***
Утро встретило Персиваля запахом кофе и поджаренного хлеба. Это разбудило его вместе с беззаботным чириканьем самых ранних птичек и наполнило диковинным чувством покоя и комфорта. Напомнило ему о детстве и времени, когда он жил со своей матерью, и о воскресных завтраках в постель, которыми она баловала его на рождественских каникулах. Он не мог вспомнить ничего из того, что снилось ему сегодня, помимо ускользающего из сознания образа Криденса и дождя, который, как он смутно припоминал, прошёлся по Нью-Йорку этой ночью. Грейвс пошарил рукой по постели рядом с собой, но место Бэрбоуна было холодным и пустым. Персиваль открыл глаза и увидел Криденса, который, положив голову на подоконник, тихонько сидел в стороне. Он ничего не делал, просто сидел, обняв свои колени, и смотрел на деревья и холмы за окном. Утреннее солнце уже пригрело его чёрную макушку, и Грейвс рассеянно улыбнулся, представив, какой горячей она будет, если он рискнёт зарыться в его волосы пальцами. Криденсу почему-то не очень нравилось, когда ему портили причёску, а Персиваль не уставал повторять, что испортить катастрофу – дело довольно сложное. Кровать предательски скрипнула, стоило Грейвсу немного приподняться. Криденс, перестав рассматривать что-то вдалеке, немедленно обернулся к нему с радостным блеском в глазах. — Вы проснулись! — объявил он, заждавшись. — Доброе утро, сэр. Персиваль заметил серебряный поднос с ещё нетронутой едой, стоящий прямо на освобождённой от всякого мусора прикроватной тумбочке. Соблазнённый аппетитными ароматами Грейвс почувствовал, как от голода собирается слюна во рту. Кофе, тосты и баночка с малиновым джемом. — Ты приготовил завтрак? — спросил Грейвс, когда Бэрбоун, балансируя и изображая из себя услужливую горничную, перетащил поднос в постель. Персиваль чуть отодвинулся, чтобы дать Криденсу присесть рядышком, и тот поставил свою ношу на колени мужчины. — Ну да. Улыбнувшись, он добавил в кофе сахар и размешал его чайной ложечкой. — И просто сидел здесь, пока я не проснулся? — Ну да? — удивлённо повторил Криденс. Персиваль вдруг понял, что мысль о том, чтобы разбудить его, попросту не приходила Криденсу в голову. Такой вариант он даже не рассматривал. Ему было несложно посидеть в тишине, не производя никакого шума, нетрудно подождать, не приступая к своему завтраку без Персиваля, и всё это казалось ему настолько естественным и само собой разумеющимся, что бессмысленные, как думалось ему, вопросы мистера Грейвса волей-неволей вызывали у него улыбку. Быстрее, чем Персиваль успел спохватиться, Криденс уже размазывал джем по его тостам, не давая ему вмешаться и желая самому позаботиться о нём. — Вы для меня так много делаете, — сказал он с нежностью, которую не так уж и часто, боясь издевательств, демонстрировал перед Грейвсом. — Неужели я не могу хотя бы тосты для вас пожарить? По-видимому, Криденс проснулся в добром настроении и теперь хотел поделиться своим счастьем со всем миром. Даром что мистер Грейвс и был всем его миром. Сначала Персиваля приводило в некоторое смущение то, что за ним ухаживают, словно за женщиной. Но стоило ему пригубить свежий кофе, и он уже вовсю наслаждался своим завтраком. Тосты были хрустящими, горячими и липкими от джема с маслом: Криденс заботливо срезал корочку с каждого из них, зная, как не любит её мистер Грейвс. Он приготовил для них равные порции и, сидя перед ним в одной из рубашек, что Персиваль купил ему, отламывал от хлеба по маленькому кусочку, а затем, макнув уголком в джем, отправлял себе в рот. «Мне так больше нравится», — объяснил он. В конце концов, Персиваль не выдержал и беззлобно заворчал. — Ты слишком довольный, — заметил он. — Есть что-то, чего я не знаю? — А вы думали, что я всегда хожу понурый? — справедливо парировал Криденс в ответ. — Ты делаешь это большую часть времени. — Ну, а всё остальное время я нормальный человек. — Он непринуждённо пожал плечами. Грейвсу пришло на ум, что именно этот жест всегда неизменно будет напоминать ему о Криденсе, когда они расстанутся. — Утро сегодня такое хорошее, на улице очень тепло. Давайте погуляем? — Может быть, немного позже. Грейвс покачал головой, отставляя кружку обратно на поднос. Он чувствовал себя ужасно, раз за разом отказывая Криденсу в этой простой просьбе, и ему совсем не хотелось столь неблагодарно портить юноше замечательное начало дня. Бэрбоун, глубоко задумавшийся над его ответом, случайно макнул ломтик тоста в кофе. Персиваль не успел его остановить. Он был готов к упрёкам и грустным минам, даже к страдальческим уговорам, но Криденс, вмиг отмерев, только посмеялся над своей неуклюжестью и ложечкой выловил из чашки размокший кусок хлеба. — Тогда давайте позанимаемся чем-нибудь дома? — попробовал словно невзначай предложить он. — В кладовке столько интересных штук. Там целый альбом с бабочками, можем вместе посмотреть. — Я присоединюсь к тебе, когда закончу со всеми делами, — нашёл компромисс Персиваль. — Ладно? Криденс кивнул, посыпая второй тост сахаром. Закончив, он слизнул кристаллики с большого пальца и почти залпом допил остатки своего переслащенного кофе. Вечно недоедавший Криденс распробовал на вкус десерты и вспыхнул неудержимой страстью ко всему сладкому: Персиваля это и удивляло, и забавляло. Чем внимательнее Грейвс присматривался к нему, тем больше вещей он находил поразительными, любопытными или необычными. Бэрбоун запрятал свою личность за десятью слоями стеснительности и замкнутости, но, как и всякая жемчужина в ракушке, душа его была достойна более тщательного рассмотрения. Криденс не обладал ни особенной харизмой, ни светским лоском, ни искромётным чувством юмора, словом, ничем, что бросилось бы вам в глаза при первом знакомстве; но у него, как выяснил Персиваль за частые совместные вечера, был восприимчивый к новым знаниям ум и живое воображение: его трогало и задевало практически всё новое, что он узнавал из книг или рассказов мистера Грейвса, и, пересказывая Персивалю какую-нибудь прочитанную историю, он теперь зачастую пускался в красочные описания и делал замечания, которые Грейвс не осмелился бы назвать глупыми даже шутки ради. Он осилил внушительную часть учебника по истории магии, и дня два или три Персиваль не слышал от него ничего, кроме восхищения индейскими обрядами и шаманскими истоками, к которым восходит всё волшебство в Америке. До сих пор его взгляд на коренное население был исключительно не-маговским, безразличным и даже малость пренебрежительным, но, столь впечатлённый прочитанным, он полностью переменил своё отношение и делал всё возможное, чтобы втянуть Персиваля в обсуждение этого вопроса. Прежде, в приёмной семье, никто не интересовался его мнением. Ему, как оказалось, очень нравилось разговаривать, и, что поразило Грейвса куда больше, мысли его нередко бывали вдумчивы и разумны. Хотелось, чтобы он говорил, пусть даже о такой вещи, как индейская магия. Персиваль стал искать его общества вечерами, задерживаясь после ужина или жертвуя работой по ночам в угоду собственным желаниям. Поначалу наблюдать за Криденсом было так же интересно, как за чужеземной зверушкой: зверёк присматривается, перенимает привычки, заимствует знания, пытается походить на других, и всё же остаётся, в конце концов, самим собой – кожу-то не сбросишь, сколько ни наряжай её в чужие одежды. Он видел, как Криденс старается походить на него, примеряя на себя мужскую манеру речи и колкое чувство юмора, и как экзотически сочетается это с его пуританским воспитанием и душевным складом. Криденс слишком долго жил бок о бок с не-магами. Это всё меньше раздражало. И всё больше нравилось – буквально с каждым днём. Персиваль умолял себя не привязываться слишком сильно, а теперь думать об этом было слишком поздно. Он видел его каждый день, и ничто в нём не ёкало, стоило Криденсу войти в комнату, стоило ему увидеть его или услышать его голос; его сердце не замирало, когда их руки нечаянно соприкасались во время рутинной готовки. Как же он мог быть рядом с ним все эти дни, все эти недели, и не замечать того, что происходит? А теперь оставалось только смириться с тем, что против воли посадили в твоём собственном сердце. Грейвс чувствовал себя человеком, приютившим в клетке птицу со сломанным крылом: птица сама залетела в его раскрытое окно, и как же обременительно было выхаживать её! Но когда-нибудь её крыло заживёт, природа возьмёт своё, и он не сможет вечно держать её подле себя, как бы ему ни нравилось слушать её печальное пение. Мысли эти отбирали у Персиваля последние минуты покоя: мучили, точили его непрестанно. С этими мыслями он просыпался каждое утро и засыпал с ними под боком, когда приходило время отойти ко сну. Ему казалось, что он сойдёт с ума раньше, чем успеет довести всё начатое до конца, и лишь напоминание о важности проделываемой им работы не давало Грейвсу сдаться и закопать себя в старой рухляди, среди которой ему самое место. Сидя в своём кабинете после завтрака, слыша, как Криденс копошится в соседней комнате (какой же удачной идеей было переселить его поближе), Персиваль разбирал пришедшие с утра пораньше письма. Бэрбоун, радости которого сегодня не могла помешать даже рабочая почта мистера Грейвса, с настроением нянчился с запыхавшимися после перелёта совами. Письмо от мистера Скамандера лежало на самом верху, и Персиваль решил распечатать его первым. Он вспомнил, как некоторое время назад, когда они только-только начали вести переписку, осмелился задать Ньютону немного неделикатный, но всё же волнующий его вопрос: почему он помог Криденсу? Он ведь совсем ничего не знал о нём, буквально не видел ни разу до их «встречи» в подземке. Скамандер мог сколько угодно помогать больным штырехвостам или огневицам, но неужели лишь мягкосердечие и сочувствие толкнуло его на то, чтобы вопреки всем законам приютить в своём чемодане ещё и «нью-йоркскую обскурию»? Персиваль до сих пор дословно помнил его ответ и ту простоту, с которой тот начертал его на дешёвой бумаге. «Если в наших силах помочь кому-то сделать его жизнь хоть капельку лучше, — писал мистер Скамандер, — то для этого совсем не нужна причина».***
Грейвс уже успел набросать примерные ответы на некоторые из писем, когда услышал шаги за плотно затворенной дверью. Криденс – а это мог быть только он — подошёл к кабинету, остановившись у самого порога, и долго стоял на месте в оцепенении, не издавая ни звука, не решаясь даже потоптаться, чтобы точно известить Персиваля о своём появлении. Он словно бы не собирался ни входить, ни уходить, и прошло по меньшей мере минут десять, прежде чем Персиваль вновь услышал шлёпанье его босых ног по полу в коридоре. Затем раздался шорох, с которым Криденс зачем-то опять вернулся к двери, но, окончательно передумав, юноша сбежал по лестнице на первый этаж. Больше Грейвс его не слышал – кабинет находился слишком далеко. Персиваль обречённо посмотрел на неразобранную почту. Необходимо было как можно скорее ответить господину Ионеску – письмо в Румынию будет идти, по меньшей мере, неделю. Грейвс уже потратил огромное количество времени и сил, найдя одного из немногих ныне живущих авторов, что-то писавших о природе обскурии, и Василе Ионеску, исследователь редких магических явлений из Брашова, был настолько польщён вниманием американца к своим не блещущим популярностью трудам, что согласился на своего рода сотрудничество с Персивалем. Взяв в руки перо, Грейвс, вооружившись всё той же старой доброй лестью, в подробностях описал восторг, испытываемый им от общения со столь выдающейся личностью, и засыпал Ионеску вопросами с ног до головы. Василе поделился с ним случаем из своей практики: однажды он со своими коллегами посещал лес, в котором, по слухам, отшельником жил ребёнок-обскур со своим больным отцом. Их компания тогда получила одно «любопытное» ранение: один из друзей Ионеску оказался неаккуратен во время контакта и заработал рану на правой руке. Хотя пользоваться палочкой он уже не мог и прожил не больше двух-трёх дней, Ионеску был убеждён, что настоящая причина смерти волшебника заключалась в его подорванном физическом здоровье: осложнения после подхваченного в том году воспаления лёгких неумолимо сводили его в могилу. «Мальчик-обскур был слишком слаб после голода, — писал он на ломаном английском языке, — не мог убить на месте. Не хватило сил. Умер неделя после». Персивалю было интересно, существуют ли способы, которые могут помочь проверить силу обскура, не подвергая ничью жизнь непосредственной опасности, и перечень внешних признаков, которые могут выдать в твоём соседе носителя обскурии. Предположив несколько таких признаков навскидку, он специально вставил кровотечения из носа в середину списка, словно бы не придавая этому пункту никакого особенного значения. Только закончив с этим, Персиваль снял очки и поднялся из рабочего кресла. Драккл подери, как же ему надоело стелиться перед учёными всей честной Европы в надежде выведать у них хоть каплю информации! Сборище самовлюблённых гордецов, которые обожают, чтобы перед ними прыгали на задних лапках – вот они кто. Запечатав письмо, Персиваль спустился в гостиную. Он надеялся найти там Криденса с совами и, чтобы успокоить кусачую совесть, желал лишний раз убедиться, что с юношей всё в порядке. В самом деле, чего ради было молча мяться под дверью его кабинета? Миниатюрный сычик сидел у окна, нетерпеливо подпрыгивая на когтистых лапках, и Грейвс, спешно привязав к нему письмо для Ионеску, выпустил его на волю прямо из окошка. Бэрбоуна рядом не оказалось. Не обнаружился он и у камина, не было его и в столовой; уже начиная серьёзно волноваться, Персиваль позвал его по имени. Тихое «что?» раздалось откуда-то с кухни, и тогда, догадавшись проверить кладовую, Грейвс нашёл его среди вороха коробок и альбомов. — Ну чего ты тут сидишь? — устало спросил Персиваль, упершись ладонями в колени. Криденс одной рукой придвинул к себе маленькую коробку с мушками, начав копаться в рыболовных крючках и засушенных приманках. — Ничего, — буркнул он. — Ты что-то хотел? — настойчиво уточнил Персиваль. Криденс быстро взглянул на него. — Я слышал твои шаги и даже подумал, что ты собираешься зайти ко мне. — Ничего, — упрямо повторил Криденс, отвечая лишь на первый вопрос. Грейвс распрямился. Наверху его ждало ещё много дел. — Как хочешь, — согласился он. — Значит, я могу уйти? Криденс не ответил сразу же. Он хмурился, перебирая в пальцах правой руки разноцветных мушек, и пытался устроить подбородок на коленях. Персиваль заметил, что левую руку он прячет в кармане. Сидеть в такой позе должно было быть жутко неудобно. Грейвс протянул ему руку, чтобы помочь встать, но Криденс не сделал ни единого движения, чтобы принять её. — Да ладно тебе, Криденс. Можно подумать, ты так любишь рыбалку. Криденс взял себя за локоть, обняв покрепче. Персиваль сел на корточки рядом с ним, погладив по колену. Времени на эту ерунду у него не было. Но было бы гораздо, гораздо хуже, если бы Криденс расстроился и не смог сдержать в узде свои эмоции. Спасибо большое, Грейвс уже наступил на эти грабли, когда пошёл провожать мистера Брока и предоставил ему самому разбираться со своими проблемами. — Ты не расскажешь мне, в чём дело? — Мистер Грейвс, — выпалил Криденс на одном дыхании, — я сделал кое-что, пока вас не было дома. Персиваль вскинул брови. — И что же ты сделал? — Вы знаете. Грейвс вновь обратил внимание на его спрятанную глубоко в кармане руку. Теперь-то он понял. Он попробовал мягко вытащить её оттуда, но Криденс, заёрзав, поглубже запрятал кисть в расправленном рукаве. — Не упрямься, горе луковое, — вздохнул Персиваль. — Покажи мне. — Она выглядит ужасно! — Конечно, она выглядит ужасно, — Грейвс покачал головой. — Я ведь сказал тебе, что на дверной ручке проклятье. Нужно было думать головой, прежде чем лезть ко мне в кабинет. — Я думал, что вы шутите. — Весёлые шутки, нечего сказать. — Персиваль положил ладонь поверх его рукава, попытавшись оттянуть его повыше. Криденс едва слышно замычал, слишком пристыженный, чтобы спорить в открытую. Грейвс попросил ещё раз: — Давай. Покажи мне руку. В конце концов Криденс сдался. Закатав рукав рубашки до предплечья, он заставил себя раскрыть стиснутую в кулак ладонь. Он совсем не обратил внимания на пощипывание в пальцах, с которым проснулся сегодняшним утром, и списывал преследующее его ощущение тепла на турку с кофе, о которую слегка обжёгся, пока готовил для мистера Грейвса завтрак. Но когда кожа на ладони начала чернеть, словно уголек, игнорировать неприятность стало попросту невозможно. А теперь его рука выглядела так, словно Криденс в самом деле сунул её в открытый огонь. Или просветил рентгеновскими лучами. Рисунок его костей полностью повторялся на сморщившейся коже, словно был написан сажей, и в целом зрелище было довольно жалким. И хотя Криденсу совсем не было больно, стыдно ему было так, что слов не хватит описать. Мистер Грейвс взял его ладонь в свои руки, критично оглядывая. Криденс был готов сквозь землю провалиться. — Она липкая, — чуть изумлённо заметил Персиваль. — Ты пытался исцелить её той мазью, что я тебе давал? Бэрбоун только уныло кивнул. — Она бы не помогла, — известил его Грейвс. — Я всё исправлю. Немного пощиплет, но скоро пройдёт. Персиваль коснулся его руки кончиками пальцев, одними губами произнося исцеляющее заклинание. Криденс смотрел, как растягивается, становясь мягче, кожа на его ладони, как исчезает чернота и покраснение, как пропадает крупный волдырь на мизинце и разливается приятное, уже известное ему тепло по костяшкам. Воспоминания причиняли ему боль во много раз более сильную, чем дурацкое жжение в ладони. Персиваль ничего не говорил, бесстрастно рассматривая его лже-ранки. Криденс кинул на него короткий взгляд, а потом вновь начал с раскаянием глядеть на свою ставшую прежней руку. — Вы не сердитесь? — спросил он. — Ты своё уже получил, — ответил Грейвс, выпуская его многострадальное запястье; посмеиваясь над тем, что Криденс и так уже достаточно намучился. Напоследок он едва ощутимо поцеловал его кисть, словно Бэрбоун был леди на лондонском балу. — И стоило оно того? — Нет, — вынужден был признать Криденс. — Я просто посмотрел на газеты. — Что-нибудь интересное? — Просто газеты, — повторил он, на секунду показавшись Персивалю раздражённым. Прежде чем Грейвс успел как следует проанализировать это, Криденс уже вернул себе контроль над своим лицом. — Сплетни всякие. Ему было ужасно жаль, что вчера он так гнусно поступил. Это не принесло ему ничего, кроме позора и разочарования в волшебном сообществе, журналистике и, пожалуй, самом себе. Казалось, это теперь будет преследовать его даже спустя годы: он был истеричным болванчиком Гриндевальда, разрушившим Нью-Йорк в двадцать шестом, и больше никем – буквально пустым местом. Как будто в его жизни не было ничего, кроме Геллерта. Разве что обесчестившая его сама по себе фамилия – куда же без неё? Персиваль не отвечал, и Криденс слегка прильнул к нему боком. Он не хотел отпускать его обратно, но не мог придумать ни единой причины, по которой мистеру Грейвсу следовало бы остаться. Тогда Криденс отпихнул подальше коробки, полные всякой рыбацкой всячины, и потёрся коленом о ноги Персиваля, намекая, что хотел бы забраться сверху. Грейвс, которому уже надоело сидеть на грязном полу, придержал его за плечо мягким жестом. — Не бери всё это в голову, — посоветовал Персиваль, думая, что дело лишь в расстроивших его газетных статьях. — Это бульварная пресса. Никто не воспринимает её всерьёз. — Кроме вас, что ли? — нелюбезно уточнил Криденс. После всех неудач, что он потерпел, Криденс теперь счёл допустимым беззастенчиво выражать вслух всё, что было у него на уме. — Я просматриваю их не ради интереса. — Ясно, — пожал он плечами. — Зачем тогда? — Слежу за тем, что думает пресса по поводу ситуации в стране, — осторожно отозвался Грейвс. — За взглядами, пропагандирующимися среди среднего класса. И за тем, чтобы твоё имя не всплыло в новых выпусках. — Ясно, — поддакнул Криденс ещё раз. Он всё равно не особенно-то его и понял. Едва Персиваль завозился, собираясь подняться на ноги, Криденс остановил его робким поцелуем в щёку. Уговаривал его остаться подольше. Давайте посидим здесь ещё немного, давайте посмотрим на этих косых мушек и крошащихся бабочек, давайте останемся здесь, в этой темноте и духоте, как будто весь мир, отделённый от нас поскрипывающей дверцей, не имеет значения. «Что ты делаешь?» — «Ничего». Персиваль прислонился затылком к полке, и Криденс прикоснулся к его губам в нетребовательном поцелуе. Мистер Грейвс медлил, не торопясь целовать в ответ, а затем наконец немного лениво, словно взрослый, уставший от игр и уступающий победу своему сопернику, ответил ему. — Я должен работать, — напомнил он. — Вы постоянно работаете. — Кто-то должен. Мистер Скамандер советовал ему всеми силами оградить Криденса от серьёзных потрясений, держать его почти что в тепличных условиях. «Тепличные условия» в мире Криденса состояли из поцелуев и ласк: казалось, он никогда не устаёт целоваться и нежничать. В какой-то момент, когда Грейвс сосредоточенно оглаживал его влажный рот языком, он почувствовал отчаянное прикосновение к своему паху. Рука Криденса легла поверх его брюк, неуверенно мяла его в пальцах, ощупывала очертания проступающих гениталий. Персиваль не знал, откуда этот невероятно стеснительный парень нашёл в себе такую недюжинную смелость упорствовать. Грейвс положил ладонь поверх его пальцев и, стараясь выглядеть благородно, попробовал слегка отстранить от себя. Но Криденс вдруг передёрнулся и громко ахнул, так, словно сам чёрт, ухмыляясь, выскочил на него из-за плеча мужчины. — О боже! — пронзительно воскликнул он, закрывая рот ладонью. Криденс буквально отскочил от него к стене. Персиваль, осоловело поморгав, посмотрел на дверной проём. Крошечный горбатый Ошин стоял на самом порожке с чистой пустой банкой в своих лапах. Грейвс перевёл взгляд на Криденса, на замершего Ошина, на Криденса и обратно. Он никак не мог решить, кто из них первым начнёт лупить себя по рукам или биться головой о рядки солений в кладовой. Персиваль протёр глаза, собираясь с мыслями. Домовик смотрел на них испуганно и вместе с тем с особым любопытством. Интересно, догадывался ли он до этой сцены, что Криденс вовсе не был племянником их соседа? Должен был. — Извините, сэр, — пролепетал он. — Ошин пришёл вернуть банку из-под персиков. Большое спасибо. — Ты никому не расскажешь о том, что видел, — твёрдо сказал ему Грейвс. — Даже своему хозяину. Эльф втиснул банку в просвет на полке. Он согласился, хотя Персиваль и видел, что Ошин не до конца уверен в том, что соседский волшебник имеет такое же право приказывать ему. Покосившись на Криденса, домовик ещё раз рассыпался в бурных извинениях. Персиваль тронул юношу за руку. Бэрбоун почти подпрыгнул от ужаса. — Прикажи ему, — шёпотом потребовал Грейвс. Криденс сопротивлялся. — Почему я? — захлопал он глазами, забыв понизить голос. — Тебя он боится, — просто объяснил Персиваль. — Давай. Скажи, чтобы он обо всём забыл. На секунду Грейвсу показалось, что Криденса проберёт нервный смех. — Забудь об этом, — сказал тот, обращаясь к Ошину. — Ты ничего не видел. Домовик шлёпнул себя по зажмуренным глазам. — Мы с дядей разговаривали, — мужественно добавил Криденс. — Ты нам помешал. А теперь уходи. Когда дверь наконец закрылась за рванувшим прочь домовиком, Криденс заломил руки за голову. — Насколько это в моём стиле: полезть к вам на глазах у домового эльфа. — Успокойся, — посоветовал Персиваль. — Тебя же не смущало целоваться при совах. — Ошин не сова! — заспорил Криденс. Грейвс только пожал плечами. В его мире домовик скорее приравнивался к домашнему животному, чем к члену семьи, перед которым нужно держать ответ. — Он точно не расскажет ничего мистеру Броку? Криденс взволнованно покусал губы. Его беспокоило не столько то, что его застали врасплох за непристойным занятием, сколько то, что перед мистером Броком может обрушиться весь тот песчаный замок из лжи, который они слепили на пару с мистером Грейвсом. Олдус нравился ему. И ему хотелось нравиться Олдусу, даже если в образе, который они преподнесли старику, была лишь половина настоящего Криденса. Он загрустил и сложил руки на груди. Персиваль, тяжело поднявшись, помял ему напряжённые плечи. — Не расскажет, — пообещал он. — Тебя это волнует? — Конечно, меня это волнует! — изумился Криденс. — Дядя Персиваль. Только представьте, что бы о нас подумали. — Переживаешь насчёт того, что о тебе подумают? — Все об этом переживают. Криденс посмотрел на него, одними глазами говоря: вы, мистер Грейвс, печётесь об этом больше всех прочих. Насколько чувствительным было его эго, если пара неосторожных слов в Министерстве заставила его искать утешения в Криденсе – лишь бы не чувствовать себя пережитком прошлого, выброшенным на смердящую помойку? Бэрбоун был каким угодно, но уж точно не непроходимым тупицей. Он всё прекрасно замечал. Он потёрся о его скулу, всё ещё гладкую и мягкую. Персиваль никак особенно не отреагировал. — Хотите продолжить, или настроение уже убито? — Я должен работать, — повторил Грейвс, словно заведённый на одну-единственную фразу. Криденс скривился, пользуясь тем, что Персиваль его не видит. — Не гримасничай. — Да вы на меня даже не смотрите. — Я и так знаю. Криденс пожал плечами. — Всё равно скоро обед. Давайте посмотрим бабочек. Персиваль обернулся, глядя на разобранные коробки. Он уже мельком просматривал вещи, брошенные здесь прошлыми владельцами дома, но не нашёл ничего, достойного изучения. Криденс нагнулся, беря в руки одну из них: поднялось столько пыли, что оба они разом чихнули. Бэрбоун помотал рукой перед лицом, отгоняя клубы от носа. Грейвс вспомнил обо всех письмах, дожидающихся своего получателя на втором этаже. И хотя ни одно из них, за исключением послания Ионеску, не требовало безотлагательных действий, бумажная кипа всё равно лежала на нём тяжким грузом. Но Криденс, вновь повеселевший с этой разваливающейся коробкой ерундистики, сиял такой тихой радостью, словно был сорокой, натаскавшей к себе в гнёздышко уйму блёсточек. И Грейвс уступил: — Только до обеда, хорошо? — Хорошо, — с готовностью согласился Криденс. На большее он и не рассчитывал. В залитой солнцем гостиной было светло, уютно и так тепло, что не было нужды заново разжигать камин. Криденс вывалил содержимое коробки на диван, плюхнувшись по правую сторону. Страшно подумать, как бы он маялся со скуки, если бы мистер Грейвс не согласился провести с ним время. День бы тянулся именно так, как Криденс ненавидел больше всего: он не находил бы себе ни места, ни занятия, с ума сходя в ожидании ночи, которая совсем не обязательно будет той самой ночью. Персиваль сел с другого бока, подперев голову рукой. — Ошин сюда почти каждый день приходит, — заговорил Криденс, отсортировывая пустые альбомы в сторону. — Даже вчера, пока вас не было. Зачем только? — Я его попросил, — признался Грейвс. — Вы? — Это не столько ради тебя, сколько ради мистера Брока, — обозначил Персиваль, не давая юноше заумничать по этому поводу. Взяв в руки маленький альбомчик, он рассеянно полистал его. Это оказался гербарий, и один из плохо приклеенных листьев дуба, завихляв в воздухе, упал на ковёр. — Я не могу бывать у него в гостях ежедневно, но хочу быть уверен, что с ним всё нормально. Криденс поднял листочек, покрутив его между пальцев. — Это из-за флюгера? — уточнил он. — Я уже думать забыл, если честно. — Много времени прошло, — признал Персиваль, — и всё же не бывает лишним перестраховаться. Мистер Брок уже старик. Пусть он ничего не знает, но волшебник заслужил спокойную старость. Бэрбоун согласился с тем, что, должно быть, это являлось разумным. Предосторожность Персиваля казалась ему несколько параноидальной, но он больше не осмеливался осуждать мужчину за это. Криденс до сих пор удивлялся тому, с какой ловкостью ему удалось провернуть поимку анимага: как-то он спросил у мистера Грейвса, каким образом тот догадался о природе залётной совы на своём чердаке. «Однажды ты сказал мне, что рано лёг спать, — ответил Персиваль без ложной гордости, — но я всю ночь слышал человеческие шаги с той стороны крыла». Он его по шагам вычислил. Бэрбоун не знал, что и думать. Криденс помнил то утро. Сам-то он, вопреки обыкновению, спал так крепко, что не услышал ни звука: накануне вечером он впервые попробовал поцеловать мистера Грейвса, желая показать, как сильно тот нравится ему, и впервые столкнулся с его отказом. Тогда он и впрямь почувствовал себя так, словно домогался взрослого мужчины. Криденс был ещё так слаб, что ему нечем было дать отпор: он просто сбежал в свою спальню, в своё маленькое укрытие наверху, словно животное, прячущееся в норе от зловещих хищников. Один взгляд на мистера Грейвса причинял ему страдания. Но это был другой Криденс; человек, которым он был когда-то давно, но которым он больше не являлся. Сейчас, глядя на Персиваля с его совсем не интересным ему гербарием, Криденс почему-то вспомнил о затопившей его нежности и чувстве, с которыми бросился в его объятия вчера вечером. В страсти, связавшей его с Гриндевальдом, никогда не было ничего подобного. Криденс только сейчас понял, насколько это приятно, когда выбираешь ты, а не тебя. Даже если Персиваль не любил его, или не любил так же сильно, Криденс всё равно был счастлив. Однажды он столкнулся с закрытой дверью, но теперь новые и новые двери открывались перед ним и для него. Грейвс заметил его улыбку. По-видимому, Персиваль что-то спросил у него, но Криденс был так увлечён, что не расслышал. — Что? — переспросил он, недолго притворяясь, что именно коллекция засушенных цветов сделала его таким рассеянным во время их разговора. Персиваль сказал ему, что он похож на кота со сливками – совсем как утром, а может, даже больше. Неужели ему так сильно понравились альбомы? — Нет, — покачал он головой, — не альбомы. Прошлой ночью мистер Грейвс пять, шесть или десять раз поцеловал крошечную родинку на его шее. Возвращал любезность, с которой Криденс обласкал каждое пятнышко на его лице. Что бы Персиваль ни говорил, он всё равно был тем же самым человеком, что склонялся над ним, приникал губами к тёплой коже и повторял «Криденс, Криденс», впервые вкладывая в его имя не «прекрати», а «продолжай». Криденс показал ему несколько бабочек, приколотых булавками под стеклом. Грейвсу понравилась одна, крылья у неё были совершенно прозрачными. Криденс хотел узнать, как она называется, но не умел читать ни на французском, ни на латыни. Он понимал всего несколько слов на «языке любви», и одно из них было «багет». — Как ты себя чувствуешь? — спросил у него Персиваль. — Нормально. — Криденс передёрнул плечами, складывая бабочек обратно на дно коробки. — У меня давно уже не шла кровь. Мне кажется, я выздоровел после вашего зелья. — Всё равно пей его пока, — настоял Грейвс. — Оно довольно отвратительное. — Я знаю. Потерпи. — Вы так и не сказали, из чего именно приготовили его. — Если я тебе скажу, то ты точно не станешь его пить. Криденс отшутился, спросив, может ли быть что-то ужаснее оборотного зелья из человеческих ногтей. Персиваль напомнил ему об отварах, содержащих в себе крысиные хвосты или желчь, и Криденс притворился, что его сейчас вырвет. Бэрбоун был уверен, что приготовленное мистером Грейвсом зелье было предназначено именно для его случая; может быть, они с Ньютом даже сами изобрели рецепт для него – раз уж до него маги никогда не сталкивались с выжившими носителями обскурии. Но Персиваль готовил для него обычное охранное зелье. Вреда оно не нанесёт, а дополнительной выносливости придаст. Скамандер сам посоветовал ему этот метод, порекомендовав не открывать Криденсу эту маленькую тайну. «Эффект плацебо», как он объяснил. Криденс будет верить, что зелье ему помогает, и организм путём внушения будет залечивать себя сам. Пока это работало. Вдруг Криденс вытащил со дна коробки музыкальные пластинки – одна из них, к сожалению, была переломана пополам. «Диксиленд», — было написано на ней. Бэрбоун огорчился. — Как жаль! — удручённо сказал он, держа в руках два обломка. — Вам ведь они нравятся. Персиваль пристально на него посмотрел. — Кто? — «Диксиленд». — С чего ты взял, что мне они нравятся? — Вы сами мне сказали, — растерянно ответил Криденс. Грейвс замолчал, закрывая альбом с гербарием и откладывая его во вновь переполненную коробку, и теперь сидел неподвижно. Криденс уставился на напряжённую складочку, опять возникшую между его бровей. Лишь спустя время Персиваль сказал: — Я этого не говорил, — произнёс он. — Мы вообще никогда не разговаривали о музыке. Криденс заупрямился. — Но я ведь это не выдумал. Я помню, что вы это сказали. Мы… — Он нахмурился, вспоминая и щёлкая пальцами. — Мы были на вашем балконе, и я спросил, какая музыка вам нравится. Волна жгучего стыда моментально хлестнула его по лицу. Он понял, где ошибся. — В этом особняке нет балконов, Криденс. Криденс опустил глаза, скрывая болезненное желание припасть к его груди. Ему было жаль, настолько жаль, что сожаление это на минуту лишило его возможности говорить и двигаться. — Ты, должно быть, меня с кем-то перепутал. — Да, наверное, — тихо пробормотал он. — Мне больше нравится чёрный джаз, если тебе интересно. — Криденс услышал что-то сухое в его голосе. Это происшествие взвило стыд, испытываемый им, на несколько уровней вверх. С ним раньше никогда такого не бывало. Несмотря на то, каким запутавшимся Криденс чувствовал себя время от времени в обществе мужчины, он всегда чётко отделял этого мистера Грейвса от того. Это повергло его в смятение, стало ему уроком. В последний раз он ощущал нечто подобное сразу после слов мистера Грейвса, говорящего ему, что вся его любовь – лишь любовь к выдуманному образу, к пустышке. Когда молчание стало невыносимым, Грейвс спросил, что нравится ему самому – может быть, джаз или кантри, или классика, или что-нибудь ещё. Криденс со свойственной ему скромностью сказал, что совсем не разбирается в музыке: пару раз, когда в семье были деньги, он ходил в мюзик-холл, и ему понравилось почти всё, что там играли, хотя Частити назвала эти легкомысленные песенки полной безвкусицей для пошляков. С другой стороны, его сестра была таким снобом, что относилась неприязненно ко всему на свете. Криденс не решался посмотреть на мистера Грейвса. Он боялся, что мужчина отвернётся, стоит ему поднять к нему свой исполненный вины взгляд. Тогда Персиваль забрал альбом из его рук и, сложив вещи на пол, придвинулся к нему сам. — Я не зол. — Грейвс решил, что будет важно дать ему знать об этом. — Скорее, сбит с толку. — Я тоже. — Я-то уж точно сильнее тебя, — покачал он головой, вдруг усмехнувшись. — «Диксиленд». Я бы спросил, можно ли выдумать хоть что-нибудь банальнее, но что взять с европейца? Криденс тихо засмеялся над его деланым американским высокомерием. Он знал, что мистер Грейвс важничает и притворяется, просто чтобы рассмешить его. В последние дни Персиваль был очень, очень добр к нему: он не раздражался, даже когда Криденс отрывал его от работы, выходил из ванны с мокрыми ногами или забывал пользоваться подстаканниками. Не ругался, когда узнал о вылазке Криденса в его кабинет, в его «запретное место» и всякое такое. Разрешил усадить себя на пыльный пол в кладовке. Он вспомнил, на чём они остановились, и не удержал нового смешка. Персиваль озадаченно посмотрел на него. — Лицо Ошина, — объяснил Криденс причину своего веселья. — Бедняга. Раньше ему, наверное, не приходилось становиться свидетелем подобного. — Разве что мистер Брок был тем ещё повесой в молодости. — Как вам не стыдно. Криденс обнял его. Его игривое настроение вернулось, подстёгнутое стыдом, и ему захотелось продолжить. Мистер Грейвс не отвечал, сидел истуканом. Так что он просто проскользнул руками под его незаправленную рубашку, невинно, так, как вполне мог бы сделать разыгравшийся ребёнок: он задел, видимо, какое-то чувствительное местечко у его подмышек и, сделав щекотно, заставил Персиваля хохотнуть и схватиться за его бока. — Перестань, Криденс, — попросил Грейвс. — У тебя руки холодные. Не убирая рук, Криденс залез на его колени. Ему нравилась его кожа, он хотел увидеть его без рубашки. Вчера Персиваль не разрешил ему зайти так далеко, и вряд ли дело было только в нём. Может быть, дело вновь было в Гриндевальде. Может ли Криденс любить его, Персиваля, не окунаясь в это море из стыда, омерзения и бесконечных сожалений о том, что уже произошло? Он презирал себя за те вещи, которые позволил сделать Геллерту с собой, за то, как охотно он подстрекал к ним и просил о продолжении. Но вопрос состоял в том, презирал ли его за это мистер Грейвс. У Криденса никогда не хватило бы храбрости спросить его о таком. — Давайте разденемся? — едва слышно предложил он мужчине, не зная, как ещё попросить об этом. Персиваль посмотрел на него снизу вверх. При дневном свете Криденс выглядел совершенно иначе, и хотя солнце не шло ему так, как луна, Грейвс больше не находил его внешность отталкивающей. Все недостатки, которые он с жестокой взыскательностью обнаружил в нём при первом знакомстве, превратились в интересные, милые сердцу особенности за эти долгие дни и недели. Подаренная Персивалем рубашка села на него идеально, убрав из облика излишнюю подростковость. Даже в его угловатости был шарм. — Почему ты не надел подтяжки? — спросил Персиваль, покрутив мелкую пуговицу на его животе. Ремня на нём тоже не было, так что брюки его успели сползти чуть-чуть пониже бёдер. Поначалу Грейвс не разглядел этого за выпущенной наружу рубашкой. — Тебе бы пошло. — Глупо носить подтяжки дома, — запротестовал Криденс. Персиваль расстегнул попавшуюся ему пуговицу. Так, как если бы это было их небольшой игрой, Криденс тоже расстегнул его рубашку – ровно на одну, ту же самую пуговичку, ни больше, ни меньше. — Глупо ходить со спадающими брюками, — резонно отметил Грейвс и расстегнул ещё одну пуговицу – верхнюю. — Быть привлекательным – нет. — Сейчас я непривлекательный? Ещё одна пуговица. И ещё, ещё, прочь-прочь-прочь пуговицы. — Ты всегда привлекательный, Криденс. Вот, он сказал это. Теперь назад уже не отступишь. Он думал, что никогда не назовёт другого мужчину привлекательным, но это был он, Персиваль Грейвс, делающий комплимент человеку своего пола. Это оказалось гораздо проще, чем Персиваль мог ожидать. Он должен был бы остановить руки Криденса, ссадив его на диван. Прекратить это, пока в копилку его сожалений не добавится ещё одна неверная монета. Он правда собирался сделать это. Сгорая от стыда, Криденс вернул ладонь на его пах. — Что ты делаешь? — Кто угодно понял бы, что я делаю, — тихо отозвался Бэрбоун. Их рубашки теперь были совсем распахнуты. Криденс захотел и прижался своей грудью к его груди. Так он мог чувствовать биение его сердца своей кожей. Импульс, с которым сократилось сердце Персиваля, запрятанное далеко-далеко за рёбрами, перехватило дыхание у самого его горла. Но это был совсем не тот страх, заставивший Криденс задыхаться в крови и ужасе. Это был другой страх, тот, что наполнял весь воздух жаром и помогал решиться на самые безумные поступки. Как далеко они зашли с того дня, когда Криденс переступил через его заметённый снегом порог. Он расстегнул пуговки на его брюках, и тогда Персиваль начал целовать его: лицо, уши, шею. Криденс опускал голову, зная, что краснеет; ему уже было немного тесно, и он знал, отдалённо чувствовал, что его бельё успело стать влажным от выступившего предэякулята. Он хотел уступить ему своё тело или разделить с мистером Грейвсом его тело, он хотел всего, что могло бы сблизить их ещё больше. Не было ничего в его жизни, что он хотел и любил бы больше, чем это. Персиваль помог ему спустить рубашку и позволил Криденсу проделать с ним то же самое. Солнечный свет проливал на происходящее гораздо больше правды, чем ему бы хотелось: он видел каждую родинку на его теле, каждую царапинку, каждое покраснение, каждый синяк и ссадину на локте – он получил её, задев кухонный ящик пару дней назад, и долго прыгал на месте, причитая от боли. Грейвс поцеловал и её. Пальцы Криденса уже были под его бельём, неожиданно горячие и проворные. Персиваль ещё не почувствовал возбуждения, но и желания оттолкнуть его – тоже. — Ничего, если я…? Криденс не договорил. И не нужно было. Персиваль развёл колени, давая ему примоститься между ними. — Ничего. — Но вы не… Бэрбоун сглотнул, и Персиваль залюбовался движением его горла. Его член оставался мягким и неподатливым, хотя Криденс попробовал приласкать его своей рукой: от целебной мази, не впитавшейся до конца, ладонь его всё ещё была немного липкой. — Я привык быть с женщинами, — объяснил ему Грейвс. — Чувствую себя странно. — Нам не обязательно делать это, всё в порядке, — перебил Криденс. — Вам не надо ничего делать, меня это не обидит, правда, вы… Персиваль помотал головой, ободряюще погладив его по бокам и, не зная почему, поцеловав в солнечное сплетение. Он вспомнил, как сидел на этом самом месте две недели назад, и как у него хватило сил сказать беспрекословное «нет» рукам Криденса на своих бёдрах. Это моментально и рассмешило, и расстроило его, показав, насколько ничтожна была цена всем мыслям, что он лелеял по отношению к Бэрбоуну в то время. Криденс вновь погладил его, действуя настойчивее, и тело Персиваля, словно сдающийся враг, постепенно начало отвечать ему неловкими движениями. Спустя несколько минут следы его семени лежали на ладони Криденса неопровержимым доказательством. Грейвс не знал, что именно почувствует, и ощутил смешанную с удовольствием растерянность, когда всё наконец произошло. Им нужны были салфетки, чтобы очистить себя. «Я могу принести, если хотите», — предложил Криденс. Нет, он не хотел. «Не уходи, останься». Персиваль откинулся на спинку дивана и, использовав «Экскуро», убрал с них двоих всю грязь.***
После обеда Грейвс сказал, что ему нужно вернуться в кабинет: он разделался с одним-единственным письмом ещё утром, и время теперь утекало впустую. Они уже переоделись, поели и отдохнули, и Криденс, пригласивший Персиваля в спальню под каким-то предлогом, уговорил его поваляться вместе с ним в нагретой солнцем постели. Криденс не желал даже читать: ему хотелось побездельничать, подремать и поболтать о чём-нибудь отвлечённом. О музыке, о красивых местах в Нью-Йорке, в которых было бы здорово как-нибудь погулять, о первом звуковом фильме, выход которого намечался в этом году. Криденс был уверен, что в скором времени кино с настоящими голосами будут крутить повсюду. Персиваль никак не мог понять сам смысл кинематографа, поэтому они спорили и возражали друг другу. Лицом в потолок Криденс лежал поперёк его ног, пригвоздив к кровати, и отказывался перемещаться, даже когда у Грейвса затекли от его веса оба несчастных колена. — Ты ведь понимаешь, что нам всё равно придётся встать? Ещё даже пяти нет. — Для чего? — Очень по-философски, — подтрунил над ним Грейвс. — Что ты хочешь на ужин? — Вы обычно не спрашивали. — Ну, а теперь вот спрашиваю. — Бисквиты, — ответил Криденс. В таком положении Персиваль не мог видеть, смеётся ли он или говорит серьёзно. — Хочу на ужин бисквиты. — Погоди-ка, кажется, я вспомнил, почему раньше не спрашивал о твоих предпочтениях. — Почему? — Потому что взрослые люди не едят на ужин бисквиты. — Какой прок тогда вообще быть взрослым? С огромным усилием Грейвс поднял ноги, стряхнув Криденса на кровать. Тот смеялся. Они заговорили о фруктах и о персиках, которые приходил забрать Ошин прошлым вечером. Персиваль напомнил Криденсу об абрикосах, от которых тот когда-то упорно отказывался, а потом ни с того ни с сего съел почти целую банку. «Не знаю, что ты с ними сделал, но я их даже не попробовал, — поражался его аппетитам Грейвс. — Кто бы мог подумать, что ты от них в таком восторге». Когда Криденс повернулся к нему, Персиваль удивился выражению стыдливой похоти, скользнувшему по его лицу при этих словах. Мог ли он догадываться, что скрывалось за ним? Криденс рассказал ему о том, что сделал в тот день, лёжа в этой постели. Как прикрывался одолженной рубашкой и как тёрся о хрустящие простыни, словно хотел влезть и раствориться в них, будто в запахе. Как необходимость вновь засыпать в этой кровати чуть не заставила его свихнуться в первые ночи, и как стены этой комнаты всегда теперь будут напоминать ему о той сумасшедшей выходке. Персиваль был впечатлён. По большей части, его честностью, а не самой выходкой. — Ты делал такое только один раз? Криденс признался, что никогда более не был настолько сумасшедшим, чтобы повторить это приключение – и вряд ли когда-нибудь будет. То, что он совершил тогда, помогло ему удержаться на плаву. Казалось, Грейвс был одновременно польщён и шокирован его внезапным откровением. Он сам никогда не был настолько сумасшедшим, или, может быть, не любил никого настолько сильно, чтобы полностью потерять от своей любви голову. Но что его повеселило, так это находчивость юноши с абрикосами. Персиваль тогда ничего не заподозрил. — Но ты их хотя бы поел перед тем, как высыпать на рубашку? «И пожалел об этом гораздо сильнее, чем о мастурбации», — про себя подумал Криденс. Ему до сих пор было дурно вспоминать об их переслащенном вкусе. Вслух он сказал: — Ага. Худшая вещь в моей жизни.***
На следующий день деревню накрыли низкие, похожие на чёрных барашков тучи. Они висели над ней с самого утра и, стоило Криденсу проснуться и поглядеть в окно на затянутое небо, настроение его было немного подпорчено: обидно было потерять вчера такой замечательный день. Кто знает, когда теперь вновь будет так же тепло? Грейвс, не разделявший его печали о погоде, посоветовал ему подыскать какое-нибудь занятие дома. Криденс не вдохновился. Тогда почему бы ему не сходить к мистеру Броку? Старик будет рад сыграть с ним партию-другую. «Вот уж нет, — отозвался он. — Я в жизни больше не захочу смотреть в глаза его эльфу». Так что Персиваль оставил его грустить в гостиной в компании книжек, яблок и «варева», которое ему, по настоянию Грейвса, всё равно предписывалось пить, словно рыбий жир – если только он не хотел нос в крови. Он должен был наверстать упущенный день. Уже целую неделю он консультировался со скопищем волшебников-юристов, ведя строго конфиденциальную переписку, и в деле, которое он начал постольку-поскольку, теперь намечался оптимистичный прогресс. У него были все шансы представить преступления Криденса непреднамеренными, совершёнными в состоянии аффекта действиями и, используя определённые лазейки в законодательстве, сменить точку зрения общественности с «Криденс Бэрбоун, неконтролируемый убийца» на «Криденс Бэрбоун, жертва обстоятельств». Это было настоящим сумасшествием, но он буквально собирался заявить суду о его невиновности. Персиваль распахивал благодатную почву для его «воскрешения». Единственной проблемой оставался Маркус Кляйн. — Мистер Грейвс. Криденс ударил по двери кабинета с такой силой, что Персиваль подскочил бы, успей он опуститься в кресло. К дверной ручке он теперь не притронется, даже если мистер Грейвс сам начнёт умолять его об этом. Вот это, мстительно думал Персиваль, действительно того стоило. — Что? — откликнулся он с едва слышным вздохом. Криденс откашлялся. — Тина идёт, — известил он. — Я увидел её в окно. Вы выйдете к ней? Персиваль задумался, так что Криденсу пришлось постучаться ещё раз. Похоже, это доставляло ему какое-то особенное удовольствие. Может быть, он представлял, как испуганно подпрыгивает от неожиданности мистер Грейвс, и это веселило его. — Перестань паясничать, — прервал его Персиваль. — Я спущусь через минуту. Он услышал топот, с которым Криденс убежал к лестнице, и вернул раздосадованный взгляд на стопку писем. Что могло понадобиться Порпентине в его доме? Они договаривались, что сёстры Голдштейн приедут к Криденсу в конце недели: он сам не уставал твердить об этом, радуясь, что наконец-то сможет выбраться наружу из четырёх стен – они-то точно не откажутся сопровождать его в прогулке. И хотя волшебница никогда не могла похвастаться врождённой пунктуальностью, перепутать дату визита на несколько дней казалось чересчур странным даже для неё. Когда Персиваль спустился в гостиную, Порпентина уже говорила о чём-то с сидящим на диване Криденсом. Увидев мужчину, она вскочила на ноги и подошла к нему с несколько нервным рукопожатием. Походка у неё была резвой и подпрыгивающей, как у лани: ей, похоже, трудно было сохранять на лице допустимую маску спокойствия. Внезапно Персиваль поймал себя на желании узнать, что за разговор состоялся между ними, прежде чем он вошёл в комнату. — Мистер Грейвс, — обратилась к нему Голдштейн. — Мы можем поговорить? — Конечно, — согласился он. — Криденс, не принесёшь книгу по истории, которую подарил тебе мистер Брок на прошлой неделе? Криденс замер с кочергой в руках, перестав перебирать остывшие угольки в камине. Порпентина, всё ещё не выпускающая ладони Грейвса, выглядела удивлённой его грубоватой попыткой отослать юношу. — Всё в порядке, Криденс, ты не помешаешь, — сконфуженно убедила она. Бэрбоун поискал глазами согласия Персиваля. Только дождавшись его кивка, он отвернулся, вновь занявшись камином. Тина продолжила: — Господин Макдафф настаивает на том, чтобы вызвать вас в Министерство — не сегодня, так завтра. Персиваль заметил газету, свернутую трубкой и выглядывающую из кармана её серого пальтишка. — Какие-то новые подвижки в деле? — предположил он. — Мистер Макдафф подозревает, что вы имеете какое-то отношение ко вчерашней статье в «Ньюсмангер», — немедленно отозвалась она. Прогулка по холоду окрасила её щёки в клюквенно-красный. — Пустые домыслы! Половина отдела так или иначе слышала об этой истории, но крайним он почему-то хочет выставить вас. Это ведь неправда? Вы бы так не поступили, я знаю, это на вас совсем не похоже. Порпентина тараторила так быстро, что Персивалю едва удавалось уловить общий смысл. Криденс, пытающийся разжечь огонь, чтобы согреться, казалось, даже не старался вникнуть в суть ведущегося без его участия разговора: он уже по уши был в саже и бормотал себе под нос что-то недоброе. Грейвс растёр виски. — О какой статье ты говоришь? — Вы не читали? — удивилась она. — Мне казалось, вы оформили подписку ещё в начале месяца. Персиваль остановил её жестом. — Я был занят вчера, — туманно объяснил он. — Отвлекли другие дела. — Вот только меня в этом винить не надо, — подал голос Криденс. Всё он прекрасно слышал. Порпентина всунула мятую газету в его руку. Кричащий заголовок на первой полосе, где почти во всю страницу красовалась старая колдография господина Кляйна, обещал раскрыть подробности таинственной смерти немецкого иммигранта. Грейвс быстро пролистал газету. На третьей странице, сразу после результатов недавнего матча по квиддичу в Вашингтоне, была помещена подробная статья о Маркусе: ему, как оказалось, был посвящён едва ли не весь вечерний выпуск. Персивалю понадобилось много сил, чтобы не взвыть при взгляде на колдографию его почерневшей ноги. — Они разнюхали про его связь с Гриндевальдом? — для галочки спросил он, уже зная ответ. — На следующей странице целый разворот о его татуировке. — Ещё что-нибудь, что я должен знать? — Только то, что британская пресса уже подхватила новость, — кисло призналась она. — Подождите пару дней, и в Германии это станет сенсацией. — Какое отношение к этому имеет мистер Грейвс? — вклинился растерявшийся от новостей Криденс. Он уже развёл огонь и теперь сидел, задумчиво покручивая кочергу, словно артист цирка. — Не он ведь написал эту статью. И вообще, они и раньше писали про Гриндевальда, а всем было плевать. На секунду Персиваль испугался, что мисс Голдштейн откроет ему обстоятельства смерти анимага. Он поймал на себе её взгляд, испытующий и несколько застенчивый одновременно; когда она наконец заговорила, то смотрела всё больше на Грейвса, чем на расположившегося у камина юношу. — Статья довольно подробная, — заосторожничала она, стараясь не сболтнуть лишнего. — Не считая Пиквери и Макдаффа, только мистер Грейвс был в курсе определённых деталей. — И колдомедики, — напомнил Грейвс, уже складывая «Ньюсмангер» пополам. В раздражении он похлопал газетой по руке. А у него ведь всё так гладко шло! — По крайней мере, часть их штаба. Подозреваю, что гораздо проще повесить это на меня, чем проверять всех медицинских сотрудников. Бродерик в ярости? — Он точно не в самом добром расположении духа, — вновь аккуратно ответила Тина. Напряжённо сжатые губы выдавали, как не терпелось ей скорее сорваться с места, противореча сдержанности в подбираемых выражениях. — Вы вернётесь в МАКУСА со мной? Будет лучше, если вы придёте сами, чем если они захотят лично сопроводить вас из дома. Это было справедливое замечание. Исходя из того факта, что Персиваль буквально прятал Криденса под носом у правительства, всё, что он мог сказать в свою защиту при его незапланированном обнаружении мракоборцами, не имело бы особого веса. Маленьким чудом и так было то, что никто в Министерстве до сих пор не пытался как-то связать его с делом Криденса, попросту не рассматривая такую вероятность как возможную. За окном заморосил мелкий дождичек. Персиваль вздохнул, предвкушая, каким тяжёлым для него обещает быть этот день. — Разумеется. — Он сдался ещё до того, как в голову пришёл хоть один слабый аргумент «против». Вернув газету волшебнице, он обратился к ней с тактичной просьбой: — Ты не останешься с Криденсом? — Я не хочу быть обузой, — вмешался Бэрбоун. — Всё нормально, мистер Грейвс. Честно. — Мне правда лучше вернуться в Нью-Йорк. — Порпентина неловко улыбнулась им, сводя на нет всякое напряжение. — Я должна быть в городе к пяти часам. Неизвестно, на сколько это затянется. Грейвсу не понравился её ответ, но он не был настолько беспардонным, чтобы попытаться переубедить Голдштейн. По правде, он даже не был её начальником – технически; одна только дружеская привязанность привела сегодня Тину на его порог, и Персиваль хотел быть благодарным. Глубоко внутри это сильно тронуло его: он не был уверен, что сделал бы тоже самое для самой Порпентины или другого коллеги. От Бродерика, с его поразительной осведомлённостью в политических аспектах и тягой быть в курсе даже самых мало-мальски значимых событий, может быть множество проблем. Он был безоговорочно предан и чист, и он был одним из тех людей, что копали бы, копали и копали, пока не вырыли бы наконец компрометирующую правду. Персиваль ценил это в людях до тех пор, пока они не пытались откопать его собственную голую правду. Грейвс и не рассчитывал выйти сухим из воды, и всё же новость об утечке информации из Министерства ударила его под дых. Не хватало только бросить на себя тень подозрения в самый ответственный момент. Криденс проводил их до самого порога и помог Тине с воротником, в который забилась всякая шушера вроде сухих листиков. Персиваль как раз повязывал шарф вокруг шеи, разговаривая с волшебницей о её планах на рабочий день, когда Бэрбоун вдруг потянулся к его лицу и попытался выхватить прощальный поцелуй. Совершенно ошеломлённый, Грейвс отшатнулся и врезался локтем в вешалку. На одну мучительную секунду взгляд Криденса превратился в острые лезвия. Это причинило ему боль, тупую и ноющую, такую, какую мог оставить маленький просунутый под кожу ножичек. Смущённая Порпентина рассматривала ровные ноготки на своих пальцах, деликатно делая вид, что ничего не замечает. — Не уходи никуда, — попросил Персиваль, подавая Криденсу руку на прощание. Преодолев себя, Бэрбоун с кривой улыбкой пожал её. — Ладно, Криденс? — Ага. Уже выходя, Персиваль с Тиной подняли свои волшебные палочки: невидимые волшебные зонтики защитили их от дождя. Необходимо было пройти пешком несколько улочек, прежде чем они смогут трансгрессировать и воспользоваться сетью порталов. Влажная дорога размякала под ногами, ботинки увязали в ней, идти было сложно. Тишина, нарушаемая лишь их затруднённым дыханием, нервировала Голдштейн. — Так вы с ним…? — начала было она. — Забудь, — перебил Грейвс. — И что это должно значить? — Сейчас не время обсуждать это, — уклонился Персиваль. Он не хотел ни врать Порпентине, этого она точно не заслужила, ни вводить её в курс дела. Может быть, немного позже. — Всё под контролем. Криденс в порядке, я обещаю тебе. Ну вот, он всё-таки лгал. Сейчас он ни в чём не был уверен, а уж тем более в том, в порядке ли хоть кто-нибудь из них двоих. Однако Тину это успокоило. Персиваль знал, что волшебница возненавидит его, если он причинит Криденсу новую порцию боли. Больше она не поднимала эту тему. Привычка влезать в чужие дела зачастую приносила ей много неприятностей, и она научилась занимать лишь ту часть жизни мистера Грейвса, в которой тот сам был рад видеть её. — Я просто обязана спросить, — вздохнула она. — Вы ведь не связаны с этой статьёй? — Конечно, нет. — Тогда что вы думаете насчёт ситуации с Кляйном? — уточнила она, переступив на каблуках через крохотную лужицу на тропинке. — Все твердят, что дело в обскуре, но верится как-то слабо. Насколько по-вашему велик шанс того, что в Нью-Йорке есть ещё один связанный с Гриндевальдом обскур? — Три к десяти. — А остальные семь? Персиваль покосился на неё. Порпентина была упорной, храброй и старательной. Она уже помогала ему, никому не выдавая доверенный ей секрет, и заполучить союзника в её лице было бы ещё как кстати. Голдштейн, безусловно, догадалась, что Персиваль сокрыл от Криденса определённую часть правды, но не воспользовалась этим, чтобы, сбросив карты, отомстить ему за всю неблагодарность и холодность, которой он её потчевал после освобождения из плена. Если раньше у Грейвса и была хоть малая толика сомнений по поводу того, правильно ли он поступил, доверившись ей и её сестре, то теперь, после того, как Порпентина буквально выгородила его перед Криденсом, последние сомнения отпали. — Я боюсь, что дело может быть в Криденсе, — поделился своей теорией Персиваль. — Не знаю, как это возможно: мистер Скамандер заверил меня, что извлёк обскурию почти сразу после того, как встретил Криденса на пути в Англию. Тина не была шокирована. — Мистер Скамандер не стал бы врать вам, — согласилась она с его доводом. — И Криденс тоже. Зачем ему это? Персиваль пробормотал слова согласия. Криденс с Ньютоном определённо не были ни в каком коварном заговоре, даже думать об этом было смешно. Переселив Бэрбоуна в свою спальню, Грейвс перерыл все ящички его письменного стола: изо всех сил стараясь не вчитываться в содержание писем, он снова и снова искал глазами что-нибудь, вывернувшее бы наружу их надёжную тайну, но, не считая издательства «Обскурус», Криденс даже слов таких не упоминал. Не было никаких оснований подозревать их, стоило признать, никакой пользы рытье в чужом грязном белье не принесло. Персивалю до сих пор было немного противно от самого себя. Какое право он имел злиться на Криденса за его вторжение в кабинет, когда сам он столь грубым образом вторгался в его личную жизнь? — Незачем, — ещё раз сказал Персиваль. — Даже если Криденс имеет отношение к смерти Кляйна, сам он об этом, вероятнее всего, даже не догадывается. И я бы хотел, чтобы он продолжал не догадываться, по крайней мере, до тех пор, пока я всё не выясню. Его это уничтожит. — Не нравится мне это, — пробормотала Голдштейн. — И вы меня в это ввязываете, мистер Грейвс! — Извини. — Порпентина улыбнулась ему, показывая, что не злится. — Я познакомился с одним румынским исследователем, изучавшим феномен обскурии. Надеюсь выяснить что-то с его помощью. — Но что насчёт Кляйна? — стала допытываться Тина. — Сомневаюсь, что он был знаком с анимагом из Германии. По-вашему, Криденс просто взял и напал на него? Так, что ли? — Сова однажды оцарапала его, когда он лазал на чердак, — рассказал Грейвс. — Я тогда не обратил на это внимания, всё-таки ночная хищница. Но если Криденс сильно испугался и подумал, что его жизни что-то угрожает, обскури могла попробовать защитить своего носителя. Было темно. Он бы даже не заметил. Акт самосохранения. Это ведь действительно имело смысл, если бы не одна ремарка. — Разве мы не решили, что обскури из него уже извлекли к тому моменту? — Теперь ты начинаешь понимать, в чём вся беда, — грустно улыбнулся Персиваль.***
— Ты просто делаешь предположения. У тебя буквально нет ничего на меня, кроме догадок. Персиваль предпочёл бы пустить пулю себе в лоб, лишь бы закончить этот карнавал. Бродерик вымотал его ещё до того, как открыл рот и набросился на него с расспросами, не имеющими ничего общего с действительностью. Грейвс старался сохранять спокойствие, даже вежливость, да Моргана, он был любезен, разговаривая с Макдаффом о роде деловых переписок, что он вёл с некоторыми иностранными волшебниками. Он не мог позволить себе такую роскошь, как иметь врага в лице Бродерика. Со своей дотошностью нынешний Глава мракоборцев стоял в шаге от того, чтобы начать разглядывать частную жизнь своего предшественника под десятикратной лупой. Для Америки с её неповторимыми проблемами он был сокровищем, настоящей находкой, но для Персиваля он был назойливой головной болью, вроде взбесившегося комара в темноте, чей писк ты слышишь, но вот прихлопнуть не удаётся никак. — Слушай, я не собираюсь пихать тебя за решётку или что-то такое, — на взводе заговорил Макдафф. Он, по-видимому, тоже устал от всей свалившейся на его плечи волокиты, — но ты ведь видишь, что дело дрянь. Я буду только счастлив узнать, что ты не имеешь к этому никакого отношения. — Зачем мне сливать информацию журналистам? — пожал плечами Грейвс. — Тем более — сборнику сплетен. Какая для меня здесь выгода? — Дискредитировать работу Министерства, как пример, — предположил Бродерик. — Мне казалось, мы в одной лодке. Макдаффа это не убедило. Лицо у него было такое, будто наступило светопреставление. — Мы в одной лодке, — согласился он. — Только я пашу для Америки, а ты для себя. Извиняться не стану, это правда, тебе это и самому прекрасно известно. — Почему бы не допросить владельцев журнала? — спросил Персиваль устало. Пререкаться по поводу своих мотивов было провальной идеей. — Выйти на человека через них? — В редакцию поступило письмо от «доброжелателя», с колдографиями и всеми интересными деталями внутри. Газетчики просто проглотили то, что им сунули. — Бродерик открыл «Ньюсмангер» посередине, в сотый, если не в тысячный раз перечитывая строки о переполохе в правительстве. Выглядел он решительно настроенным. — Вот ведь проклятье. — Засудите их за клевету, — предложил Грейвс. — За нарушение приемлемых моральных стандартов. Поправок в конституции достаточно. — Правду этим не сотрёшь. У «Ньюсмангер» огромный тираж, — сказал Макдафф мрачно. — И скоро этот материал перепечатает иностранная пресса. Умно сработано. Нам нечем быстро покрыть их ход. События принимали очень неприятный оборот. Персиваль переживал, как бы инцидент с прессой не превратился в ветерок, который варварски разрушит его карточный домик – стоит ему только допустить малейшую оплошность. Он не хотел пустить коту под хвост все усилия, которые приложил к истории Криденса Бэрбоуна и к тому, чтобы вывернуть её под благоприятным для него углом. — А пока паршивой овцой придётся побыть мне, — заключил Персиваль. — Я всего лишь хотел бы проверить твою переписку. — Это вторжение в частную жизнь. — Это всего лишь переписка, — ощетинился Бродерик. Он старался не повышать голоса, но безуспешно. — Тебе же будет проще, если мы сразу положим этому конец и снимем все подозрения. — Что ты планируешь там найти? Черновики статьи про Маркуса Кляйна? — прямо спросил он. — Насколько идиотом ты меня считаешь, Бродерик? Принявшись расхаживать по кабинету, Макдафф не удостоил его незавуалированную шпильку комментарием. Его лицо в прямом смысле слова потемнело. Синяки под глазами чуть состарили его, подпортив лощёную мордочку. Ложился ли он сегодня спать? А вчера? На мгновение, в течение которого перед взором Персиваля пронеслись воспоминания о его безмятежном сне рядом с Криденсом, ему стало почти совестно. Прошло не меньше трёх минут, прежде чем Глава департамента вновь заговорил. — Я хорошо к тебе отношусь. Правда, — начал он. — Просто реши уже, собираешься ли ты присоединяться к нам или самостоятельно проворачивать какую-то чертовщину в своей деревне. — О чём ты говоришь? — Не знаю, за какого идиота меня держишь ты, но к чему тебе встречаться с адвокатом? — Оставим это, — надавил Персиваль. — Ты даже не знаешь, на что напираешь. Грейвс понимал, что с точки зрения Бродерика подобные обвинения имели смысл. Он мог считать, что Персиваль, одержимый чувством мести, решил подгадить напоследок Министерству и заранее подстилает себе соломку, в которую будет мягко падать. Литературщина, одним словом, как раз очень в стиле Макдаффа. Конечно, Грейвс вовсе не был невинным агнцем, но копал Бродерик в совершенно ложном направлении. Персиваль фыркнул. — Завтра я встречаюсь с редактором «Ньюсмангер». Я хочу предложить тебе составить мне компанию. Хочет держать его под своим ястребиным надзором. Понятно. — Насколько рано? — Утром, — объявил Бродерик. Он уже сидел на краю стола, задумчивый и напряжённый, словно одна из античных статуй мыслителей. — Оставайся в городе. Если завтра что-нибудь выяснится, я всё отзову. — Ты не можешь искренне считать, что я имею к этому отношение, — укоризненно возразил Персиваль. Пока он добирался до здания МАКУСА, успело стемнеть. Письмо, даже если он напишет и отправит его незамедлительно, будет в его доме только под утро. Он уже знал Криденса достаточно хорошо, чтобы понимать, что и за это смехотворное для других время юноша успеет сыграть по нему панихиду. Грейвсу ещё не доводилось оставлять его одного на целую ночь, и, хотя к самостоятельности вполне взрослого Криденса Персиваль претензий не имел, отсутствие всякой весточки заставит Бэрбоуна лезть на стены от волнения. — Думай как хочешь, но я предпочту сражаться с тобой по одну сторону баррикад. — Но к чему такая спешка? — Есть кое-что, что я собираюсь протолкнуть в их утренний выпуск, — с гордостью произнёс Макдафф. Персиваль уставился на него настолько анекдотично, что, будь они оба хоть немного в настроении, посмеялись бы над выражением абсолютного замешательства на его лице. Одни только его поднятые брови говорили изумлённое «что?». — И что же это? — Мы вносим Криденса Бэрбоуна в список пропавших без вести, — поделился планом Бродерик. — Всего лишь небольшое объявление в конце газеты. Грейвс не ответил. Он открыл рот и тут же закрыл его, передумав говорить что-либо. — Парень-обскур, помнишь его? — пояснил Бродерик, не так прочитав его реакцию. — От него, конечно, мокрого места не осталось, но как-то мы слишком быстро списали его со счетов. — Пиквери знает? — Мне пришлось настоять. Я делаю это под свою ответственность. — Это безумие, — сказал Персиваль, постаравшись не звучать взволновано. Попытка провалилась. — Ты не думаешь, что это поднимет панику среди населения? — Панику среди населения подняла статья о мёртвом немецком анимаге, — развёл руками собеседник. — Понимаю, рискованно, но мне не даёт покоя мысль, что он может бродить где-нибудь под самым нашим носом. Он нас разок уже здорово обдурил. — Да уж, — выдавил Персиваль. Спорить дальше он не осмелился. Макдафф, похоже, был согласен нанести фотографию Бэрбоуна даже на пакеты с молоком, если придётся и если это хоть как-то поможет делу. Всё ещё могло быть под его контролем. Если угроза замаячит, Грейвс использует связи и деньги, чтобы перевезти Криденса в Румынию, а господин Ионеску поможет ему получить необходимое образование и помощь в исследовании природы обскурии. Рано или поздно Серафина, Бродерик и остальные смирятся с тем, что обскур, контакт с которым не пережил Кляйн, просто пропал. Даже если Макдафф и будет подозревать, что Грейвс каким-то образом причастен хоть к чему-то из этого, никаких вещественных доказательств у него на руках не будет – письма Персиваль уничтожит. Юридически Криденс был мёртв. Может быть, было бы лучше, если все просто продолжали верить в это. Когда – или если – его наконец официально объявят выжившим, слава, которую он заработал, разрушая Нью-Йорк и лишая жизни не-магов, будет преследовать его не год, не два и не три. Возможно, он никогда от неё не отмоется. Не стоит ли дать ему шанс попробовать начать всё сначала в другой стране? Сжечь мосты, словом, всё, что так восхвалял и считал единственно верным сам Персиваль? Но ему бы очень, очень-очень не хотелось прибегать к этому, самому крайнему варианту. Сама мысль о том, что ему нравится жить с Криденсом должна была бы показаться ему абсурдной. Она и казалась, какое-то время. Пока Персиваль не обнаружил, насколько приятно возвращаться домой, когда тебя действительно кто-то ждёт. И насколько обезоруживающе осознание, что кто-то слушает тебя не для того, чтобы высказать своё мнение в ответ, но потому, что хочет знать твои мысли, хочет слушать тебя, что кто-то просто любит тебя всего. Это подливало масла в очаг ненависти к самому себе, заставляло чувствовать себя эгоистичной сволочью, каким-то закомплексованным ублюдком, который бессовестно пользуется чужой влюблённостью вместо того, чтобы помочь избавиться от неё, — но это было правдой. Голой, непристойной и очень глубоко закопанной. И даже это было лишь верхушкой айсберга. — И что вы сделаете, если найдёте его? — спросил Персиваль, используя равнодушный тон как средство маскировки. — Как минимум, не дадим кружку Гриндевальда прикарманить его. — Игра стоит свеч? — Обскур, кем бы он ни был, бродит по Америке, — удивлённо напомнил Бродерик. — Я полагаю, да. Остаёшься? — Если я останусь, ты перестанешь вешать на меня свои необоснованные обвинения? Макдафф рассмеялся, расценив это как шутку. — Зависит от того, что мы нароем завтра. — В самом худшем случае…? — Отстраним тебя от расследования и конфискуем письма, — отчеканил Бродерик. — По рукам? Макдафф протянул ему свою крепкую руку, и Персиваль пожал её полным отчаяния движением.***
Совершенно вымотанный, Криденс проснулся в кресле перед камином. Его голова раскалывалась на части, каждая клеточка затёкшего тела невыносимо ныла. Он чувствовал себя заболевшим, словно подхватившим вирус гриппа, и вместе с тем ощущения были такие, будто его выкинули из окна второго этажа. Да господи, Криденс осмелился подумать, что так плохо он себя не чувствовал, даже когда очнулся после происшествия в нью-йоркской подземке. Тогда ему хотя бы умереть не хотелось, как ни странно. Он схватился за голову, вываливаясь из кресла. Ему казалось, что он прикрыл глаза лишь на одну секундочку, просто чтобы дать им отдохнуть; вот только проспал он, по-видимому, не меньше шести часов. Вчерашние тучи рассеялись, на небе не было ни облачка, и ослепительное солнце уже стояло высоко над горизонтом. Он огляделся. Что-то заставило его проснуться. Но что? Первым предположением было возвращение Персиваля. — Мистер Грейвс? — позвал он. Никто не откликнулся. — Эй? Зевая, Криденс проверил прихожую. Пальто нет, как и шарфа, и ботинок. Персиваль так и не вернулся из своей поездки в Министерство, и, при всех обстоятельствах, ничего хорошего это для них не сулило. Он всё ещё был немного зол на волшебника за то, что тот постеснялся демонстрировать их отношения перед Порпентиной, но успел простить и оправдать его десятки раз во время своего ночного бдения. Дева Мария, во сколько же он глаза сомкнул? В три? В четыре? Не поддаваясь панике, Криденс попытался мыслить рационально. Во-первых, если бы о нём узнали в МАКУСА, то особняк уже был бы наводнён кучей вооружённых мракоборцев. Дважды их приглашать не нужно, это Криденс усвоил. Во-вторых, если бы что-то случилось с самим мистером Грейвсом, то ему дала бы об этом знать Тина или, на худой конец, Куинни. Если только «что-нибудь» не случилось с ними всеми одновременно. Это уже было немножко нереально, так что Бэрбоун без зазрений совести отверг подобную версию. Приказывая себе шевелить ногами, Криденс занялся домашними делами. Надо было привести себя в порядок, позавтракать, в конце концов, сделать что-нибудь, чтобы не обрасти мхом к приезду Персиваля. Вернувшись в гостиную, он поразился тому, насколько душно в ней было – и как он сам не замечал этого? Ничего удивительного, что у него голова болит. Но, подойдя к окну, Криденс испуганно отпрянул. Сова, которой явно надоело тереться вокруг да около, почти что врезалась в стекло, завидев наконец приближение проснувшегося юноши. Вот кто его разбудил своим стуком. Бэрбоун открыл ставни, впуская птицу внутрь, и та грубо сбросила почту ему на макушку. Криденс чувствовал себя таким уставшим, что даже не попытался словить её прежде, чем та отскочила от его головы с тихим «шлёп». Сев на корточки, он поднял с пола газету. Опять эта ерунда — и, как назло, ни одного письма. Решив выкроить ещё немного времени, прежде чем пойти умываться, Криденс развалился на диване со свежим выпуском «Ньюсмангер». На этот раз номер был почти целиком посвящён чьим-то сомнительным родственным связям. Какая-то вдовствующая волшебница давала корреспонденту «эксклюзивное интервью», в котором рассказывала о своём противозаконном романе с не-магом и теперь, после смерти мужа, сомневалась в чистокровности своих чад. Криденс закатил глаза. Все не без греха, конечно, и в семье не без урода, но волшебную прессу он привык представлять по-другому. Это посмешище и прессой-то назвать не рискнёшь. И чего все так взъелись из-за этого Маркуса Кляйна? За Криденса-то как пить дать никто не вступился, когда на него в декабре ушат грязи вылили, и ничего. Открыв последнюю страницу, он пробежался глазами по расписанию матчей по квиддичу. Газета вдруг выпала из его рук, неуклюже приземлилась на его вытянутые ноги. Открытие, которое он сделал, неожиданно встало комом в его горле; превратилось в холодный пот, выступивший, казалось, даже на его висках. В шоке, немного удивляясь своим собственным действиям, будто наблюдатель, зритель в театре, он поднялся на ноги и надёжно запер входную дверь особняка. Если бы он мог, он бы забаррикадировал каждое окно, каждую дыру, каждую щель в этом доме. Поддержал бы хоть какую-то иллюзию защищённости. С последней страницы свежего номера «Ньюсмангер» на него смотрела его собственная фотография. Из семейного архива, одна из тех, что уже была использована в прошлом выпуске: только на сей раз редакторы вырезали из кадра стоящую рядом Частити, оставив лишь чёрный кусочек её платьица. «Криденс Бэрбоун, мужчина, белый, 21 год» «Вы видели этого человека?» «Если у вас есть информация об этом человеке, обращайтесь в редакцию или к Бродерику Макдаффу, Директору отдела магического правопорядка» «Сохраним Америку в надёжных руках!»