Exulansis

Они вымыли руки хозяйственным мылом, и Персиваль отвёл всё ещё сомневающегося Криденса на кухню. Рубашка, которую ему дал Грейвс, продолжала оставаться на нём: с рукавами, натянутыми по самые локти, и волнообразными складками после ночи, проведённой в неудобной позе на диване, она, как ни странно, даже пошла ему. Персиваль знал, что не попросит её обратно. Не наденет её после него. Шлёпая босиком по нагретому полуденным солнцем полу, тот то и дело поджимал чудаковатые пальцы своих длиннющих ног, неустойчиво переминался или вовсе косолапил – как косолапят совсем маленькие мальчики и девочки, чьим несчастным гувернанткам ещё только предстоит поставить им правильную осанку. Персиваль подозревал, что никто никогда и не пытался рассказать Криденсу о том, как мужчина должен держать себя в обществе – не говоря уже о безнадёжно искривлённом позвоночнике. Пока Грейвс прикидывал в уме варианты продуктов, из которых можно было приготовить что-то сносное и не требующее больших усилий – и сразу отвергал те из них, что включали в себя алкогольные напитки, - Криденс следовал за ним эфемерной тенью. По всей видимости, утром он не решился самостоятельно исследовать особняк и теперь, хоть он и старался не осматриваться по сторонам слишком уж откровенно, с интересом разглядывал и великолепную мебель, оставшуюся в наследство от прошлых хозяев, и огромные, больше него, картины жанра ванитас. Солнечные зайчики прыгали по стенам, вразнобой увешанным натюрмортами с увядающими цветами, заглядывали в пустые глазницы черепов, служащих печальным напоминанием о скоротечности жизни и неизбежности трагического финала. Криденс был уверен, что даже одна из картин могла стоить больше, чем все вещи в его старом доме вместе взятые. Может быть, он мог бы купить свой прошлый дом целиком, если бы получил в распоряжение хотя бы одну из них. И даже это не шло ни в какое сравнение с родовой коллекцией Грейвса. Криденс видел её однажды – узкий коридор на втором этаже, напоминавший целую картинную галерею. Мистер Грейвс зажигал голубоватый огонёк на конце своей волшебной палочки, освещая бесценные полотна, и на Бэрбоуна, ничего не понимающего ни в искусстве, ни в магии, устремляли свои взгляды десятки незнакомых ему, заточённых в холстах предков настоящего Персиваля. «Смотри, мальчик, — говорил тогда мистер Грейвс, и теперь Криденс знал, что это был ненастоящий мистер Грейвс, — однажды художники всего мира перегрызут друг другу глотки за право написать твой портрет». И Бэрбоун не хотел, чтобы кто-либо вгрызался в глотки из-за него. Но он молчал и лишь смотрел, будто загипнотизированный, на застывшее, испещрённое морщинами лицо Гондульфуса Грейвса. В забытьи, не осознавая, Криденс потянулся к нему кончиками пальцев, чтобы коснуться жирных, щедрых мазков масляной краски, но Персиваль – сейчас он знает, что это был Геллерт, – но Геллерт остановил его обманчиво мягким движением ладони. «Ты будешь замечательным магом, — сладко шептал он, и Криденс не знал, но догадывался, что так пел Змей-искуситель на ухо безгрешной Еве, — почитаемым. Ты ведь хочешь быть волшебником, Криденс?» Боже. Боже, как же он хотел. «Тогда помоги мне найти ребёнка». — Хочешь помочь мне с завтраком? Криденс очнулся лишь тогда, когда пустая тарелка обрушилась на стол перед ним с неприлично громким звуком. Грейвс сделал это специально. Бэрбоун смотрел на растительный узор, змейкой пущенный по её ободку, и боялся признаться в том, что не расслышал вопрос Персиваля за грохотом собственного сердца. Грейвс стоял около раковины, обтирая руки вафельным полотенцем, и Криденс никак не мог вспомнить, как давно он сам оказался за кухонным столом с влажными от мыльной воды руками на своих коленях. Он вновь почувствовал, как встало что-то поперёк его горла, как судорожно задёргался острый край его щитовидного хряща под тонко натянутой кожей гусиной шеи. «Это нормально – плакать, — сказал однажды Ньют с осторожностью, с которой добрые люди приручают затравленного зверя, и взял ладони мальчика в свои. — Если ты плачешь, значит ты здоров». И насколько же болен, болен, болен он был, если не мог больше даже заплакать. Сквозь расплывчатую пелену образов он услышал, как открылись и захлопнулись несколько выдвижных ящичков со столовыми приборами. Звон фарфоровых чашек и шум льющейся воды. Голос Персиваля: — Я спрашиваю, умеешь ли ты готовить. — Наверно, — выдавил из себя Криденс, поражаясь тому, насколько же сломленным звучал его когда-то совершенно обычный голос. — Ты единственный человек, кого я знаю, который отвечает «наверно» на вопрос, в котором заведомо было лишь два возможных варианта ответа – «да» и «нет». Криденс перестал таращиться на свою тарелку. Слова мистера Грейвса всё ещё звенели набатом в его голове: мягкие, соблазнительные слова, проникающие в его душу через ушную раковину и разрастающиеся в ней хищными сорняками. И эти слова не имели ничего общего ни с завтраком, ни со шпилькой в адрес его неуверенности. Это были другие слова – те, которые Персиваль Грейвс никогда на самом деле не говорил ему. Ты будешь замечательным магом. И теперь Криденс предельно ясно видел, чем оказался каждый умело посаженный Геллертом Гриндевальдом цветок в его сердце – ссохшимся, обросшим шипами пустоцветом. Сорным растением с глубоко ушедшими корнями, которое ты выдираешь раз за разом, раз за разом, раз за разом, но оно всё равно прорастает вновь. Такое из себя не вытравишь. Персиваль достал из хлебницы половинку батона, придирчиво проверяя его на чёрствость. — Частити готовила, — уклончиво ответил Криденс. Пока он не убил её. — Ладно, слушай, — Грейвс отмахнулся от его слов, буквально махнул рукой в его сторону, будто отгоняя назойливую, случайно залетевшую в дом пташку, — просто сходи в кладовую и поищи там арахисовую пасту. Прямо за кухней, шкаф будет слева от двери. Криденс согласно замычал в ответ, не в состоянии разговаривать. Кладовая оказалась слабоосвещённым крохотным помещением с нагромождением всякой всячины – начиная от мётел для полёта и заканчивая скопищем свитеров и формы с символикой Шармбатона, сваленных в одну здоровую кучу. Видимо, руки Грейвса так и не дошли до того, чтобы привести кладовку в мало-мальски божеский вид: в паутине, сплетённой в одном из углов, было, на первый взгляд, больше мух, чем Бэрбоун видел в своей жизни. Частички пыли взмыли в воздух, стоило Криденсу раскрыть стеклянные дверцы буфета, однако пахло, наперекор всему, не старостью, а корицей. Да так сильно, что захотелось чихать. Видимо, кто-то рассыпал её, когда вот так же пытался отыскать какую-нибудь специю в этой сокровищнице, – въелась, надо думать. А вот внутри шкафчика оказался впечатляющих размеров набор баночек и скляночек: некоторые из них были прозрачные, некоторые – нет, а на одной из верхних полок в ровный рядок были выставлены округлые горшочки с мёдом. Бэрбоун привстал на носочки, подвигав некоторые из них в поисках ореховой пасты, и поочерёдно вчитывался в каждую криво приклеенную этикетку. Шоколадная паста и бутылка оливкового масла, пузырьки с лавровым листом, чёрным перцем и гвоздикой, варенье из земляники и коробка с чем-то, что по запаху напоминало молочный чай. Это было изобилием. Вот как это называлось. Криденс никогда не видел ничего подобного, даже в те пару недель, что провёл вместе с Ньютом в Лондоне. – а Ньют не был бедняком. Лёгкая тошнота, которая пришла к Криденсу вместе с ранним пробуждением и выпитым накануне вином, превратилась во что-то непреодолимое в самом низу его живота. Он вспомнил обо всех тех обедах, во время которых приходилось насилу запихивать в себя суп с мерзкой плёночкой жира, разварившуюся курицу или пересоленный, на «отстаньте» почищенный усталой Модести картофель. О песочном печенье, совсем простеньком и с мелкими крупицами сахара поверх, которое мама иногда покупала им в качестве десерта к чаю. О днях без завтрака, когда выпадало выдержать пост. О наказаниях. Об изысканном, таком сочном и нежном мясе под соусом, названия которого ему никогда не выговорить правильно, с поджаренными лисичками и луком – блюде, которое заказал и оплатил ему однажды мистер Грейвс. Криденс почувствовал необходимость уйти отсюда. Социальная пропасть между ними была настолько глубокой, что устрашала. Его самого мутило от неё. Любовь Криденса игнорировала все возможные барьеры. Все препятствия, растянувшиеся от статуса в обществе и половой принадлежности до любви к монстрам, чудовищам, убийцам, психам. Разве может любовь быть столь уродлива?

***

Войдя на кухню, первым, что увидел Криденс, были плавающие по воздуху тосты. Масло шипело и плевалось на сковородке, и Персиваль без единой эмоции на лице зубчиками вилки отскрёбывал от неё уголок пережаренного хлеба. Чашка с кофе, наполовину выпитым, левитировала рядом с его левой рукой – окончательно проснувшийся, Грейвс теперь больше походил на себя самого. На того, кого привык видеть Бэрбоун. Криденс поставил банку, полупрозрачную и с затёршейся от времени этикеткой, на кухонную тумбу перед ним. Приглядевшись, Бэрбоун с трудом угадал в ней слово «черничный». Персиваль заметил его спустя минуту, прервав процедуру готовки. — Это джем, — хмуро, но не зло сказал Грейвс. Чуть помолчав, он добавил: — Не имеет значения. Что ты ел в последний раз? Бэрбоун рассматривал руки Персиваля – такие сильные и крупные, точно крупнее, чем у него, с проступающим сквозь кожу рисунком венозных сосудов, способные проломить чью-нибудь челюсть, - и делал вид, что вспоминает. Грейвс не торопил его – Криденс видел, что ему всё равно. При всем безразличии, даже обугленная корочка гренок волновала Персиваля в чуть большей степени. Поразительно, конечно: от человека, подобного мистеру Грейвсу, меньше всего ожидаешь подгорелых тостов на завтрак. Так ли это важно? Криденс в любом случае не представлял, как собирается съесть хоть что-то из этого, горелое или нет – его желудок скрутился от сильного запаха еды, и на одну ужасную секунду Бэрбоуну показалось, что его сейчас вырвет. — Не нужно было добавлять масло, — не к месту подсказал Криденс. — О, так теперь ты у нас умеешь готовить, — Персиваль перевернул ломтик хлеба, подцепив его вилкой. — Ты не ответил на мой вопрос. — Рыбный суп. — И когда был этот последний раз? — Позавчера, — спустя паузу ответил Криденс. Грейвс отложил использованную вилку в раковину. — Я должен почувствовать себя ужасно, предлагая тебе горелые тосты. — Но вы ведь себя так не чувствуете. Персиваль не удостоил его реакцией. Запрокинув голову, он открыл один из прибитых к стене шкафчиков и выудил оттуда плетёную мисочку с несколькими... нет, с целой горой разного рода выпечки. Булочки с глазурью, шоколадные рулетики и круассаны с вытекающим повидлом. Те из них, что выглядывали из-под низу, казались залежавшимися, но вот зато верхние всё ещё хранили на себе блестящие следы от масла – словно кто-то минуту назад вынул их из печи. Грейвс выбрал парочку наиболее аппетитных и свежих бриошей, отправляя их парить следом за тостами. Задумавшись, он немного втянул внутрь нижнюю губу. Криденс почувствовал дрожь, не приятную, но и не ужасную, волной прокатившуюся по всему его телу, не зная, была ли она вызвана осознанием сказанного или тем, как влажно, точно от масла, блеснули губы мистера Грейвса секундой позже. — Я сделаю вид, что не заметил обвинения в твоём голосе, — сказал Персиваль. Ему вовсе не обязательно было смотреть на Криденса, чтобы догадаться о ярких пятнах румянца, тут же проступивших на его лице. — Нет, не чувствую. Сядь на место, Криденс.

***

Грейвс не стал утруждать себя приведением столовой в порядок: они завтракали прямо на кухне, за маленьким и удивительно неброским на фоне всего прочего шика столиком. В центре него стояла средних размеров ваза, воду в которой давно пора было бы сменить, и Криденс благодарил бога за возможность рассматривать пучок цветов в ней вместо того, чтобы смотреть на Персиваля. Не слишком утончённый, очевидно, подаренный кем-то букетик из нарциссов и полевых ромашек: несмотря на внешнее сходство, трудно было придумать что-то менее подходящее друг другу. Бесшумно произнося заклинания, Персиваль раскладывал ломтики жареного хлеба по двум тарелкам, и горелые краешки исчезали, как исчезали шрамы с ладоней Криденса, превращая обугленности в потрясающую золотистую корочку. Криденс наблюдал за его манипуляциями с мазохизмом, не поддающимся никаким объяснениям. Он почувствовал острую необходимость взять назад свои слова, непривычно грубые для него, извиниться, попросить прощения, чтобы Персиваль не подумал о нём плохо, однако Грейвс лишил его возможности сделать это. — Что ты делал на крыльце? — спросил он, открывая банку с черничным джемом. — Ничего, — ответил Криденс. Он попытался заставить себя откусить хоть немного от тоста, чтобы успокоить больной желудок, но так и застыл с поднесённым ко рту ломтем. — Смотрел на снег. В действительности это даже не было ложью. — Красноречиво, — Персиваль подцепил ножом джем, без особого аппетита. — Что-нибудь интересное? — Ничего, — как-то тупо повторил он, — просто снег. Насколько же плохим собеседником он был. Оба они подумали о том, как встречали сейчас своё утро обычные люди, в чьих жизнях не было предательств и лжи, не было убийств и жестоких расправ и монстров, таких жутких из-за того, что логово их гнездилось внутри, а не снаружи. Не было Гриндевальда. Очаровательная картина недостижимой утопии, в которой два человека вместе готовят завтрак, вместе спят и разговаривают о всяком вздоре. Не о смерти. В которой можно расслабиться и отключиться, в которой можно не взвешивать слова и не давить в себе раздражение, и не хоронить в себе любовь, и, смеясь по-дурацки, спорить о том, где они будут отдыхать в следующие выходные. И ни у одного из них никогда не было такого утра. — Ты почти не ешь, — с упрёком сказал Персиваль. — Ну же, Криденс, прояви уважение. Бэрбоун втянул голову в плечи. Растекаясь взглядом по тёмной древесине кухонного стола, он боялся поднять глаза на мужчину перед собой, он впитывал в себя тёплый, насыщенный сладковатыми ароматами воздух и мял в руках половинку идеально прожаренного тоста. Кусок не лез ему в горло. Ему хотелось, чтобы Персиваль поухаживал за ним. Предложил ему, стесняющемуся, попробовать джем или одну из этих великолепных, господи, выглядящих такими вкусными бриошей. И он, конечно же, скажет «нет, спасибо» - лишь бы его поуговаривали чуточку побольше, как очень милого и хорошего, но очень капризного ребёнка на семейном ужине. Но Персиваль не понимал его желаний. Или понимал и сознательно игнорировал. Криденс не знал, что из этого более унизительно. — Извините, — сказал он цветам. — Очень вкусно. Спасибо. Он потянулся, подчинившись, за заляпанным ножиком, размазывая джем по почти нетронутым тостам, и тяжело сглотнул, когда приторно-сладкий вкус черники растаял на его белёсом от кофейного налёта языке. Тонкая полоска солнечного света, пробившаяся сквозь неплотно задёрнутые занавеси, пролегла ровно посередине обеденного стола – разделила его на две полноценные, идеально симметричные половины. При желании в этом можно было бы найти нечто… философское. До горечи забавная игра тени и света. — Это же ниффлер, — вдруг сказал Бэрбоун, повнимательнее рассмотрев одну из булочек. Персиваль посмотрел на него. Заинтересованно, впервые за долгое время. — Прости? — переспросил он с намеренной долей непонимания. — Это голова ниффлера, — настойчивее заметил Криденс, откладывая тост на тарелку и протягивая измазанную джемом руку к выложенным в центре бриошам. Полоска света отсекла ему запястье. — Видите? Бэрбоун взял сдобу в руку, пристально вглядываясь в неё с любопытством. Любознательно. Персиваль даже не знал, что он способен на эмоции, подобные этой. Забавно. Позволив себе лёгкую ухмылку, Грейвс отклонился на высокую спинку кухонного стула, смотря на него поверх своей чашки с кофе. Он отреагировал на его вопрос кивком, немного отсутствующим, но не высокомерным. Сделав глоток, Персиваль обратился к нему: — Вижу, — согласился он. — Ты знаешь, как выглядит ниффлер? Криденс открыл рот, чтобы ответить, но Грейвс в очередной раз сделал это за него: — Подожди, конечно же, ты знаешь. — Персиваль прислонил горячую чашку к своей скуле, устало прикрывая глаза и жестикулируя свободной рукой. — И мы снова вернулись к этому. Ты жил у мистера Скамандера, не так ли? — У Ньюта, — зачем-то поправил его Криденс, всё ещё неотрывно пялясь на свою находку. — У Ньюта, хорошо. — Грейвс пожалел, что воздержался от соблазна налить в свой кофе пару капель виски. — Долго? — Весь декабрь, сэр. — А после? — А после сел на корабль до Нью-Йорка. — Уклончиво. — Криденс молчал, отломив кусок от испечённой мордочки. — Ты сказал, что не мог больше находиться там. Почему? Бэрбоун прожевал булочку, отсрочивая время ответа. Персиваль ждал ответа, но Криденс не мог дать ему его. Он просто не мог себе этого позволить. Грейвс поставил чашку на стол, складывая ладони лодочкой перед своим лицом. — Криденс. — Потому что не хотел навязываться Ньюту, — на одном дыхании выпалил Бэрбоун. — И ты решил навязываться мне – очень умно. — Пожалуйста, давайте перестанем. — Криденс, — надавил он, — что я сказал тебе насчёт лжи? Бэрбоун отложил еду на тарелку и опустил ладони на колени, словно самый примерный, самый правильный мальчик из воскресной школы. Персиваль смотрел и видел, он мог поклясться, он видел крест, о котором говорят все христиане, ношу, которую Криденс нёс на своих плечах к Голгофе и которая придавливала его всё ниже и ниже к земле. Юноша сгорбился под его взглядом, стараясь казаться ещё меньше, чем он есть на самом деле. Мессия, отнявший так много жизней. — Криденс, скажи мне. — Никакой лжи, — шёпотом ответил ему Бэрбоун. — Вы сказали: никакой лжи. Персиваль покрутил чашку за тоненькую ручку и шумно вдохнул. Это был глубокий, вымученный вдох: он долго, бесконечно долго задержал в себе воздух, прежде чем с силой вытолкнуть его из своих лёгких сквозь плотно стиснутые зубы. Криденс отнял руку от своего колена, так же измученно прилизывая выбившуюся из прямой чёлки прядь. Он чувствовал, как напряглось его тело – и как это не осталось незамеченным для Персиваля. Грейвс мог так легко прочитать его: как книжку, небрежно раскрытую и брошенную кем-то на самом видном месте. Ему даже не нужно было стараться. — Причина твоего отъезда не в этом, — в конце концов сказал он. — Если бы это было так, то ты бы нашёл мисс Голдштейн и попросил её о помощи – это не составило бы много труда. На самом деле, это было бы куда проще, чем жить в тени и выискивать мой новый адрес. Уголки губ Криденса как-то странно дёрнулись. Не в улыбке, нет. Персиваль не хотел копать глубже. — Но ты не хотел быть найденным. Очевидно, опыт с толпой агрессивно настроенных мракоборцев был не слишком вдохновляющим, но ты должен был знать о Голдштейн, — Грейвс пытался выстроить цепочку событий самостоятельно, внимательно наблюдая за изменениями в мимике парня. — Вероятно, Ньютон поделился с тобой её адресом. Ты мог пойти к ней. Но ты предпочёл этого не делать. И вновь: почему? — А почему вы не читали мои письма? — вопросом на вопрос ответил Криденс. Персиваль скрестил ноги, удивлённо приподняв брови – возмущённый и в то же время нет. — Ты действуешь гораздо смелее, если я припираю тебя к стенке своими вопросами. Грейвсу показалось, что Криденс перестал дышать в это мгновение. Словно кто-то ударил его кулаком в самое горло. Персиваль задумался: а не опасно ли теребить его рану дальше? — Расскажи мне об обскурии. — Её больше нет. Больше Криденс ничего не сказал. Его смелость была детской выходкой. Он знал, что должен извиниться, но не слишком хотел. Он чувствовал себя таким преданным, раздразнённым, словно дрессированный зверёк на цирковом представлении. Мистер Грейвс относился к нему так хорошо, и его отношение так сильно контрастировало с тем, что давал ему настоящий мистер Грейвс. Криденс не знал, что он чувствовал. Все его чувства, помимо боли, настолько тупой и постоянной, что Бэрбоун уже научился жить с ней и не замечать, все они как-то помутнели и перестали казаться реальными. Он начал есть в тишине, измельчая тосты на маленькие кусочки и набивая ими рот, лишь бы вновь не сказать что-нибудь ужасное. Криденс набрал полный рот кофе, обжигающего, и едва не закашлялся от вставшей комом плохо прожёванной пищи. — Я устал придумывать наводящие вопросы, — сказал Персиваль. Сдержанно, как и всегда. — Если ты не хочешь, то мы не будем об этом говорить. Если хочешь – говори, но я не собираюсь щипцами вытягивать из тебя каждое слово. Он знал, каково это. И это было отвратительно. Бэрбоуну удалось взять себя под контроль. Часть его хотела рассказать всё, как на духу, поделиться своей правдой с кем-то ещё, так, как преступники делятся с судьями чистосердечными признаниями в надежде, что раздирающее чувство вины станет хоть чуточку легче. Криденс хотел думать, что Персиваль, мистер Грейвс, поймёт его. Персиваль казался таким же сломленным: они оба пострадали от одного человека, и тьма, посеянная им в них обоих, тянулась друг к другу, как тянутся лесные звери, почуявшие в чаще сородича. Это было подсознательное предчувствие, почти что инстинкт, доставшийся нам от животных. Но инстинкты Криденса уже однажды подвели его. Он никогда не забудет чувство опустошающего открытия того, что он был лишь пешкой, глупенькой марионеткой в чужой игре. И, смотря на Персиваля, на его лицо, Криденс видел напоминание об этом чувстве. Персиваль видел напоминание о перенесённой боли и о вине, которой он не должен был испытывать. — Это значит «нет»? — спросил Грейвс. Криденс посмотрел в его глаза. Солнечный зайчик запрыгнул в один из зрачков Персиваля, превратив его в бельмо. Он отвернулся. — Это значит «нет».

***

После завтрака Персиваль спросил Криденса о его дальнейших планах. Бессмысленно – они оба знали, каким будет его ответ. — Я не знаю, что мне делать дальше, — осторожно начал он. Грейвс ничего не сказал на это. Он знал, что Криденс попросит его разрешения остаться вместе с ним. После всего произошедшего, это даже не казалось чем-то удивительным или неестественным. Пожалуй, Персиваль был бы гораздо больше поражён, если бы он просто поблагодарил его за тосты и ушёл. Теперь же Грейвс видел, как аккуратно Криденс подбирает слова: он всё покусывал обветренные губы, стараясь отгрызть мешающуюся корочку, и предварительно обдумывал каждый свой следующий шаг. — Мне больше некуда пойти, — сказал он, пытаясь не звучать слишком жалобно. Безучастно смотря перед собой, он башенкой складывал использованные ими тарелки в раковину, вдумываясь в свои действия гораздо меньше, чем в слова. — Навряд ли кто-то будет рад увидеть меня в церкви. Персиваль стоял рядом, облокотившись о кухонную тумбочку, и наблюдал за тем, как заляпанные джемом тарелки ходуном ходят в подрагивающих руках юноши. И уговаривал, великодушная Моргана, как же он уговаривал себя не выбрасывать этот сервиз к чертям собачьим. Криденс вдруг чихнул, едва не заставив Персиваля подпрыгнуть на месте от неожиданности. Кажется, тот и сам испугался изданного им звука. — Извините. — Ты простыл? — Нет, — Криденс покачал головой. — Корица. Персиваль не понял его, но Бэрбоун не стал объяснять. Снежные заверти за окном пробрались в кроны вековых сосен, выгнав из-под их навеса стайку дроздов-отшельников. Один из них приземлился аккурат на подоконник и теперь заинтересованно прыгал туда-сюда, пару раз безрезультатно постучав маленьким клювиком по толстому стеклу. Криденс коротко посмотрел на него, тут же вернувшись к невымытой посуде. — Неважно, — продолжил он, собираясь включить воду. К его удивлению, рядом с раковиной не обнаружилось ничего похожего на кран. — Ньют сказал, что никто даже не вспомнит меня, но… Мистер Грейвс? — Прикажи воде литься, — Персиваль потёр переносицу. — Кажется, вчера я уже объяснял тебе принцип. Заметив выражение лица Криденса, Грейвс уступил и сделал это сам. Стоило воде зажурчать в раковине, чашки с тарелками подпрыгнули, разрушив кропотливое строение Бэрбоуна, и сами стали подставляться под напористые струи. Криденсу оставалось лишь следить за тем, чтобы фарфоровые чашечки не подрались друг с другом за право вымыться первой – одна чересчур вспыльчивая чайная ложечка уже отбила чайнику носик в борьбе за первенство. Выглядел Бэрбоун при этом так, будто на его глазах разыгрывалось светопреставление. Персиваль ожидал… он не знал, чего именно он ждал: вероятно, чуть большей возбуждённости при виде магии от юнца, который так много был готов отдать за право называться волшебником. Криденс сложил ладони, собираясь сполоснуть их в тёплой воде, но одна из чашек тут же недовольно шлёпнула его по пальцам изогнутой ручкой. Опешив, Бэрбоун воспользовался полотенцем. Странно, что он не додумался ещё и извиниться перед ней за беспокойство. — И что это значит? — вернулся к теме Грейвс. Вопрос повис в воздухе на несколько мгновений. Криденс медлил. Он надеялся, что Персиваль сам предложит ему то, чего он так жаждет. Глупо было надеяться, очень, очень глупо – и всё равно. В эту секунду он так мечтал о том, что ему не придётся упрашивать мистера Грейвса, что он лишь даст своё согласие, чувствуя себя необыкновенно неловко и точно необыкновенно – польщённо. Криденсу нужно было, чтобы кто-то озвучивал его мысли вместо него, – но он стоял перед раковиной, отстранённо наблюдая за вознёй зачарованной посуды, и, рядом с мистером Грейвсом, чувствовал себя настолько одиноким, насколько он не чувствовал себя все последние дни в маггловских мотелях Нью-Йорка. Персиваль понимал, к чему клонит юноша. Бесстрастный, он дожидался развязки от Криденса – если он хотел чего-то, то ему придётся пойти ва-банк. Ему придётся привыкнуть к тому, что реальный мир не станет отплясывать вокруг несчастной сиротки. Реальный мир - дерьмовое место. Персиваль удивлялся, что Криденс не понял этого до сих пор. — Можно мне остаться у Вас на какое-то время? На какое-то время. Пока он не встанет на ноги. Бэрбоун говорил что-то ещё, а Персиваль мог лишь представлять, как Криденс стоял перед зеркалом и выдумывал фразы для разговора: репетировал, чтобы не выглядеть перед ним замершим кроликом, старался придать своему голосу уверенность и небрежность, такую, будто у него есть тысячи запасных вариантов, не имеющих отношения к мистеру Грейвсу. Предсказуемо, у него ничего не получилось. Своими уязвимыми словами он подставил Персивалю беззащитное горло и предложил нож, которым он может пересечь его артерии. Соблазн был так велик. Скрепя сердце, Персиваль дал ему согласие.

***

Криденс остался внизу, получив разрешение скормить остатки чёрствого хлеба птицам. Пришедшие в восторг дрозды прыгали перед домом, прямо под окном, и жадно склёвывали бросаемые им крошки. Когда, спустя час, Персиваль заглянул на кухню, чтобы взять себе чего-нибудь выпить, Криденс всё ещё сидел у окна с особо неприглядными кусочками затвердевших рогаликов. Местные птицы облепили заснеженный подоконник, а наглые иволги едва ли не силой отбирали у юноши сладкое угощение. Грейвс наложил на него согревающее заклинание, и, хоть налетевший на кухню снег не сделал Персиваля и капельку счастливее, в глубине души он был рад отсутствию необходимости самому занимать Криденса чем-либо. Грейвс не мог выставить его. Он чувствовал себя странно обязанным, словно ответственность, которую Гриндевальд взвалил на себя вместе с любовью мальчишки, против воли перешла на его плечи. Уступающий ему почти во всём, словно бы остановившийся в развитии, не по годам вымахавший в росте ребёнок, Бэрбоун не вызывал в нём симпатии. Его эмоциональная незрелость вызывала желание отвернуться и не смотреть. Криденс почти что предлагал ему своё сердце, просил взять эту пресловутую ответственность над его слишком сложной и запутанной для него одного жизнью – и Персиваль смотрел на пульсирующий орган, не зная, что ему делать с ним, что ему делать с любовью столь сильной, с любовью, способной по кирпичикам разобрать Бруклинский мост. Грейвс не мог и не хотел принимать её.

***

Вернувшись в кабинет, он написал письмо, адресованное Порпентине Голдштейн, с просьбой приехать к нему, как только она сможет улучить свободное время. Несмотря на непогоду, сова сможет доставить письмо с не столь существенной задержкой – при худшем раскладе оно будет в квартире Голдштейн через неделю. Он выберет время и отнесёт послание в совятню. Сложит с себя обязательства. Подло было не говорить Криденсу об этом. С другой стороны, тот и сам нарушил все возможные социальные нормы, явившись к нему посреди ночи. Для того, чтобы пригласить Криденса в магическое сообщество, необходимо было объявить его живым, опровергнув все официальные заявления МАКУСА и череду газетных статей, некоторые из которых принадлежали авторитетным изданиям. Фактически – заявить о продолжительном вранье. Нужно было действовать осторожно, взвесив все за и против: необходимо было представить Бэрбоуна госпоже Пиквери, потребовать для него место в одном из магических общежитий ближайших штатов, обеспечить его репетитором, согласным заниматься с бывшей обскурией. Нужно было сделать так много из того, на что у Персиваля не было ни сил, ни желания. Грейвс знал, что Порпентина будет счастлива видеть его. И разве не правильным будет передать мальчика заботе людей, действительно беспокоящихся о его будущем?

***

Тем вечером Персиваль открыл для Криденса одну из гостевых спален на втором этаже, не тронутых с тех самых пор, как Грейвс въехал в свой новый дом. Выглядящая чуть менее роскошно, чем комнаты снизу, она всё ещё отвечала представлениям о богатстве и достатке: двуспальная кровать с ярко-красными, почти алыми простынями на ней, репродукции морских пейзажей на стенах, тяжёлые шторы с восточным узором в мелкие лотосы и дубовый комод, заполненный старой одеждой прошлого главы семейства. Пальто, висевшее там, напрочь съела заведшаяся моль, а чудом сохранившиеся в целости рубашки и пиджаки, как оказалось, были слишком малы для крупного в плечах Криденса. Грейвсу пришлось отдать ему ещё один комплект одежды на смену и рубашку, в которой он мог бы спать. — Можешь не возвращать, — уточнил Персиваль. — Считай это подарком. Криденс смущённо, по-женски стиснул в пальцах ночную рубашку. — Я так благодарен вам, мистер Грейвс. Бэрбоун сел на край кровати так, будто боялся замарать экспонат в музее. Хаотично осматриваясь по сторонам, он излучал смесь признательности и какого-то дикого ужаса, будто Персиваль привёл его в лес и оставил на растерзание волкам. Грейвс не стал убеждать его чувствовать себя как дома, потому что это не было его чёртовым домом, и лишь попросил его быть осторожнее со свечами. Больше Криденс не высовывался оттуда. Он вышел лишь единожды, незаметно и тихо, чтобы принять душ перед сном: Персиваль заметил мокрые следы на плитке, когда проходил мимо ванной комнаты для гостей. Одежда, в которой Криденс пришёл к нему ночью, всё ещё болталась на одной из натянутых под потолком верёвок - абсолютно сухая и чистая. Но Бэрбоун не взял её. Он и не собирался. Грейвс оставил юношу в покое, временно прекратив безрезультатные попытки вывести его на чистую воду, а Криденс, в свою очередь, сохранял между ними разумную дистанцию. На данный момент этого было достаточно.

***

— Разве не забавно, — говорил он вязким, вкрадчивым шёпотом, и Персиваль чувствовал, как к горлу его подступает тошнота от одного лишь запаха, присутствия рядом, от существования, — что никто даже не заметил? И Грейвс чувствовал, как остро заточенный нож срезает прядь волос с его головы, и ещё, и ещё, и ещё. — Всем плевать на тебя, Персиваль, — он говорил, и говорил, и Грейвс не хотел слушать, но не мог закрыть уши – его руки всё ещё скованы цепью за спиной, и та звякает от каждого его движения, и петля на шее затягивается всё туже и туже, хоть Персиваль и знал, что её на самом деле нет. — Стань моим союзником. Разве они тебе не отвратительны? И Грейвс чувствовал, как остро заточенный нож срезает прядь волос с его головы, и ещё, и ещё, и ещё. — Он такой хороший мальчик, — выплёвывал он, и Персиваль не знал, но уже был готов ненавидеть его. — Так жаль, что он мне совсем не нужен. Хочешь, я подарю его тебе? И руки Грейвса расползались, словно готовые заключить в объятия весь мир, но это не объятия – это распятие, и Гриндевальд вколачивал гвозди в его ладони, и Криденс, откуда-то взявшийся в его камере, в его могиле Криденс хотел надеть на его голову терновый венец, но сначала ему нужно было снять его со своей головы. И Криденс хотел поцеловать его, но в его рту увядающие цветы, перегной растений, шелуха и грязь осенних листьев; но Бэрбоун тянулся, тянулся к нему, как к своему единственному спасению, и сухие головки жёлтых хризантем и утреннего сияния, амаранта и пурпурной сирени, и все они гнили в нём и распускались снова, чтобы умереть и сгнить в этом больном, тошнотворном поцелуе. Зрачки Криденса закатывались назад, и Персиваля рвало кровью и желчью на каждый из символов отвергнутой любви под смех Гриндевальда, такой же громкий, как вырвавшийся из глотки Грейвса крик.

***

Персиваль проснулся. Не от кошмара. Что-то заставило его проснуться. Оттянув одеяло к подбородку, Грейвс подтащил себя в сидячее положение. Рассвет ещё не наступил: ночная темнота опрокинулась на комнату, погрузив её в тяжелый мрак, и тусклые лучи лунного света не могли развеять её за плотно задвинутыми шторами. Простыни под ним были мокрыми от невротического пота. Он услышал дыхание, частое и сбивчивое, оглушительное на фоне нерушимой тишины, и не сразу понял, что хрипы эти издавало его собственное надсаженное горло. Его грудная клетка вздымалась, и лёгкие грозились проломить хрупкие рёбра изнутри. Он... — Мистер Грейвс?.. Персиваль отбросил назад упавшие на лоб волосы. Фигура Криденса, чьи очертания терялись в сумраке глубокой ночи – опять. - замерла в дверном проёме. Свалившееся на него чувство облегчения, столь сильное, было настолько физическим, что Грейвс ощутил, как разжимаются лапы липкого страха, протянувшиеся к нему из чертогов его собственных снов. Это был не Гриндевальд. Это был Криденс, всего лишь Криденс, и было так непривычно почувствовать вдруг, что он не один в этом кошмаре. Он попытался сказать хоть что-нибудь, но заплетающийся язык выдал лишь бессвязное бормотание. Мысли расползались от него ядовитыми кобрами, и Персиваль едва мог ухватиться и за одну из них. Или боялся ухватиться. Разум Грейвса продолжал дрейфовать на грани сна и реальности, и Бэрбоуну пришлось подойти немного поближе, чтобы расслышать его. Персиваль завертелся на месте, ища его глазами. — Что ты здесь делаешь? — Вы меня звали, — просто ответил Криденс. Бэрбоуна шатнуло, словно страдающего морской болезнью на корабле: кажется, он и сам проснулся не больше нескольких минут назад и теперь изо всех сил держался, чтобы вновь не отдаться объятиям сна. Ему хотелось в свою кровать, под тёплое и толстое одеяло, но что-то внутри вынуждало его прийти к Персивалю, стоило тому позвать его. Грейвс зажёг свет в спальне, и бледное пламя свечей обрамило лицо Криденса, смягчая углы острых скул. Бэрбоун смотрел на него с беспокойством в своих слипающихся глазах, и ресницы его растерянно затрепетали, стоило огоньку заиграть в расфокусированных зрачках. Как громко должен был кричать Персиваль, чтобы Криденс услышал его сквозь сон? Каким страшным должен был быть этот крик, чтобы Криденс, наплевав на все хрупкие моральные устои, пришёл в его спальню сквозь страх быть отвергнутым? Словно самая верная, самая преданная собака, готовая в любой момент броситься на помощь к своему хозяину. — Прошу прощения, — сказал Персиваль, растирая своё лицо ладонями и дожидаясь, когда кровь снова прильёт к нему. — Всё в порядке. Это был сон. Ты можешь идти в комнату, Криденс. И он не подчинился. Криденс смотрел, как плавно качается в золотых канделябрах огонь. Ночная рубашка доходила ему чуть ниже бёдер, и прохлада позднего часа заставила его ноги покрыться щекочущими мурашками. Помолчав, он вновь схватил себя в объятия, хоть и знал, что это никак не поможет ему. Бесконечный холод, как и логово его монстра, жил внутри, а не снаружи. Персиваль хотел, чтобы он ушёл. Но он не мог остаться наедине со своим кошмаром. — Что Вы видели? — вдруг спросил Криденс. Сквозняк раскрыл не до конца запертую дверь. Раздавшийся скрип прорезал слух Персиваля подобно ножу, разрезающему податливую плоть. Грейвс услышал, как судорожно всхлипнул и тут же затих продрогший Криденс. — Гриндевальда.