Exulansis

Молчание натянулось между ними. Персиваль слышал, как со звуком лопающегося стекла трескается в его ушах напряжение, такое же физическое, как холод глубокой ночи. На небе, ясном и иссиня-чёрном в полночный час, он успел насчитать семь звёзд – созвездие Большой Медведицы, необъяснимо далёкое, как и застывший перед ним в болезненном, ненормальном стазисе Криденс. Лунный свет серебрил его мокрые волосы. Искорками он, вместе с тающими снежинками, оседал на его сгорбленных плечах и придавал ему сходство с ангелами на церковных фресках, чьи святые нимбы источали бледное божественное сияние. Мученики первых времён христианства, гонимые и презираемые всеми, страдающие за свою чистосердечную веру. Глядя на Криденса, хотелось подумать о духовности и грехах, которые нам не дано искупить. Какие грехи он отмаливал, сдирая в кровь коленки в сиротском приюте? Угнетённый, скорбящий, отрёкшийся от светского мира. Казалось, Криденс был рождён лишь для того, чтобы стать новым символом религиозного аскетизма. Но гнев агнца был воистину страшен. И Персивалю немного… смешно. Даже ничего не предпринимая, одним лишь своим видом Бэрбоун просил воспользоваться им. Обмануть его. Предать его. Оставить его, разбитого и сломленного, с материнской кровью на своих руках. Он так привык к страданиям, к недостижимости утешения. Он был такой идеальной жертвой. Никто не смог бы удержаться. — Я не думал, что когда-нибудь увижу тебя, — признался Грейвс. Бэрбоун не отвечал. Его синие губы разомкнулись, издав слабое подобие звука, и так и остались приоткрытыми – просяще и глупо. Ему было страшно. Страх преследовал его так же, как голодные волки преследуют олений выводок в мае: медленно, незаметной тенью в кустах, терпеливо следуя за каждым шагом. Он так боялся быть отвергнутым, придя сюда, боялся, что его прекрасные и трогательные мечты о магии и дружбе в очередной раз окажутся разбиты, но он пошёл навстречу своему страху, как храбрые, но глупые оленята бросаются навстречу опасности. Криденс ждал, что мистер Грейвс похвалит его за смелость. Ещё несколько месяцев назад Персиваль нашёл бы в себе силы восхититься его мужеством, но теперь он не мог отыскать их в себе – так же, как Бэрбоун по какой-то причине больше не мог найти в себе слёз. В них просто было пусто. В них обоих. Грейвс подавил в себе желание закрыть дверь перед его лицом. — Пожалуйста, проходи, — Персиваль отступил, жестом предлагая Криденсу войти внутрь. Ночной воздух пробрался в дом, пересчитав рёбра под незаправленной рубашкой Грейвса, и вынудил его повторить с нажимом более грубым, чем Криденс того заслуживал: — Давай, Криденс. Иди сюда. Уголки его губ расползлись в недоверчивой улыбке, столь вымученной, что Грейвсу стало не по себе при взгляде на неё. Это была улыбка человека, сдерживающего себя в тисках, чтобы не умолять. Персиваль вспомнил свой сон, тот, в котором воскресший из мёртвых мальчик умолял его о чём-то, чего Грейвс не понимал, и бороться с дурнотой в голове вдруг стало мучительно тяжело. Дело, наверное, было в огневиски. — Спасибо, — тихо ответил Бэрбоун, почти неслышный за шумом ветра. Персивалю показалось, что Криденс издал стон облегчения. Должно быть, он уже окоченел от холода, но не предпринимал и попытки зайти в дом без приглашения. Без разрешения. Он был таким хорошим, подсказывал Геллерт, таким послушным и воспитанным мальчиком. Криденс шагнул к нему с надеждой, неуклюже спотыкаясь о порог от усталости, и уговаривающий себя проявить терпение Персиваль аккуратно запер за ним дверь. — Сильно замёрз? — спросил он, просто для того, чтобы сказать хоть что-нибудь. — Нет, — соврал Криденс. Его коленки обречённо загнулись вовнутрь, когда он попытался стянуть с себя хлюпающие ботинки. Грейвс придержал его за локоть с ни к чему не обязывающей вежливостью, помогая удержать равновесие. Наверное, один только шок от абсурдности ситуации мешал Бэрбоуну рухнуть навзничь в его, к дьяволу, прихожей. Криденс напомнил Персивалю о лунатиках, растерянных и смущённых, обнаруживших себя на другом конце города в состоянии сомнамбулического сна. Грейвс не сомневался – захлопнись дверь перед его лицом, и Криденс простоял бы на его крыльце, неподвижно, как одна из мраморных статуй, пока снег не укрыл бы его с головой. Пока Персиваль не согласился бы принять его. На полу, ещё утром идеально чистом, красовались целые лужи грязного снега. Лицо юноши вытянулось, когда он, наконец, обнаружил масштабы созданного им беспорядка. Это было неподдельное выражение настоящего страдания, такого, какое нечасто встретишь даже у самых искренне раскаивающихся грешников. — Боже, — Криденс почти всхлипнул, — Господи, мне так жаль. Персиваль проигнорировал его. Криденс продолжал смотреть на свои босые ноги, с омерзительным звуком вляпавшиеся в море талой грязи. Грейвса одолело непреодолимое желание как следует встряхнуть Бэрбоуна, приводя в чувство. Встряхнуть его, его физическую оболочку под безнадёжно промокшим и мешковатым для него пальто, и наблюдать, как рассыпается она сквозь пальцы – как засушенные вьюнки и лютики из детского гербария, попавшие в руки хулиганов. — Вы злитесь? — вдруг спросил Криденс, имея в виду совсем не слякоть. — Нет, — ответил Персиваль, не давая себе времени на то, чтобы как следует обдумать ответ. Иначе ему непременно захочется ответить по-другому. — Нет, не злюсь. С чего бы мне злиться? Криденс не нашёлся с ответом. Персиваль видел, как ему страстно хотелось продолжить разговор, сказать что-то более личное и интимное, и как он тут же подавил это в себе. Он прислонился к стене, раскрасневшийся и потрескивающий от мороза, и без особого старания поковырялся в пуговицах на своём пальто. Заледеневшие пальцы не слушались, и Грейвсу пришлось помочь ему с верхней одеждой. Криденс стоял, безвольно опустив руки, и позволял безжизненно, словно чья-нибудь истрёпанная кукла, раздевать себя. — Я рад, что с тобой всё в порядке, — заверил его Персиваль, с долей брезгливости стряхивая влагу со своих пальцев. — Никто не заслуживает смерти. Криденс быстро посмотрел на него, запутавшись в рукаве, и так и остался с висящим на одном плече пальто. Грейвс вздохнул, снимая его, словно с девушки, и вешая на крючок за пришитую петельку. Плечи Бэрбоуна едва заметно поднялись, улавливая прикосновение, но он не сделал ничего, чтобы продлить тактильный контакт хоть на мгновение. — Да, — шёпотом согласился Криденс, — никто. Кроме его матери, умершей от рук приёмного сына. Кроме его ябедничающей сестры,ещё совсем молодой и неопытной. Кроме высокомерного чиновника, имевшего неосторожность быть слишком грубым. Сколько их ещё таких было? — Я тоже рад, что с Вами всё хорошо. — Что же, радостным ты не выглядишь. — Мистер Грейвс, — с ужасом выдохнул Криденс, не понимая шутки. Персиваль мысленно посчитал до десяти. — Охотно верю, Криденс. Грейвс сделал глубокий глоток воздуха. Бэрбоун принёс с собой уличный запах сырой древесины, хвойный аромат сосен и хозяйственного мыла. Присмотревшись, Персиваль заметил маленький шрам на его челюсти – подарок, оставленный опасным лезвием бритвы. Дотошно отглаженный воротничок рубашки натёр ему шею до красных пятен. Криденс приводил себя в порядок для него. Ему хотелось произвести хорошее впечатление, приодеться, хотелось понравиться. Хотелось показать, какой он ухоженный мальчик. Даром, что всё это оказалось напрасным. Его сложно было назвать привлекательным, а снегопад с холодом сделали его попросту жалким. Персиваль почувствовал такое неуместное сейчас раздражение к проявленной Криденсом бестактности по отношению к его праву на личную жизнь, отстранённую и тупую неприязнь к его затравленному виду жертвы и немому обожанию, печатью застывшему на его некрасивом лице при виде мистера Грейвса. К его покорности, настолько безграничной, что ему нужно было говорить вслух, приказывать, направлять. К его отчаянной попытке сделать так, чтобы мистер Грейвс снова полюбил его, так, как сделал это однажды. Его горе было настолько сильным, что становилось отталкивающим. Персиваль поймал себя на мысли, что ему не хочется прикасаться к юноше – словно тот был лишь очередной вещью, испорченной руками этого ублюдка. Грязной. Было несправедливо винить Криденса, Грейвс понимал это. Гриндевальд был искусен в перевоплощениях и манипулировании, настолько хорош, что без проблем одурачил весь высший свет магического сообщества. И не было ничего удивительного в том, что он оказался способен вплести в свою лживую сеть мальчика, так истосковавшегося по любви и человеческому общению. Рыбка, которую очень, очень легко поймать на крючок – стоит лишь использовать правильную наживку. И Геллерт был сведущ в наживках больше, чем кто бы то ни было. Криденс почувствовал крюк, проколовший его рот насквозь, когда было уже слишком поздно. С минуту было слышно, как падает снег за закрытыми окнами. Метель и в самом деле усиливалась. Криденс обнял себя, в тщетных стараниях отогреться в собственных объятиях. Персиваль не знал, было ли это намёком, но ощутил острую необходимость ненадолго избавиться от его общества. Ему просто нужно было побыть одному. — Наверху есть ванная для гостей, — Персиваль указал на лестницу, ведущую на второй этаж, а затем на Криденса. — Прошу, воспользуйся ей. Бэрбоун проследил за жестом Грейвса, и выражение его лица почти неуловимо изменилось. Кажется, он никак не мог решить: должен ли он послушаться или вежливо отказаться от предложения? Персиваля не интересовали его манеры. Покачнувшись, Криденс сделал неуверенный, словно пьяный шаг в сторону ступеней – с влажным, неприятным звуком липнущих к полу ног. Всё, что он делал, было неприятным. Персивалю пришлось поощрить его. — Вторая комната справа. Пожалуйста, Криденс, я не хочу, чтобы ты умер из-за пневмонии, — Бэрбоун схватился за изогнутые перила с таким видом, словно не мог до конца поверить в происходящее, — достаточно бесславно для человека, пережившего нападение нескольких вооружённых мракоборцев. Грейвс ошибочно рассчитывал, что его неостроумные комментарии помогут Криденсу немного прийти в себя. Расслабиться. Молодые люди, те из них, которых Персиваль имел неудовольствие знать лично, обожали отмачивать ужасный сарказм и пошлые каламбуры. Бэрбоун не имел ничего общего с теми молодыми людьми, которых знал Грейвс – как оказалось. Персиваль видел, как напряглись его плечи и вздёрнулся, как от удара, подбородок. И он вновь почувствовал себя неадекватно безразличным к этому. — Когда зайдёшь, то громко и чётко скажешь, что хочешь принять тёплую ванну. Вода наберётся сама, просто подожди пару минут и ничего не трогай. Криденс остановился, буквально застыл с ногами на разных ступеньках. Грейвс услышал бормотание, в котором даже угадывалось что-то от вопроса, – и всё же слишком тихое, чтобы Персиваль смог разобрать хоть что-нибудь. Перестав расправляться с учинённым мальчиком беспорядком, Грейвсу пришлось попросить Бэрбоуна повторить. — А разве я не могу… Ну, — Криденс сделал неясное движение рукой, пытаясь подменить слова жестами, — просто повернуть кран или вроде того?.. Персиваль скептически изогнул бровь. — Нет, Криденс, это так не работает. — Ладно, хорошо. Криденс всё ещё не двигался. Персиваль думал, что он собирается сказать что-то ещё, но тот лишь продолжал, склонившись, рассматривать свои огрубевшие от холода пальцы на слишком дорогих и чистых перилах. Раздражение взяло над Грейвсом верх. Сокращая расстояние между ними, Персиваль мрачно начал: — Если тебе что-то не нравится, то… — Боже, — Криденс наконец повернулся к нему, излучая тревогу, смешанную напополам с – и Персиваль был искренне поражён - яростью. Но это были стрелы, направленные не на Грейвса. Если Криденс и ненавидел кого-то, то, в первую очередь, самого себя. Всегда. — Боже, нет, мистер Грейвс, нет. Я очень, очень благодарен Вам, простите меня. Обернувшись, Криденс посмотрел на него. В его глазах, бархатисто-чёрных и блестящих за влажной плёнкой, была такая боль, что Грейвсу захотелось отвести взгляд в сторону, лишь бы не чувствовать, как чьи-то фантомные руки сжимают его горло. Это заставило Персиваля отступить. Он сделал несколько шагов назад, демонстративно предоставляя Криденсу безопасное пространство. Тишина вновь набросилась на них оголодавшим зверем, и Бэрбоун, собравшись с духом, почти бегом преодолел оставшееся расстояние до двери в ванную комнату. — Я оставлю сменную одежду на ручке снаружи, — вдогонку сказал Персиваль, — и буду внизу. Мы поговорим, когда ты будешь готов и сам спустишься в гостиную. Грейвс дождался, когда шум льющейся воды донесётся до его слуха сквозь слабую звукоизоляцию.

***

Живой Криденс Бэрбоун, принимающий ванну в его доме. Персиваль не знал, как реагировать на это. На это или на чувство, засевшее в глазах юноши. Грейвс знал этот взгляд. Так смотрят собаки, привязанные за поводок к столбу прошлыми хозяевами, оставленные под дождём и ждущие, что какой-нибудь сердобольный прохожий подберёт их. Коктейль из надежды и страха. Но никому не нужны побитые дворняжки. Грейвс выбрал кое-что из своей новой одежды – то, что нравилось ему меньше всего, то, что ему было бы не жалко выбрасывать, - и, как и обещал, повесил на дверную ручку. Распечатанные письма от Серафины всё еще лежали в его кабинете. Ему следовало бы… что? Написать Пиквери, рассказав ей интересную новость о неожиданно не таком уж мёртвом обскуре? Переложить ответственность за эту хрупкую раненую птичку на министерство, на Серафину, на кого-то, кому не плевать? Персиваль представлял, какой ажиотаж поднимет пресса, стоит их вездусущим ищейкам пронюхать про Криденса. Он почти мог вообразить зазывающие названия, заголовки вроде «Возвращение нью-йоркской обскурии» или «Враньё МАКУСА: что ещё скрывает госпожа Пиквери?» Газеты никогда не боялись дискредитировать министерство: тёмный маг, в течение нескольких месяцев без каких-либо проблем пробывший волком в овечьей шкуре, и без того подорвал уверенность волшебников в своём лидере. Воскресшая обскурия сделает то, чего не сделал Гриндевальд своим виртуозным кукольным театром: погрузит Америку в хаос. И было почти любопытно понаблюдать за этим.

***

Персиваль отодвинул плотные занавеси в гостиной, вглядываясь в изменчивую темноту за окном. Снега намело по самые лодыжки, и размашистые ветви ушедших в рост вязов скорбно склонились к земле под его тяжестью. В оконном стекле Грейвс мельком поймал своё отражение: вынужденная худоба никоим образом не пошла ему на пользу, придавая абрису лица болезненности и некоторой надломленности, и, проще говоря, серьёзная потеря в весе заставила его выглядеть старше своих лет. Криденс был неказистым и угловатым, не вписывающимся в традиционные рамки эстетики, но со временем красота его, как это часто бывало с подростками, должна будет окрепнуть и расцвести. Он вырастет и возмужает, превратившись в лебедя из гадкого утёнка. Персиваль превратится в дряхлого старика, чей труп проваляется в этой глуши, у самого чёрта на куличиках, несколько дней, прежде чем кто-нибудь из соседей учует запах разложения. Это было неизбежно, и всё же желудок Грейвса совершил неприятный кульбит при мысли об этом. Хотя дело, может быть, вновь было в огненном виски. Двадцать минут спустя Криденс появился в гостиной с махровым полотенцем, обёрнутым вокруг его головы, и в одежде, смотрящейся на нём словно на вешалке. Вот уж действительно представление. Рубашка Персиваля подходила ему по размеру и росту, но отказывалась хорошо сидеть из-за его ужасной манеры сутулиться. Грейвс видел, насколько ему некомфортно в чужой шкуре, и решил не ухудшать и без того плачевное положение. Он сел в одно из кресел, вытягивая ноги вперёд, и кивком головы предложил Криденсу сделать то же самое. Бэрбоун остался стоять, подпирая плечом дверной проём и неотрывно наблюдая за ним, будто боялся, что Персиваль может исчезнуть, стоит ему лишь ненадолго потерять мужчину из поля зрения. Опять. — Что с тобой случилось? — спросил он. — Гриндевальд, — слишком быстро ответил Бэрбоун. Так, как если бы это была отрепетированная, заготовленная заранее фраза. Персиваль знал, что так оно и было. — Как видишь, у нас есть кое-что общее. Грейвс погладил большими пальцами мешки под глазами. Головная боль никуда не делась – только усилилась, принеся с собой туманную дымку, лёгкую и навязчивую одновременно, как бывает после стакана-другого чего-нибудь крепкого. Криденс всё ещё смотрел на него, будто ожидая подвоха, и Персиваль вспомнил о необходимости озвучивать свои мысли. — Присаживайся, не стой столбом, — Криденс тут же покорился, выбрав место на краю дивана. Персиваль другого и не ожидал., — В действительности, я даже не знаю, с чего начать. — Я был в Британии. Персиваль поднял бровь. О. Крупицы паззла начали медленно собираться в голове Грейвса, когда он отыскал в своей памяти информацию о Ньютоне Скамандере. Порпентина рассказала ему часть истории, связанной с декабрьским инцидентом, но, судя по всему, даже она не видела полной картины. Это готовилось быть интересным. — Многообещающе, — Персиваль подбодрил его продолжать, — учитывая, что в последний раз тебя видели в нью-йоркской подземке, не подающим признаков жизни. Бэрбоун медленно моргнул, пытаясь догадаться, насколько многое известно мистеру Грейвсу. Слова Персиваля кололи и жалили его, но это была привычная грубость, ровно отмеренная порция боли, которую он мог вынести, не дрогнув. Он уже привык к этому. Он переступил через себя и отвёл взгляд к окну, следя за хаотично падающими снежинками, вместо того, чтобы вступать с Грейвсом в зрительный поединок – в битву, которую он всё равно проиграет. Так было проще. Криденс никогда не умел смотреть в глаза. А мистер Грейвс никогда и не заставлял. Но это был другой мистер Грейвс. — Я убежал, — сказал Криденс, придержав пальцами смешное сооружение на своих волосах, — испугался и убежал. — Но ты вернулся. — Я не мог больше там находиться. — Ты не можешь просто пересечь океан в то время, как все газеты помещают новость о твоей смерти на первой полосе. Персивалю показалось, что Криденс собирается улыбнуться. Юноша покачал головой, буквально стряхивая со своих губ дурацкое выражение, и подтянул колени к груди. — Видимо, могу, если прохожу маггловскую таможню. Маггловская таможня. Вот как он теперь заговорил. Персивалю было почти интересно узнать об этом чуточку подробнее, принудить Криденса открыться ему до конца, но… он закинул мысль об этом на задворки своего разума, чтобы позже вытащить и рассмотреть её в более приватной обстановке. У него ещё будет время. — Я впечатлён, — прокомментировал Персиваль, честно. Бэрбоун продолжал гладить свои предплечья, растирая их и иллюзорно согреваясь. Грейвс использовал заклинание, чтобы призвать к себе оставленную в прихожей бутылку с початым вином, а вместе с ней – два бокала, сиротливо стоящие на широком дубовом столе у стены. Криденс отпрянул, когда один из них буквально пролетел перед его лицом, остановившись на удобном уровне, и Персиваль щёлкнул пальцами, чтобы вытащить пробку. По волшебному велению алкоголь щедро плеснулся в бокал, ударив в нос юноши богатым, насыщенным букетом ягод. Бэрбоун без слов взял бокал в правую руку, чувствуя себя растерянным и беспомощным. — Я не заставляю, — предупредил Персиваль, отвечая на повисший в воздухе вопрос. Его собственный бокал продолжал неспешно плавать в воздухе вместе с бутылкой, чтобы вино успело «подышать». — Но вино… — Всего лишь вино, Криденс. И я называю эту дрянь так лишь потому, что того требуют этические нормы, — поправил Грейвс. — Ты не опьянеешь от него, только согреешься. Персиваль сонливо тёр переносицу, не смотря на своего гостя, и Криденсу показалось, что в его горле застрял настоящий вой. Вой, почти что крик, который никак не может вырваться из его глотки с самого рождения. Бэрбоун сделал глоток, слишком большой и резкий, лишь для того, чтобы задавить его в себе, и чересчур сладкое вино тут же ударило ему в голову жаром. Он смущённо кашлянул, чувствуя, как щиплется алкоголь в нежных ноздрях, и стыдливо прикрыл ладонью рот, будто пряча нечто непотребное. Когда он решился поднять глаза на Грейвса, то обнаружил, что тот смотрит на него с эмоцией, напоминающей любопытство на его строгом лице. — Ты пил раньше? Криденс колебался. Что-то в тоне Персиваля заставило фразу прозвучать утверждением, а не вопросом. — Нет, — нетвердо ответил он. Ложь. — Да, — возразил ему Персиваль, выглядя при этом, как человек, прочно уверенный в своей правоте. — Маленький лжец. Это, кажется, не слишком по-христиански? На мгновение Криденс был ослеплен воспоминанием. Его маленьким грязным секретом, тайной картинкой в его голове, в которой мистер Грейвс изящным движением передаёт ему бокал вина, уверяет его, что Криденсу понравится, что это очень вкусно и что потом будет очень хорошо, и их пальцы кратко соприкасаются, и Криденс пьёт, целомудренно целуя стеклянные краешки своего бокала, пока чужие пальцы гладят его в чувствительном месте под подбородком, и мистер Грейвс… Он попытался оправдаться. — Я не… — Ты хочешь казаться невинным и непорочным, хотя на самом деле не являешься таковым. Ангел, которого нужно совращать. Божий Агнец, соблазнительно сворачивающийся клубочком на заклании. Хороший, но очень несчастный мальчик, который только и ждёт, когда его захотят испортить. Персиваль видел его так отчётливо. Словно букашку, попавшую под увеличительное стекло. Слёзы, невыплаканные ещё тогда, когда все его идеалы гранитной плиткой обрушились на Криденса в подземке Нью-Йорка, превратились в гримасу боли на юношеском лице. Это был не гнев, свивший гнездо в душе Порпентины, когда она застала Грейвса пьяным и смердящим собственной рвотой. Это была не обида. Не просто разочарование. Это было страдание, столь сильное, что, казалось, в любую минуту оно готово было когтями выцарапать сердце из его груди. Теперь Персиваль знал, как это выглядит. Но неверно срастающуюся кость необходимо сломать вновь, если хочешь добиться верного результата. — Никакой лжи, Криденс, — надавил Персиваль. Бэрбоун не нашёл своего голоса. Он оказался не готов. Как бы он ни подготавливал себя, как бы ни раздумывал и ни представлял себе этот разговор в течение недель, как бы ни репетировал в голове фразы во время купания в чужой ванне. Всё это оказалось глупым и ненужным, таким бессмысленным. Он не был готов вновь увидеть это лицо, вновь услышать этот голос, всегда отстранённо-спокойный, такой, словно они разговаривают о погоде, и Криденс пребывает в тихом ужасе от этого. Грейвс говорил сдержанно и обдуманно, Грейвс, его мистер Грейвс, никогда не кричал и не ругался грязно и мерзко, как некоторые из приходящих к салемцам мужчин его возраста. Он совсем не такой, как остальные. Такой добрый к нему, такой хороший и сильный. Мистер Грейвс никогда не причиняет ему боли. Мистер Грейвс всегда прав. Во всём. Бэрбоун не представлял, как он может быть не прав хоть в чём-нибудь. Криденс смотрел на свои пальцы, дергал себя за заусенцы до крови и вдавливал тупые ногти в кожу ладони, оставляя следы-полулунки на размягчённой от пара коже. Голос, пойманный в капкан, отказывался слушаться. И всё же Персиваль дождался его кивка, подтверждающего их договорённость, прежде чем продолжил рассуждать вслух. — Замечательно, — сказал он, делая глоток вина. Слишком быстрый, чтобы прочувствовать богатство вкуса. — Хочешь спросить что-нибудь у меня? И Криденс ухватился за эту возможность, выпалив первым то, что так сильно терзало его каждой бессонной, наполненной кошмарами ночью: — Мы ведь не..? Персиваль сразу понял, что он имел в виду. — Я был в плену три месяца, Криденс, — сказал он, — Мы никогда не были знакомы. Криденс ничего не сказал. Он знал это. Конечно же, он знал. И всё же так тяжело оказалось умерщвлять в себе последние ростки надежды, давить ботинком крошечные сомнения. На ощупь он стянул со своей головы полотенце, и коротко остриженная шевелюра его превратилась в торчащие в разные стороны шипы. Усталость, которую ему во всей красе мешало почувствовать первоначальное потрясение, вдруг навалилась на него бременем столь сильным, что Криденсу вновь захотелось заплакать – лишь бы ему хоть немного, лишь бы хотя бы совсем чуть-чуть стало легче. Он с самого начала полюбил чудовище. — Извините, — шепнул он. — Могу я спросить, за что ты извиняешься на этот раз? Персиваль постучал пальцами по тонкому ободку бокала. Вино переливалось в нём, играя под светом свечей. Сквозь стекло, искажающее силуэты, Грейвс наблюдал за тем, как Криденс на ватных ногах поднялся со своего места и заходил по комнате, периодически натыкаясь на что-либо. Он почувствовал подступающую тошноту и закрыл глаза, чтобы не видеть его беспокойного мельтешения. Криденс остановился у окна, уставившись на заснеженную землю. Ветка одного из вязов настойчиво билась в окно, оставляя на нём разводы с обратной стороны. Бокал с вином всё еще был зажат у юноши в пальцах, и инкриминирующая деталь казалась такой же неподходящей ему, как и рубашка Персиваля. Плохо сидящей. Чем-то, что могло бы пойти ему, будь он настоящим мужчиной, а не жалостливой травмированной кучкой. — Это я во всём виноват, — обречённо сказал он своему отражению, не Персивалю. — Вы знаете это. И я знаю. Вы тоже так считаете, но не скажете мне об этом напрямую. Грейвс сузил глаза, не соглашаясь и не противореча ему. Он знал, как сильно Криденс желал быть переубеждённым – даже если он сам не признавал это, его дикая, первобытная часть отчаянно требовала этого. Чтобы его обняли, прижали к себе и уговаривали поверить в то, какой он славный и особенный мальчик. Ни в чём не виновный, кроткий ягнёнок. Щенок, готовый унижаться, готовый скрутиться в позе эмбриона у ног Персиваля, согласный падать лицом в пол и вылизывать его ботинки. Он бы молчал, виноватый, чтобы не сотворить ещё что-нибудь ужасное, и терпеливо, неподвижно лежал – до тех пор, пока весь кошмар их сплетённых воедино жизней не закончился бы. — Очень смелое утверждение, — и Персиваль не собирался поощрять его ещё и в этом. — Ничего бы не было, если бы я не был таким испорченным. Яд, просочившийся в словах Криденса, заставил Персиваля почувствовать себя некомфортно. Было необычным вновь ощутить на себе это чувство: спустя недели затворничества и опустошения. Грейвс прислонил бокал к своим губам, выглядя при этом оскорбительно безэмоционально. — Ты берёшь на себя слишком много, — Персиваль пожал плечами. — Мир не вращается вокруг твоей испорченности, чем бы это ни было. — Эта дрянь внутри меня. — Криденс прислонил ладонь к оконному стеклу. Отрезвляюще холодному, как и слова Грейвса. Вино сделало Криденса немного пластичнее, раскрепощённее в выражениях. Кажется, он и сам заметил это, судя по некрасиво поджавшимся губам. — Лучше бы я умер в детстве, как остальные. Бэрбоун коснулся кончиками пальцев своего лица, мутно отражающегося в темноте. — Но ты выжил. Персиваль улыбнулся ему.

***

Больше они не разговаривали. Криденс замкнулся, и выпитое вино наряду с усталостью немного разморили его – самоуничижительный гнев уступил, и мысли ускользали от него, словно пёстрые рыбёшки под речной гладью. Персиваль представил, что бы на это сказала Порпентина. «Ты сделал что? — и Грейвс в самом деле почти слышал надорванные нотки её голоса. — Предложил алкоголь ребёнку?». Но Криденс не ребёнок, больше нет. Грейвс видел его нежелание делиться с ним своей частью истории – по крайней мере, не прямо сейчас, - и предоставил ему возможность обдумать всё в тишине, оставив его под предлогом незаконченных дел в кабинете. Бэрбоун не попытался остановить его. Он устроился на диване, там, где ещё совсем недавно нерешительно сидел на самом краешке, и через полчаса Грейвс обнаружил его мирно, поразительно безмятежно спящим среди декоративных подушек. Персиваль посмотрел на него какое-то время, словно ястреб, охраняющий покой в своём доме. Погасив свечи, он безмолвно покинул его во второй раз – необходимо было покончить с письмами.

***

Утро наступило вполне обычным. Морозным, снежным и ярко-голубым – к полудню хандрящие тучи расползлись, и небесный купол напоминал собой однотонную, цвета горчанки тряпку. Пахло вином, деревом и – всё ещё, но уже менее ощутимо, - хозяйственным мылом. Персиваль проснулся в кабинете, с приклеившимся за ночь к его щеке листком бумаги и разводами от пролитого алкоголя на столе из красного, мать его, дерева. Мир не остановился. Мир не стал другим – утро обычное, морозное и снежное. Крыша дома не рухнула, размозжив косточки Грейвса по фундаменту, на Нью-Йорк не обрушился ураган. может быть, даже не имеющий ничего общего с погодными капризами, в правительстве штатов не подняли революцию. Внешний мир остался прежним – таким, каким был до Криденса, таким, каким он был с ним, и каким, вероятно, будет после его второй смерти. Персиваль чувствовал себя смутно разочарованным: быть может, снизойди на землю Страшный Суд, Грейвс и почувствовал бы себя легче. По крайней мере, у поселившегося внутри него волнения была бы хоть какая-то причина. Похмелье пришло к нему во всей красе: пустыней во рту и тупой болью в области затылка. Персиваль спустился на первый этаж измятый и с перекошенным выражением лица, желающий лишь поскорее заглушить чем-нибудь ноющую тошноту в желудке. Он заглянул в гостиную, рассчитывая найти Криденса там – с большой вероятностью всё ещё отсыпающегося после бокала вина и своего путешествия на край ночи, - однако та оказалась пуста. Подушки были аккуратно выставлены на своих местах, а пол в прихожей казался ещё чище, чем был вчера после заклинания Персиваля. Странно, но Грейвс почувствовал себя как-то нехорошо. Он обошел комнату за комнатой, без особой надежды заглянув в столовую и крохотную кладовую за кухней. Криденса нигде не было. Он даже позвал его пару раз по имени, игнорируя вновь накатывающее волнами раздражение, но тот ожидаемо не отозвался. Единственным напоминанием о прошедшей ночи была лишь открытая бутылка с вином, так и оставшаяся стоять в гостиной – и, Грейвс подозревал, вина в ней было меньше, чем он запомнил, - и два грязных бокала. Персиваль налил в один из них обычной воды, с жадностью отпив и прополоскав ею рот. Видимо, ожидания Криденса не выдержали столкновения с реальностью. Что же, тем лучше для них обоих. Персиваль вспомнил о своём вчерашнем намерении расчистить дорожку от снега – необходимо было взглянуть, как сильно замело за ночь крыльцо. Грейвс накинул на себя пальто, не застегиваясь, и открыл переднюю дверь ровно наполовину. Открыть её дальше что-то мешало. До слуха Персиваля донёсся изумлённый скулёж, когда он вновь попытался отпереть дверь до конца. — Криденс? — Подождите, — снаружи послышались звуки возни. — Простите, я Вам помешал. Персиваль вышел. Криденс сидел на порожке, свесив непропорционально длинные ноги со ступенек. И, судя по озадаченности на его лице и тому, с каким прикрытым недовольством он потирал ладонью ушибленный дверью бок, мешал действительно он. Персиваль вздохнул, опускаясь рядом с ним на холодные половицы, и тут же хмурясь тому, как только этот парень не отморозил себе нахрен всю задницу, решив посидеть на обледеневшем крыльце. Вместо этого он сказал: — Сильно больно? — Нет, — соврал Криденс. Опомнившись, он поправил себя: — Немного. — Я не знал, что ты здесь, — Персиваль запахнул лацканы своего пальто, всматриваясь в сверкающие на солнце сугробы. — Я звал тебя. Бэрбоун казался более ошеломлённым этим фактом, чем чем бы то ни было за прошлую ночь. — Я не слышал, — честно признался он. В его руках был тоненький прутик, который он либо подобрал во дворе, либо отломил от какого-то деревца. Он водил им по кромке снега перед собой, так, как водят маленькие дети, выписывая своё имя – кривоватое «Криденс» на белоснежном покрывале, - или чёрточки с узорами. Он мужчина, грустно напомнил себе Персиваль, равный, взрослый, почему-то настолько недоразвитый мужчина. Грейвс устало потёр лицо, а Криденс ещё раз извинился – видимо, за то, что не услышал своего имени из стен дома. — Слышал когда-нибудь о письмах? Бэрбоун взглянул на него. Словно на сумасшедшего. Будь Персиваль в настроении – рассмеялся бы над этим выражением искреннего недоумения. — Что? — Ночью обещали снежную бурю, — пояснил Персиваль, — и я разрываюсь между тем, чтобы поинтересоваться, всегда ли ты выбираешь ураганы для того, чтобы поделиться с кем-нибудь радостной новостью, и тем, чтобы прямо сейчас научить тебя пользоваться совиной почтой, если захочешь в следующий раз рассказать кому-нибудь о своей способности воскресать из мёртвых. Бэрбоун сломал палочку пополам, воткнув одну из половинок в кучу снега. — Я умею пользоваться совиной почтой, — негромко уверил его Криденс, вновь не уловив смысла шутки. — Я в этом не сомневаюсь, — Грейвс опёр локти о широко разведённые колени, рассматривая каракули Бэрбоуна. — Было бы здорово, если бы ты применял свои навыки на практике, вместо того, чтобы сваливаться как снег на голову. Криденс вытянул ногу, одним движением стирая все начертанные рисунки. — Я и применял, — глухо ответил он, — я писал вам, когда вы были в больнице святого Фрэнсиса. Вот оно что. Персиваль прокручивал эту мысль в голове, пытаясь правильно собрать кусочки мозаики. Картинка начала проясняться, когда Грейвс вспомнил о регулярно приходящих письмах, всегда аккуратных и перевязанных цветной ленточкой. Нераспечатанных и сожженных в камине квартиры Голдштейн. Он покачал головой. — Джон Смит? — Персиваль легонько усмехнулся. — Серьёзно? — Ньют сказал, что небезопасно будет привлекать внимание, подписываясь настоящим именем, — в оправдание сказал Криденс, и кончики его ушей предательски покраснели в этот момент, — и что у фамилии Бэрбоун не настолько хорошая репутация, чтобы свободно пользоваться больничной почтой. — Но это не твоя настоящая фамилия, не так ли? Криденс отвернулся, рассматривая очертания заснеженных домов по соседству. — Нет, не настоящая, сэр. — И из всего множества имён и фамилий, которые ты мог выбрать себе, твоё воображение решило остановиться на Джоне Смите. — Вы смеётесь или издеваетесь надо мной? Персиваль коснулся его плеча, вынуждая повернуться. Криденс подчинился, выглядя не рассерженным, но… никаким. Грейвс на мгновение задумался: всегда ли он был таким пустым? Незаметно Персиваль вытер руку о своё пальто. — Смеюсь, — сказал Персиваль, не желая ступать на хлипкий мостик. — Я приношу свои извинения. — За то, что смеётесь? — За то, что не читал твои письма, — Грейвс склонил голову, смотря на юношу из-под бровей, и тот бессознательно отразил его движение. — Ты взрослый человек, Криденс, и должен понимать, почему я так поступал. Бэрбоун вновь не ответил. Персиваль и сам не был подарком, но Криденс был отвратительным собеседником, то ли не умеющим, то ли не желающим поддерживать серьёзные беседы. Грейвс не знал, что произошло с ним, но что-то подсказывало ему – Криденс был таким всегда. Криденс просто… был Криденсом. И самое ужасное – так это то, что это действительно всё объясняло. Грейвс рывком поднял себя с места, отряхивая пальто от налипших комков снега. Бэрбоун сидел, смотря на него снизу вверх и не предпринимая никаких действий. — Пойдём, — сказал Персиваль, возвращая лицу нейтральное выражение. — Куда?.. — В дом, я полагаю? — необходимость разжёвывать и класть в рот имела свойство выводить Персиваля из себя и раньше. Что говорить о теперешнем его состоянии. — Я заметил, что моё крыльцо для тебя мёдом намазано, но ты задолжал мне ответы на вопросы, — укоризненно сказал он, прежде чем что-то в его голосе немного смягчилось, — а я задолжал тебе завтрак. Не сказав ни слова, Криденс поднялся на ноги и скользнул в приоткрывшуюся для него дверь.