные китайские фонарики. А на дворе, между прочим, поздний ноябрь — значит, за цветами тщательно ухаживают и в особо ветреные и холодные дни заносят в тепло.       И когда в таком насквозь викторианско-эдвардианском домишке, где о цивилизации напоминает только допотопный телевизор и радиола пятидесятых годов прошлого века, находишь молекулярный анализатор производства «Торчвуда», возникает нехорошее чувство, будто тебя в чём-то накололи. Астрал, пересечение реальностей, сюрреалистический сон. Или просто папа из U.N.I.T.       — Так, — Мелизинда спрыгнула с табурета, едва не упав, и тревожно заоглядывалась. — Доктор, а почему молчит ребёнок? И где он вообще?       — Не знаю, — он просканировал стену вдоль прихожей в поисках сервера для датчиков. — Только что была тут. Может, на кухню уползла?..       — Блин! Там же газ!!!       Отшвырнув с дороги табурет, помощница метнулась в дверной проём. Что-то загрохотало — сложно в такой теснотище ничего не зацепить.       — М-мелкая!!!       Яблочный пирог — вкусный.       — Это не яблочный пирог!!! Это луковый соус!!! — непонятно, чего больше было в вопле Мелизинды — испуга или смеха. Доктор немедленно сунулся следом посмотреть, что же на самом деле происходит. И сам едва не расхохотался.       Рыжее чудовище восседало на кухонном столе, сбив ногами скатерть, и, размазывая масло по щекам, лопало рукой из миски нечто благоухающее жареным пореем. Винни-Пух и горшочек мёда, живая иллюстрация. Рядом валялась крышка, вся в капельках воды, а по полосатому льну расползались маленькие мокрые кляксы.       — Мамзи же, типа, для всех готовила, а ты там руками вошкаешь!.. — Мелизинда, сурово сдвинув брови, нависла над Вивиан и решительно отняла добычу. — А ну, быра мыться!!!       Нет. Пирог.       В ответ Мелизинда грозно фыркнула, как настоящая старшая сестра, и потащила Вивиан к раковине, проигнорировав протестующий вопль. Доктор заглянул в миску и оценил последствия — м-да, это придётся выбрасывать. Пусть каждая пылинка — это витаминка, но после грязных шаловливых ручонок, перелапавших всю ТАРДИС, даже прагматичный Патрик вряд ли станет доедать то, что осталось. И, пока детишки с криками и ворчанием плескались под краном, он быстро выкинул соус в помойку и зашарил по кухне в поисках лука, масла и муки. Так что закончившая вытирать Вивиан Мелизинда увидела его уже строгающим порейный стебель.       — Не знаю, как готовит твоя мама, — многозначительно сказал Доктор, — но ситуацию надо спасать.       — Типа того, — ассистентка опустила страшно недовольное чудовище на пол, достала из корзинки, стоявшей на буфете, яблоко и принялась его чистить. — Хорош ныть, мелкая. Вот это — яблоко. Взяла и точишь, — она впихнула ей в руку четвертинку без сердечка и смачно вгрызлась в остальное. — Зубы, типа, тоже надо тренировать, а не только мяконькое трескать.       Вивиан с подозрением ощупала дольку, понюхала, лизнула — Доктор наблюдал краем глаза, — и сумрачно принялась её мусолить.       Сладкое.       — Вот и работай.       Мелизинда шлёпнулась на табуретку и вытянула ноги, загромоздив ими всю кухню. И только тут прямо под её пяткой Доктор увидел ещё кое-что, совершенно не подходящее к дому Дженионов.       — Эй… — проклятый голос. Подводит. Прочистить горло.       — А?..       Хотелось бы отвести взгляд от пятна на полу, но не получилось. Как это он раньше не заметил? На буфет отвлёкся. А теперь — сюрреалистический сон, часть вторая. Или всё-таки папа из U.N.I.T.       — Тут что-то сгорело, — Доктор медленно отложил нож и потянулся за отвёрткой. — Что-то неправильное… Очень неправильное…       — Две тысячи шестнадцатый, — странно равнодушным голосом отозвалась Мелизинда. — Декабрь.       Он остановил руку, так и не вытащив инструмент до конца — словно пелена с глаз упала. Дальше можно было не расспрашивать:       — Теневой род. Значит, они успели добраться до Уэльса.       Милли всё с тем же странным равнодушием наблюдала за Вивиан и молчала.       — Но ты… — что за холодок в груди? — …ты даже не вспоминала о них… тогда, когда я…       — Есть страшные вещи. О них не хочется помнить, — голос всё такой же пустой, как и взгляд. — Нас чуть не убили.       И поди пойми, с кем говоришь — с Соломинкой или уже с Беззубиком. Далек изъяснялся так же кратко, но куда более злобно и резко, поэтому Доктор не смог определить наверняка.       А ещё он знал, откуда берутся такие пятна. Здесь сгорело существо из теневого мира, а пятно не исчезает потому, что присутствие иномирянина всегда оставляет шрамы в ткани реальности. А его смерть — тем более.       Кто-то убил тень прямо на этой кухне. Папа из U.N.I.T.? В это Доктор запросто мог поверить — Бриг всегда подбирал людей по себе. Вытрясти бы из Мелизинды подробности, но если она уже в пограничном состоянии, то лучше не бередить воспоминания и не будить дракона.       Особенно если с тенью разобрался не папа из U.N.I.T.       Поверить в такое, конечно, сложно — и очень не хочется, тем более что проснувшегося далека выключить практически невозможно, особенно после драки и убийства. Тогда, в ТАРДИС, просто повезло. Так что, наверное, это всё-таки постарался папа.       Ну или очень хочется на это надеяться.       — След убрать невозможно. Проступает даже на новом покрытии, — продолжила цедить Мелизинда, но только он решил, что ЕРД всё-таки проснулась, как она закончила, не меняя интонации: — Достало хуже горькой редьки.       Ну, далек так не сказал бы совершенно точно. Доктор выдохнул, достал отвёртку и принялся перебирать частоты, вспоминая, на какой разомкнётся остаточный след прокола между реальным и теневым мирами, и просчитывая, хватит ли мощности у инструмента. Вивиан прекратила ковырять пальцем дыру в яблоке и насторожилась. Ох уж этот далечковый слух…       Жужжание. Потом визг — отвёртка на максимальном уровне мощности верещит, как придавленная слизида, надо бы заморочиться и что-то с этим сделать. Холодный треск и синяя молния, прошившая даже не воздух, а сам континуум. И Доктора удивило не то, что микроразрыв между миром теней и миром людей всё же схлопнулся и пятно начало стремительно бледнеть, а то, как среагировала помощница — не ойкнув, не стряхнув подозрительное оцепенение, а только флегматично отодвинув ногу подальше от опасного места.       — Ну вот, — а должно быть, фальшивая вышла улыбка, и это сразу после примирения, — мусор убран, связь с теневым измерением разрушена, больше незачем беспокоиться о полах. Мелизинда? Эй, Мелизинда!..       Она вдруг встрепенулась и с силой помотала головой, словно приходя в себя после тяжёлого сна.       — Да… Доктор. Простите. Что-то я задумалась.       — Ничего. Поможешь мне с готовкой?       Она слабо улыбнулась, поднимаясь на ноги, и вдруг стремительно повернулась к коридору и расцвела. И только через несколько секунд донеслись глухие голоса, а в замке входной двери сочно щёлкнул ключ.       — Мамзи! Пап! — Мелизинда очертя голову кинулась в прихожую, явно забыв обо всём на свете. — Уи-и-и! Я приехала-а!!!       — Милли!..       Доктор усмехнулся и снова застучал ножом. Пусть расцеловывает родителей, встреча бурная — даже отсюда слышно.       Вивиан облизнула палец от яблочного месива.       Мама?..       Стоп. А вот про такой поворот дел, как её эмпатия, они не подумали.       — Мелкая, не вздумай орать! — донеслось в ответ из прихожей. — Пап, мам, я это, типа, не одна… Ща познакомлю.       Уф, вот и молодёжный слэнг вернулся. Доктор приосанился было — как-никак предстоит выдержать общение с очередным военным, но тут Вивиан взорвалась, как Кракатау:       Мама-а-а!!! Хочу к ма-а-аме-е-е!!!       Ох ты ж, имбирные пряники. Кстати, страшная гадость на соде, есть приходится только ради поддержания рыжего настроения — всяко лучше имбирного пива… Доктор, морщась то ли от ментального вопля, то ли от звуковой волны, подхватил голосящее чудовище и поволок к лестнице.       — Мелизинда, извини, — гаркнул он, надеясь хотя бы немного передецибелить Вивиан, — я её к Патрику. Пусть займётся сестрой!       — Ага! — слышно было очень слабо, да и ошарашенных родителей он увидел только мельком и кое-как махнул им рукой: рыжее чудовище орало, брыкалось и продолжало «вещать», накрыв, наверное, всю Ривер-стрит и прилегающие территории:       Ма-а-ама-а-а!!!       Пусть её брат успокаивает. Он же вроде как учитель. Вот и попрактикуется общаться с трудным ребёнком... Хех. Трудный ребёнок у далеков. Шутка, которая и Омегу насмешит.       Когда он спустился обратно в гостиную, взмокший и упаренный, с кухни уже тянуло поджаривающимся пореем. Мелизинда с отцом сидела на диване, тихо о чём-то разговаривая. Вид у них был очень мирный и уютный, но это как раз не удивляло. А вот их сходство поразило Доктора до глубины души.       Невероятно. Совсем не кровные родственники, и если приглядеться, то лица и стать совершенно разные — но манеры, жесты, интонации… Никакого сомнения, что это отец и дочь, ни при каких обстоятельствах, даже на фото. Так вот откуда перенята привычка слегка морщить нос и оттопыривать локти. Вот откуда тот внутренний стержень, что не позволяет девочке сломаться. Всё оказалось очень просто. Далек, попадалек… Нет. Мелизинда — ребёнок этих родителей, из этого дома и с этой планеты — не по происхождению, но по духу. Скаро в пролёте, как муха в звездолёте. А он-то, старый дурак, думал, что какой-то мальчишка, состоящий из инструкций и правил, сумеет перебодать такое?       Можно было бы покашлять или ещё как-то обратить на себя внимание, но мешать задушевному разговору папы и дочки — кощунство. Поэтому Доктор завернул не в гостиную, а в кухню, где статная и ещё красивая, несмотря на возраст, женщина чистила свежевымытые яблоки. Капельки воды весело серебрились на ярко-зелёной кожуре, ноже и руках.       — Добрый день, — он надел самую ослепительную из своих улыбок, чтобы сразу снять все лишние вопросы. — Я Доктор, приятно познакомиться. Разрешите вам помочь?       Арчи ещё с вечера был каким-то странным, Ллио это сразу почувствовала. Такое случалось раньше, во время службы, перед серьёзными заданиями, но муж вроде несколько лет как в отставке?.. Или, вопреки надеждам, у спецназа отставки не бывает? В мужнин ежедневник заглядывать без толку, там в лучшем случае только даты и непонятные закорючки, она и не пыталась никогда вникать в его работу. Да, сложно и интересно, но и небезопасно. Правильнее было — любить и обеспечивать крепкий семейный тыл, а службу отнести к серьёзным мужским делам.       И вот — она могла поклясться на Теленн, что серьёзные мужские дела вернулись.       С утра Арчи повис на телефоне в кабинете, несколько раз куда-то звонил, с кем-то долго разговаривал. Ей, готовящей завтрак на кухне, было слышно только приглушённый деревянными перекрытиями голос мужа да скрип половиц над головой. А всё-таки не случайно половина постояльцев соседних гостиниц живёт тут явно дольше обычного отпускного времени и местами кажется ей знакомой. Но, будучи замужем за спецназовцем, Ллио навсегда запретила себе узнавать лица, хоть как-то связанные с U.N.I.T. И если оперативники действительно сидели в засаде на Ривер-стрит больше месяца, то она ничего не желала об этом знать.       Единственное, что её беспокоило — чтобы это никак и никогда не задело их дочь. Их Милли.       Милли… Дитя двух семей, потерявшееся на Земле. То, что Ллио довелось стать второй мамой, не расстраивало — напротив, она даже в чём-то завидовала своей малышке. Ведь редко кому так везёт, чтобы были сразу две матери. И потом, «вторая — лучшая»*. Вырастить, помочь развиться, направить — вот её задачи. Жаль только, не в её силах и даже не в силах Арчи найти родную семью их дочки. Есть только рисунки и кривые малышовые полепушки из «плей-до», стоящие на полке в дочкиной комнате — портреты её воображаемых родителей, когда-то утешавшие их обеих.       Сложно смириться с тем, что тебя предали. Ещё сложнее смириться с тем, что твою дочь предали. Но только из этого горького факта растёт всё остальное — нельзя любить настоящее, отрицая и презирая прошлое. Нельзя по-настоящему принять кого-то, вычеркнув его историю до тебя. Принимающая мать начинается отсюда. Принятый ребёнок тоже.       Ллио выкладывает бекон на тарелку вслепую — невидящий взгляд не отрывается от окна, словно в нём, как в экране телевизора, разворачивается кинофильм воспоминаний.       «Моя мамзи — космическая пиратка! А папа — космический коп!» — смешная упрямая мордашка над горкой пластилина, вымазанные ладошки и ногти, даже на футболке разноцветные ошмётки — кто-то опять вытирает об себя руки. И пальцы, вслепую соединяющие шарики и колбаски.       Нельзя сказать: «Забудь всё, что было раньше» — это не вылечит рану, а только её углубит. Надо: «Это был трудный период в твоей жизни. Давай разберёмся с ним вместе!» — и вот сейчас у них очередной этап этого разбирательства. Милли пытается заполнить недостающее в памяти и сочиняет себе родных родителей сама.       «Хорошо, — педагогично соглашается Ллио. — Но если мамзи — пиратка, то ей нужен бластер. И папе тоже».       «Не-об-хо-ди-и-им!»       «А они друг друга не застрелят?» — это, конечно, провокация. Сложно не ревновать. Сложно не фыркнуть: «Я — твоя мамзи, и я не пират». Сложно не встать между дочерью и той мамой, которая её родила. Она честно старается изо всех сил, но ревность выбивается наружу чаще, чем стоило бы.       «Ма-ам, — смешная мордашка пресерьёзно морщится, в голосе — детская презрительная снисходительность к непонятливому взрослому, но само это обращение — уже победа. — Они что, по-твоему, настолько кретины?»       Шарик, влипший в цилиндрик. Неровная лепёшка, криво пришлёпнутая, вместо волос. Непонятная круглая штучка на конце палочки, изображающей руку — наверное, ладонь или «бластер». Обычно дети в шесть лепят намного лучше — но они зрячие, а дочь действует вслепую. Так бы и перецеловала каждый измазанный пальчик, но ведь не даст. Даже нос не даст. У неё очередной период болезненной самостоятельности, всякая нежнятина — только перед сном.       «Во!»       «Левую руку забыла», — она подаёт дочери кривого червячка из синего «плей-до». Милли никогда не спрашивает, за какую банку пластилина взялась, ей безразлично, что каждая фигурка раскрашена во все цвета радуги, что у её пластилиновой «мамзи-пиратки» волосы салатового цвета и нет второй руки.       «Не, — в голосе дочери вдруг проступает отвращение. — Левая рука плохая».       «Почему?»       Лицо шестилетнего ребёнка противоестественно стареет:       «Из неё убивают. Из левой руки всегда убивают».       Это пугает. Голос, интонации, глаза старухи — такое бывает, когда задеваешь что-то, связанное с прошлым дочери, нечаянно и грубо выворачиваешь лопатой кость динозавра на знакомом огородике её жизни. Но рецепт на этот случай тоже есть:       «В нашем доме правило — не убивать из левой руки. Она так больше не будет. Она исправится».       Вместо того, чтобы принять пас и согласиться, дочь резко, с заметной ненавистью, сплющивает ладонью корявую пластилиновую фигурку:       «Пусть так. Я её убила. Она меня не любит».       «Любит», — с уверенностью возражает Ллио, уже понимающая, что в душе Милли вскрылся очередной нехороший пласт, что её внутренняя броня разомкнулась, чтобы стравить порцию боли. И единственное лекарство, которое ей поможет, это любовь.       «Нет», — сколько же протеста в этом утверждении. Лишь пойди на поводу, вся педагогика насмарку.       «Она тебя любит, ведь она тебя родила, — важно сразу поставить дочь на место. — Когда не любят, делают аборт. Ты знаешь, что это такое, — да уж, хотелось бы ещё знать, откуда. — Когда любят, то рожают, даже если сами себя не понимают».       Брови, только что свирепо сдвинутые, встают домиком, уголки губ опускаются — и дочь начинает рыдать, внезапно, без перехода, безнадёжно и горько:       «Она… Она меня лю-убит! А я её… ик… уби-и-ила!»       Иди, мамзи, играй в контейнер для её отчаяния. Ллио пересаживается, берёт дочь на колени и утешительно гладит по спине, по стянутым в хвостики вихрам. Пусть рыдает, не надо останавливать эти слёзы. Пусть выходит скрытая боль. Милли плачет, зная, что её удерживают любящие руки, что она защищена и может себе разрешить выпустить внутреннее отчаяние. И это ей поможет лучше всяких медицинских хитростей.       «Я плоха-ая! Меня надо вы-ыбросить! Я нену-ужная!» — старый манипулятивный список аргументов, означающий, что нарыв вскрылся и потёк гной плохих переживаний.       «Ты очень нужная. Я тебя люблю. И никому никогда не отдам, — уверенно говорит Ллио, целуя макушку и вдыхая запах детских волос — молоко, булочки, воробышки, сладкая вата и немножко звёздной пыли… Это придаёт сил, когда хочется взвыть от ярости и самой убить тех, из-за кого её дочь рыдает так безнадёжно и горько. — И папа не отдаст. Ты с нами. Дети не должны быть одни. И ты не будешь одна».       «Буду! Вы меня выбросите-е-е!»       «Ни-ког-да. И хватит об этом».       Ну всё, сегодня не миновать приступа.       «Давай починим мамзи, — предлагает она, безошибочно уловив, что характер плача уже изменился, что дочь ноет на упрямстве и желании выдавить побольше сочувствия к себе, любимой. — Я помогу. Вот, беру и поправляю её».       Она кое-как расклеивает кривой комок пластилина, пытаясь придать ему антропоморфную форму, и пододвигает под ладонь Милли.       «Какая она красивая, прямо как ты, — важно продолжить игру. Пусть фантазия захватит и утешит их обеих. — У неё каштановые волосики?»       «Нет. Золотые. Как у принцессы».       «Хорошо. А глазки голубые?»       «Нет! Тоже золотые! — Милли вроде отталкивает руку с фигуркой, но уже совсем не так решительно. — Она вся золотая, она королева! — кажется, следующий аргумент можно угадать… — И она лучше тебя!»       Ну да. Именно так. Даже обидно.       «Конечно. Она же не заставляет тебя ходить к врачу, чистить зубы и есть невкусную овсянку, — ирония всё-таки прорвалась, но, в конце концов, любая мамзи тоже человек. — А теперь пойдём умоемся».       Помятая куколка из пластилина вроде бы забыта на столе, но поздно вечером, придя в детскую поправить одеяло, Ллио обнаружит её на подушке рядом с головой дочери…       С десяти лет Милли уже бралась за фломастеры, тоже неумело и криво, в стиле «палка-палка-огуречик», пока не догадалась срисовывать. Портрет воображаемых родителей — папа-супергерой Марвелл, мама-Винкс — до сих пор стоит у неё в рамочке на столе в знак того, что она о них помнит. Но любит она Ллио и Арчи. И, в отличие от феи из мультфильма**, называет их мамой и папой.       И она для них дочь.       Если сейчас, через столько лет, U.N.I.T. решил, что Милли всё-таки его собственность, ему придётся иметь дело с разъярённой матерью — это будет пострашнее любых пришельцев.       За завтраком Арчи ни слова не говорит о делах, но вид у него и задумчивый, и загадочный одновременно. Ллио не спрашивает, ведёт беседу из разряда «сахар передать?» — и выжидает. Но день катится по привычному расписанию: помыть посуду, протереть пыль на полках и позвонить в клининговую компанию, а пока наёмная уборщица натирает полы, заняться обедом. К ужину надо состряпать пирог — к этому времени должна вернуться из Лондона Милли. Поэтому на полуденную прогулку с мужем стоит прихватить кошёлку — яблок в доме почти нет, мороженое тоже заметно подъели, а какой праздничный ужин без яблочного крамбла? Но не обратить внимание на стреляющие по сторонам во время прогулки глаза Арчи она не может, и уже очень сложно не задавать вопросы.       Телефонный звонок, очередной, догоняет его, пока она выбирает на прилавке яблоки. Муж быстро даёт отбой:       «Кажется, Милли вернулась».       Кажется?..       «Кис, — он подаёт ей яблоко, до которого не хватало роста дотянуться, — у нас сегодня будет непростой день. Пожалуйста, притворись, что всё как надо, даже если всё пойдёт… не так».       Расплатиться с мистером Эдвансом и выйти из лавки.       «Что именно не так?» — она очень старается выглядеть уверенной, но интонации в голосе Арчи пугают. Она уже не единожды их слышала, и ничего хорошего они никогда не предвещали. Всё-таки чутьё не обмануло. Всё-таки это спецоперация.       «Сам толком не знаю, — разводит он руками. — Не тревожься. И с нами, и с Милли всё будет хорошо. У меня самые верные гарантии. Но надо выдержать сегодняшний день».       «Значит, всё-таки Милли», — как бы не порвать вселенную?       «Нет. Не совсем. Под ударом не она и не мы. Прости, остальное я пока не вправе объяснить — просто доверься мне и её друзьям. Договорились, кис?»       «Хорошо, король Артур», — семейная шутка звучит как никогда грустно. Самое грустное — выбора-то нет.       Но Ллио обо всём забывает, едва входит в дом, потому что в неё пулей врезается счастливо вопящая дочь и осыпает градом поцелуев — а через несколько мгновений начинается не пойми что. Ллио даже не успевает спросить, в честь чего её ребёнок сменил причёску, как на неё накатывает тоска. Чёрная, неизбывная, по матери. Словно она опять малышка, и так не хватает кольца тёплых рук и блузки, пахнущей сушёным донником, и низкого грудного голоса, мягко журящего за очередную шалость. И самое страшное — уже никогда её не увидишь, свою дорогую. Это до слёз, до задавленного крика, до комка в горле, до оцепенения, до…       Взрыв детского рёва с кухни. Рядом Арчи схватился за виски, опирается плечом на вешалку для пальто, а на лице — такое же отчаяние, как, должно быть, и у неё. А Милли, лишь слегка морщась, что-то кричит. Ллио уже не понимает, что происходит, и скорее угадывает, чем видит, как по лестнице бежит наверх кто-то, кого она не может узнать.       Ещё через полминуты тоска отпускает так же внезапно, как накатила.       — Уф, — Милли вытирает лоб. — Тяжело с этими мелкими. Мам, пап, простите, я в дом трёх инопланетян притащила… — в её голосе просыпается забота. — Мамзи, ты как? Воды принести?       Ллио отрицательно мотает головой. Арчи уже выпрямился — бледный, но бодрый, а ей ещё нужно прийти в себя. Что это было? Какие… инопланетяне? Что происходит? Во что U.N.I.T. втравил её ребёнка?       — Это просто рыжик, — продолжает Милли виновато. — Не сердитесь, она мамзи потеряла и эмпатию нифига не контролирует. Блин, я не думала, что ей так крышу сорвёт, чтоб орать на весь квартал… И ещё, ма… Мы нечаянно испортили твой луковый соус. Но мы с Паганелем всё сейчас поправим!       — С каким Паганелем? — что-то голова от внезапности кружится.       — Так, — Арчи твёрдо кладёт ладонь ей на плечо. — Выдохнули обе. Ллио, иди спасай кухню. Милли… Ты ничего не хочешь рассказать?       Дочь заливается краской и опускает голову, но ответ её звучит твёрдо:       — Хочу. Очень. Мам, пап… Я соврала. Я не ездила в Лондон. Я выясняла, кто я и откуда. Простите меня.       — Ох, Милли… — всё, что и может она сказать, не сводя глаз с дочери. — Ну врать-то зачем было? Ты что, думала, мы тебе не поможем или станем мешать?       Милли вскидывает взгляд — нервный, мечущийся, затравленный:       — Да нет же! Я… я вообще о таком не думала! Я просто не хотела, чтобы вы за меня волновались! Если бы я знала, насколько всё серьёзно, я вам сразу бы сказала и не заливала про Лондон! — и она снова порывисто и крепко её обнимает, да так, что у Ллио перехватывает дыхание. — Святой Деви, как же я рада, что с вами всё в порядке!       — Так, — повторяет Арчи. — Милли, пойдём-ка на диван, и ты всё спокойно расскажешь. Кис, милая, чайничек сообразишь?       Ну да. Серьёзные мужские дела. А ты, мать, ступай на боевой пост — ставь чайник, бросай на сковородку кем-то до тебя порезанный лук и делай вид, что тебе ничего не слышно и ты ни о чём не догадываешься.       Дети — они как шкатулки с секретом, никогда до конца не знаешь, что в них прячется. И неважно, есть ли кровное родство или нет — все они в этом отношении с сюрпризом. Где-то там, под фальшивым дном хорошей деточки, как в замке Синей Бороды, таятся злые шалости, затолканные в матрас фантики от ворованных конфет, спрятанная от родителей сдача, первый окурок, опасные прогулки в неспокойных кварталах… Вот её мать не знала и половины того, что она, Ллио Дженион, вытворяла в возрасте от пяти до двадцати. Глупо надеяться, что с Милли дела обстоят иначе. На первый взгляд дочь прозрачная, как банка с водой, так старается быть хорошей и никого не разочаровать, и так было почти всегда. Но иногда её «второе дно» приоткрывается, пропуская наружу самую капельку потаённого — то оговорки, то…       Взгляд сам собой соскальзывает на пол.       Пятна нет.       Ллио почти не чувствует удивления — лишь медленно выдыхает и, закрыв глаза, поднимает голову к потолку. Нет — и слава Богу, что так. Меньше лжи между ней и Милли. Вообще-то она не любила врать семье, но иногда приходилось. И в тот раз тоже было проще и правильнее сказать и дочери, и мужу, что потеряла сознание, чем признаться в том, что всё видела и помнит. Проще и правильнее было кивнуть и согласиться с гладенькой версией: да, мол, духовка, что-то с газом не то в плите, давайте купим новую — и не глядеть на руки в бинтах, покрытых жёлтыми пятнами фурацилина. Эти руки до сих пор перед глазами.       В белых, свежих бинтах — с пятнами. Всё возвращаются и возвращаются в кошмарных снах, вместе с той улыбкой — отстранённо-прозрачной, удовлетворённой и чужой.       «Да-а, всё в порядке. Так, плита слегка долбанула».       Ллио вслепую приворачивает огонь под сковородкой, а сама прислушивается к голосам, доносящимся из гостиной. Слишком тихо разговаривают, не разобрать. Так и подмывает войти и сказать: «Король Артур, это и моя дочь тоже. И я имею право всё знать!» — а вместе с тем, из прошлого не вычеркнешь ни тьму подписок о неразглашении, ни подмахнутые не глядя согласия на всё, ни чёткое понимание, что ввязалась в канитель с секретностью только ради маленького комочка страха и одиночества, горько всхлипывающего под кроватью в обнимку с горшком… От взятых на себя обязательств никуда не деться, все мы — винтики государственной системы. Если Арчи считает, что рассказ Милли относится больше к его службе, чем к делам семейным, то пусть так и будет. Ей вполне достаточно интонаций, а они пока спокойные у мужа и слегка хнычущие у дочери, как всегда, когда у неё что-то не заладилось или она в чём-то провинилась.       А потом Милли повышает голос, и Ллио угадывает её реплики не столько по долетевшим обрывкам слов, сколько по интонациям:       — Ты не понимаешь! Вы все в опасности, пока я здесь! Потому что я — …       Последнее слово так и остаётся непонятным, раньше Ллио его не слышала. Зато дочкины интонации хорошо знакомы. Вызов. Обыкновенная проверка, порой неосознанная: «А если я стану плохой, вы всё равно будете меня любить? А если стану очень-очень плохой?» Ллио не разбирает ответ, по-прежнему негромкий, но догадывается, что у Арчи хватает ума и понимания сказать обыкновенное «Ну и что?», а потом добавить не менее обыкновенное «ты в первую очередь наша дочь, а с остальным как-нибудь разберёмся». Ровно так, как он всегда ей и говорил в подобных случаях.       И сердцем — не умом — она чувствует, что на диванчике в гостиной тут же воцаряются мир и покой, потому что Милли всегда было нужно только это подтверждение и ничего больше. Вот теперь можно перевести дух, спасти лук, пока он не сгорел, и быстро чистить яблоки для крамбла. Кого бы ни притащила в дом их дочь, а кушать-то всем нужно. Может, инопланетяне тоже едят пироги.       Но когда на пороге кухни появляется тощий рыжий незнакомец и, по-ирландски мягко выговаривая слова, предлагает помощь, Ллио не может сдержать удивление. Вот и пойми своего ребёнка, то ли в доме три инопланетянина и один житель Эринн, то ли она уже население изумрудного острова в инопланетяне записала — с неё бы сталось… Но педди, несмотря на чудаковатый вид, оказывается вовсе не пришельцем, а стопроцентным ирландцем, хоть пробу ставь — болтливый, вездесущий и с виду легкомысленный, как все его соплеменники, и такой же на самом деле практичный, ловкий и наверняка себе на уме. Она ещё первое яблоко не успела дочистить, а он уже нашёл второй нож и обстругал два, да так аккуратно, как не каждый шеф-повар сможет. Моментально разыскал и муку, и сахар, и тмин, и ещё с утра выставленное на верхнюю полку буфета масло. Наговорил комплиментов их дому и их семье. И Ллио вдруг с удивлением поймала себя на том, что болтает с ним, как со старым знакомым, хотя видит впервые в жизни.       Удивительно харизматичный тип. Но где дочь его подцепила и в каких они отношениях? Как бы не будущий зять — Арчи в обморок грохнется, узнав, что Милли встречается с мужчиной за тридцать, от него в этом случае не будет никакого проку. Такие точки на «i» надо расставлять самой. И, закончив нарезать яблоки кубиками, Ллио прямо говорит:       — Послушайте, доктор… — нарочитая пауза и совершенно другой голос — ниже, тише и хладнокровнее, — обидишь мою дочь — кастрирую.       И она недвусмысленно втыкает нож в кухонную доску жестом, перенятым от Арчи — он вечно так делает, когда режет ветчину, вся доска в дырках.       Педди, проследивший её жест, тоже замечает эти характерные дырочки и с несколько растерянной улыбкой комментирует:       — Что… Часто приходится так предупреждать?       Ллио по-акульи оскаливается:       — А это не имеет значения.       Он удивительно широко улыбается на её слова, почти смеётся:       — Ллио, вам придётся сделать ещё одну дырочку и так же эффектно предупредить Патрика. В отличие от меня, он-то с Мелизиндой с одной планеты. И по возрасту ей больше подходит.       — Патрик? — ах, как хочется прижать педди к стенке и устроить ему допрос с пристрастием — где и как он познакомился с её дочерью, что за прошедшие дни с ней случилось… В конце концов, с какой на самом деле планеты её малышка. У доктора (кстати, а как его фамилия?) явно есть ответы на все вопросы, тайно мучившие её с первой встречи с дочерью. Но Ллио всё-таки предпочитает сарказм и недоверчивые шуточки, потому что ей так легче.       И уже как-то само собой выходит, что, поставив крамбл в духовку, она оказывается в космическом корабле пришельцев, прекрасно поместившемся в мансарде и замаскированном под полицейскую будку, и, нарочно охая и хватаясь за сердце, слушает совершенно невероятную историю из числа, возможно, многих невероятных историй, приключившихся за эту неделю с Милли и её новым знакомым.       К чаю — как смеётся дочь, на запах пирога, — в гостиную спускается новое лицо, тот самый Патрик, и сразу становится ужасно тесно. Таких, как этот молодой человек, надо в морскую пехоту или в десантники зачислять — огромный, мрачно-молчаливый, с цепким взглядом. Но такой при этом застенчивый и не знающий, куда девать локти! А как мило он смутился и даже порозовел, когда на правах хозяйки дома Ллио разрешила ему вылизать блюдечко из-под пирога… И, едва Патрик с Милли оказываются рядом, как становится ясно — они одного племени. То ли черта надбровной дуги, то ли одинаковые носы — все те мелкие, совершенно неуловимые особенности, выглядевшие просто нюансами дочиной внешности, рядом с сумрачным громилой вдруг превращаются в очевидные расовые отличия.       Третий гость — младшая сестра Патрика, та самая, что встретила их криком и приступом тоски, спит в космическом корабле, а присматривает за ней некто Кадевять (или К. Девять?), что подтверждает выводы о трёх пришельцах и одном педди. И история у неё грустная, хоть дочь её рассказывает предельно кратко, «украли, поймали, отняли, лечим, теперь задача — уйти от погони и довезти де́тя домой к мамзи целым, невредимым и без пострадавших мозгов окружающих». Очень хочется посмотреть на девочку, приласкать, отогреть — но тут и дочь, и Доктор, и старший брат одновременно говорят: «Нет, пусть лучше спит». Что ж, им виднее. Однако оставить малышку без знака внимания Ллио всё равно не может, поэтому поступает иначе — ненадолго бросает гостей на попечение Арчи и забирает из подкрылка чердака, приспособленного под кладовую, сумку с детской одеждой. На бирке выписана цифра «три» — всё, что носила Милли, едва попав в семью. Чем старше она делалась, тем легче Ллио расставалась с её одеждой, ставшей не по размеру, но эту сумку так и не смогла отдать в центр социальной помощи, рука не поднялась.       А вот сосватать баул красивых шмоток маленькой девочке, оставшейся без мамы и на попечении двух почти-подростков и одного педди — запросто.       Чайник чая, съеденный подчистую пирог, фокстрот на фортепиано и арфе — вы такое раньше слышали? Ллио тоже не представляла, что можно так похулиганить, но с доктором (всё-таки, как его фамилия?) всё получается само собой. Так что, увидев на своих часах половину пятого, она даже удивляется — давно время не пролетало так быстро и весело, как в это воскресенье.       А потом Арчи всё портит одной-единственной фразой:       — Кстати, Милли, Эйлин уже два раза за эту неделю звонила. Ты на репетицию-то к ним заглянешь?       И, само собой, Милли тут же делает глазки Кота-в-Сапогах и принимается умильно канючить, как будто в детстве, выклянчивая в лавке «сникерс»:       — До-октор?..       Патрик (всё-таки вылизавший своё блюдечко и заодно ведёрко из-под мороженого) мрачно и выразительно на неё смотрит, но молчит. А у Ллио вдруг сжимается сердце от непонятного предчувствия. Король Артур не случайно напомнил об ансамбле. Если ей не показалось, то он прямо перед этим получил смс-ку, но прочёл её очень тихо и не обратив на себя внимание гостей.       Спецоперация.       Ллио принуждает себя улыбаться, глядя, как дочь набирает номер подруги.       — Хай! Эйли, ну чего ты домой-то звонила, на сотовый, типа, слабо́ набрать? Роуминг?.. Э-э-э… Ну да. Было. Сорян. Так я приду к пяти, я уже дома! Слуш, а можно, я с собой знакомых прихвачу? Тебе понравится. Не, троюродный дядя из Ирландии приехал, — Милли оборачивается ко всем присутствующим и весело подмигивает. — С сыном и дочкой.       Патрик давится чаем.       Милли бодро прощается с подругой, даёт отбой и несколько раз старательно стукает кулаком ему промеж лопаток.       Доктор сдержанно улыбается:       — Мы не похожи.       — Зато рыжий и рыжая, — Милли показывает язык, за что Ллио немедленно грозит ей пальцем. — А железобетон, типа, в маму пошёл.       — Вот тут не промахнулась, — выдавливает продышавшийся Патрик. Вид у него крайне недовольный. — Мы навестили твоих родителей и убедились, что с ними всё в порядке. Дальнейшее пребывание в этом населённом пункте нецелесообразно и, возможно, небезопасно.       Он даже разговаривает по-военному, словно в окопе сидит.       — На сей счёт, молодой человек, не беспокойтесь, — кивает ему Арчи. — Небось криллитане не далеки, на них и М85*** хватит.       Ллио знать не знает, что из себя представляют и криллитане, и далеки, но зато Патрик, похоже, понимает слова Арчи и свирепо косится на её дочь. И вот это Ллио не нравится. Надо быстро перевернуть ситуацию.       — Послушайте, юноша, — говорит она тоном, не допускающим возражений. — Вы — вот лично вы — будете беречь и охранять нашу Милли, раз уж вы вместе путешествуете…       — Ма-ам! — возмущённо перебивает дочь, и этого оказывается достаточно, чтобы на лице её нового приятеля появился намёк на кривую улыбку:       — Я понял. Я сделаю.       Так и думала. На тихую просьбу он наверняка бы не отреагировал, но теперь назло Милли будет удерживать её от необдуманных поступков. Непохоже, правда, что между ними есть какая-то романтика, но порой настоящее чувство рождается «от противного». И раз уж они с одной планеты (а всё-таки, с какой?), то почему бы и нет… Всё лучше того ужасного Джереми, что пытается волочиться за дочерью с тех пор, как она устроилась в ансамбль.       Милли мрачно показывает своему новому приятелю кулак:       — Не решай за меня. Короче, мы идём, только ща, чашки помою.       — Не надо, я сама, — Ллио улыбается, но сердце у неё продолжает нехорошо сжиматься, несмотря на мужнины уверения. — Просто помоги мне отнести всё на кухню.       Так много вопросов на языке, но это пустое. На всё про всё есть несколько секунд, пока посуда составляется в раковину, и их надо потратить на самое главное.       Милли изменилась за прошедшую неделю, сильно и в правильную сторону. Она сама, наверное, этого ещё не замечает, но со стороны видно, что в глазах дочери появилась уверенность, которой там раньше не было. Ллио читала о таком в книгах о приёмных детях, слышала на онлайн-лекциях психологов — но даже не смела надеяться, что ей повезёт всё пронаблюдать на примере собственного ребёнка, да ещё так быстро. Знание об утраченном прошлом лечит настоящее и будущее. Милли начинает исцеляться от глубокой неуверенности в себе — что бы ни случилось за прошедшие дни, всё пошло ей на пользу. У маленького хнычущего комочка, твёрдо убеждённого, что он ничего не стоит и ему ничего в этой жизни не добиться, вдруг появилась голова, которая начала подниматься, и плечи, которые начали распрямляться. Всё, что ему сейчас нужно, это одобрение.       Ллио берёт дочь за руку, чтобы та обернулась на неё, и говорит как можно твёрже:       — Милли, как бы там ни было, но я хочу, чтобы ты знала главное — я люблю тебя, горжусь тобой и одобряю твой выбор. Кем бы ты ни была, ты всё равно наша с Арчи дочь. Моя дочь. Я в тебя верю. И у тебя всё получится. Если будет возможность, держи нас в курсе, как дела.       Она хочет поцеловать её в щёку, но Милли вдруг вешается на шею, так, что даже больно, и горячо шепчет в ухо:       — Спасибо, мам!       Она обнимает её в ответ, как всегда — мягко, словно старается окружить собой, своей заботой, своим теплом. Даже если ребёнок вырос, ему иногда надо побыть вот в таком контейнере из любви и взрослости. Милли всегда это чувствовала, чувствует и теперь — доверчиво кладёт голову на плечо, трётся щекой.       — Я очень постараюсь быть хорошей, — снова шепчет она.       — Ты и так хорошая, — отвечает Ллио.       — Я люблю вас.       — И мы тебя.       Они стоят молча ещё несколько секунд, потом дочь отрывается от плеча Ллио, и становится видно её влажные ресницы.       — Вот ты и выросла, — знать бы, что чувствуешь по такому поводу, грусть или радость, или всё сразу. — Иди и действуй, как надо. А мы… просто будем держать окно открытым.       Милли улыбается сквозь невольные слёзы, кивает и, наскоро вытерев глаза рукавом, несётся в гостиную, вопя что-то про супермаркет и ящик пива.       Ллио находит силы вернуться следом за ней, проводить гостей улыбкой и добрыми напутствиями, но когда таинственный космический корабль, издавая потусторонние всхрипы, исчезает из мансарды, она берёт Арчи за руку и тихо спрашивает, не отводя взгляда от того места, где только что стояла синяя будка:       — Она больше не вернётся?       Прежде, чем ответить, муж обнимает её и прижимает к боку, словно берёт под тёплое крыло:       — Завтра едем в Букингемшир. Она уже извелась вся, провод мне оборвала. С конца сентября тебя не видела и не слышала, соблюдала конспирацию.       — С конца сентября?.. — Ллио на мгновение думает, что ослышалась.       — Время-шремя, — голос мужа звучит загадочно и одновременно весело. — Всё очень сложно. И да, не говори нашим, что гостила в ТАРДИС. А то они с тебя с живой не слезут. Мы и так на контроле, незачем давать Тауэру повод ещё глубже лезть в нашу личную жизнь.       Он ободряюще похлопывает её ладонью, а она стоит, прижавшись к нему, и думает, что иногда контейнер из любви и поддержки не мешает и взрослым.       И улыбается сквозь слёзы.