Exulansis

Содрогаясь от бешенства, Криденс заталкивал плохо скрученную салфетку в свою ноздрю. Чтобы не запачкать пол, он подбирал ладонью падающие с носа черешневые капли, и теперь пальцы его были ужасно перемазаны приставучей кровью. Дующий из открытого окна ветер лез под незаправленную рубашку. Бэрбоун высунул из окна грязную руку, а затем плеснул в раскрытую ладонь немного прохладной воды из стоящего у кровати стакана и обтёр окровавленные пальцы — сразу несколько трусливых белок соскочили с ветки на ветку, испугавшись непредвиденных осадков. Криденс чувствовал, как горят на свежем воздухе его щёки, нос и уши, и гораздо сильнее — пылает его липкая ладонь, которой он так неловко замахнулся на кого-то первый раз в своей жизни. Детская выходка, подумал он. Ничего он никому не доказал. Криденс опорожнил стакан до конца. Смыть с себя любое напоминание, прочь-прочь-прочь. Теперь, оставшись один, он мог — ещё больше терзая и наказывая себя за опрометчивость — обмусолить, обдумать, проговорить заново каждое слово их разговора. «Я не хотел тебя травмировать» особенно цепко въелось в его голову. Что он сделал, чтобы заслужить эту ложь? Словно после кружки вкусного свежего сока, он облизнул, не задумываясь, распухшие губы, чтобы проверить, не осталось ли на них следов крови. Следов поцелуя, следов чего-то ещё. Чувствуя себя смертельно ослабевшим, Криденс сел на самый край заправленной кровати и запрокинул голову назад так сильно, как только мог. Потолок темнел перед его глазами, словно был украшен виньетками по краям. Сквозь шум колотящегося сердца Криденс услышал знакомые голоса из окна: мистер Брок, просящий передать «мастеру Грейвсу» пожелания скорейшего выздоровления, и Персиваль, рассыпающийся в любезных извинениях и обещающий встречу в ближайшие выходные. С господином Броком он всегда учтив и вежлив. Что за лжец. Мечталось отомстить мистеру Грейвсу как-нибудь побольнее. Бросить ему в лицо язвительные обвинения, ударить исподтишка, назвать его двуличным притворщиком, раздавить его напоминанием о месяцах в плену и битве, которую он когда-то проиграл. Ещё лучше — соврать о чём-то столь же важном для него. Нарочито грубо, неотёсанно, бесстарательно. Чтобы мистер Грейвс сразу угадал его ложь и расстроился. Хотелось скормить своё будущее, свои чувства, свою гордость — всё на свете хотелось преподнести в дань мести, словно жертвенного барашка для какого-нибудь языческого божка. Криденс чувствовал, как клокочет внутри него обида, знакомая ему с самого детства, и чувство это, столь физическое, одновременно тревожило его и успокаивало, подобно пению матери. Натиск первобытного желания причинить другому человеку боль проник в каждый затаённый уголок его мыслей, как саранча, сжирающая все до последнего зёрнышки в колосьях. Что-то, похожее на агонию от рваной раны, захватило его существо целиком. Он был тяжело раненым на войне солдатом, которому уже не суждено дожить до отправки на родину, а потому он заберёт с собой на тот свет так много врагов, сколько сможет. С едва заметным выражением отвращения Бэрбоун вытащил салфетку вместе со сгустком вязкой крови. Криденс не знал, что с ним случилось в этот момент: кровь всё капала и капала в его раскрытые лодочкой ладони, точно из протекающей баночки с клюквенным соусом; секунда, две, три, ещё, и ему казалось, что кровь уже была везде, кровь звенела в его ушах, кровь пропитала его одежду, кровь была у него под языком и проливалась наружу, как вода — из переполненного сосуда. Распотрошённая пачка салфеток лежала рядом скорбным напоминанием, но сковывающий всё тело ужас мешал Криденсу дотянуться до неё: будто зачарованный, он всё смотрел на свои бледные, контрастирующие с яркостью крови руки, и на миг, отбросивший Криденса назад в его двадцать, ему показалось, что он вновь видит лишь чёрные дымовые обрубки вместо них. Как ребёнку, дующемуся на родителей до первого ночного кошмара, Криденсу мучительно захотелось позвать мистера Грейвса на помощь. Он был согласен испить эту чашу унижения до дна, но что-то вдруг подступило к его горлу, не давая как следует вдохнуть. Через минуту паника, возникшая при мысли об удушении, полностью овладела им. Растерявшись и не зная, что предпринять, он принялся бестолково бить себя кулаком в грудь, словно пытаясь вытолкнуть из глотки застрявшую в ней маленькую острую косточку от рыбы. Его передёрнуло, и дверь спальни со скрипом открылась за его спиной. Персиваль, начавший говорить что-то об испорченном ужине, остановился у дверей как вкопанный. Глухо и тихо, так, как если бы мистер Грейвс всё ещё был где-то далеко, Бэрбоун расслышал, как мужчина позвал его по имени — один раз и ещё один следом, с нотками просачивающегося наружу волнения в своём сильном голосе. Криденс закрыл уши грязными руками, чтобы не слушать это. Дезориентированному и испуганному, ему казалось, что он вновь провинился в чём-то перед мамой; он слышал её голос, всегда колющий людей какой-то врождённой неприязнью ко всему грешному миру, её повторяющееся в исступлении «Криденс, Криденс, Криденс», находящее его даже в самых недоступных комнатках их продуваемого всеми сквозняками дома. На его спине выступила испарина, стало потряхивать. Рука Персиваля коснулась его плеча сзади, и Криденс выкрутился из-под его прикосновения. И всё равно Грейвс, игнорируя отказ, бесцеремонно развернул его к себе за шкирку и заглянул в побелевшее лицо. — Всё нормально, — говорил он, пока Криденс продолжал выворачиваться из его рук, словно прокаженный из когтей чумного доктора. — Тебе не о чем беспокоиться, всё под контролем. Посмотри на меня. Криденс не отреагировал. Персиваль даже не был уверен, что Бэрбоун услышал его слова. — Ты меня понимаешь, Криденс? Когда Персиваль взял его за ладони, чтобы помешать юноше случайно поранить самого себя, Криденс уже не мог этого выносить. Его губы затряслись, как у нищего на смертельном морозе, и с силой, которой никак нельзя было ожидать от слабовольного двадцатилетнего парня, он одним рывком высвободил обе руки из чужой, кажущейся ему враждебной хватки. — Нет-нет-нет, не надо, — горячечно забормотал он, давясь, точно ополоумев, словами. — Не надо, отпустите меня, я сам, пожалуйста, я могу сам! От неожиданности Персиваль отпрянул на шаг назад, обескураженный его реакцией, и поднял руки в капитулирующем жесте. Он не собирался причинять ему боль, негромко заверил Грейвс, не хотел тронуть его как-то не так. Не слыша его извинений, Криденс в треморе пытался вытащить свой ремень из брюк: пряжка звякала в его лихорадочных пальцах, застревала в шлёвках. Грейвс растерянно уставился на него. — Что ты делаешь? Криденс, не мигая, уже протягивал ему свой ремень. Призраки прошлого постепенно оформлялись в молочном тумане его мыслей, словно выплывая из кошмаров. Все события предыдущих дней как будто стёрлись из его сознания, подобно незначительным школярским пометкам на полях, и всё, что Криденс был способен распознать в окружающей его действительности — это непрекращающаяся боль, сдавившая ему лёгкие, и гнетущее, непонятное чувство вины, за которым, он помнил это, всегда следовало только одно. — Вы ведь пришли, чтобы наказать меня, — выдавил он из себя. — О Моргана! — взмолился Персиваль. — Дай сюда эту штуковину! Раздражённо отобрав ремень у юноши, он откинул его на другой край кровати. Криденс со свистом всхлипнул, невидяще смотря куда-то перед собой. — Получишь его назад, когда поумнеешь хотя бы немного. Давай. Вдохни поглубже. Полное самообладание вернулось к мужчине по щелчку пальцев, и вот Персиваль уже склонился над Криденсом, чтобы потрясти его за плечи. Голова юноши вдруг как-то неестественно запрокинулась назад, подобно чересчур толстому, налитому цветом бутону на слишком тонкой для его веса ножке, но Грейвс почувствовал, как расслабилось, выходя из транса, тело в его руках. — Криденс, я серьёзно. Ты в шоке, — уговаривал он. — Сделай глубокий вдох. Подавая ему пример, Персиваль медленно вдохнул: его грудная клетка приподнялась, замирая. Минуту Криденс, не моргая, смотрел на него так, словно волшебник предложил ему броситься в горящий адским пламенем дом. Но постыдный страх перед новым приступом пересилил: вместе с мистером Грейвсом он сделал глубокий вдох, выдох, вдох, выдох, до тех пор, пока его сумасшедшее дыхание не синхронизировалось с размеренным ритмом Персиваля. Дышать стало легче. Невидимая кость, застрявшая поперёк его горла, исчезла без всякого следа. Криденс потрогал свой кадык, словно всё ещё боясь нащупать её выпирающие сквозь кожу очертания. Сев рядом с ним, Персиваль облизнул подушечку большого пальца и попробовал оттереть кровь с его скулы. Так он размазал её только сильнее. — Ты похож на воинственного индейца с этой боевой раскраской, — ласково сказал ему Персиваль. — Криденс Взъерошенные Перья. У тебя что-нибудь болит сейчас? Бэрбоун посмотрел на себя. Его руки были в крови. И рубашка в том месте у груди, куда он бил себя в страхе задохнуться. Господи, и его щёки, наверное, тоже — Криденс смутно помнил, как зачем-то трогал руками своё лицо. Кровь у его губ подсохла и превратилась в корочку. Криденс немедленно отгрыз её и зализал образовавшуюся ранку. Едва ощутимо, так, как если бы это было не сном, а неясным воспоминанием о сновидении, которое остаётся с нами при пробуждении, он почувствовал, как чужие, отдающие утешающим теплом пальцы интуитивно коснулись пульсирующего местечка на его шее. Погладили его, рискнув зайти дальше, в «кошачьем месте». Персиваль должен был заметить, как приластилось к нему при этом ищущее поддержки тело Криденса. — Ты, кажется, не особо понимаешь концепцию салфеток, — заметил Грейвс, кивком указывая на открытую, но почти не использованную пачку. Взяв одну из них, он попробовал ещё раз, действуя указательным пальцем, хоть как-нибудь вытереть Бэрбоуну заляпанный нос. Сдавшись, он вздохнул и объяснил: — Я не думал, что всё так серьёзно. Иначе оставил бы тебя в покое, и мы бы поговорили обо всём наедине. Грейвс поманил его поближе, и Криденс, придвинувшись к мужчине, задавил в плече Персиваля позорящий его, против воли вырвавшийся наружу звук — и вой, и всхлип одновременно. Нет, он не собирался расплакаться. Ничего такого в нём не было. Он чувствовал только ребяческое желание боднуть мистера Грейвса лбом в плечо, обхватить его вокруг живота и не отпускать, пока весь мир не придёт в порядок. Благодетельный запах Персиваля окутал его, подобно томящему запаху ладана на церковных службах. Всё ещё по-дурацки пахло картофелем, персиками и — хоть этот запах успел почти полностью выветриться за другими, более навязчивыми ароматами, — одеколоном. — Скажешь что-нибудь? — спросил Грейвс после затянувшейся паузы. Криденс промолчал. Ему не хотелось, чтобы они говорили. Не прямо сейчас. Незачем. Он хотел, чтобы руки мистера Грейвса продолжали ласкать его, гладить и лелеять, чтобы его утешали и убаюкивали, как маленького. Он так испугался. Криденс не умел сражаться в одиночку, но, казалось, ничего страшного не может произойти с ним, пока он здесь, и чувство сладостного спокойствия гнало его в объятия мистера Грейвса, как животный инстинкт гонит птиц к югу, а диких кроликов — к полям, полным клевера и мать-и-мачехи. Прижавшись к мужчине, он услышал, как со щелчком ставней закрылось распахнутое окошко — волшебник использовал магию. Стало не так холодно. Сейчас он совсем не ненавидел его. Не обижался. Сейчас Криденс мог поклясться ему в том, что больше никогда не будет обижаться на него, если он только позволит ему сидеть рядом и ничего не говорить, разрешит ему наслаждаться близостью его согревающего, надёжного тела. Всего несколько слов, и вся всепоглощающая злость Криденса была вмиг позабыта. Бэрбоун не мог даже отдалённо вспомнить, воспроизвести в себе заново чувство, владевшее им по возвращении в комнату. Новые эмоции совершенно затмили события вечера. Гриндевальд казался незначительным. Собственная кровь, размазанная по всему, до чего дотягивались руки, казалась незначительной. Ничто не было важно, кроме мистера Грейвса. Изношенный ремень продолжал валяться у изножья кровати. Криденс увидел его, положив подбородок на плечо Персиваля. На мгновение это выбило его из седла. Криденс опустил руку, ощупывая свои брюки. Он не мог поверить, что в самом деле сделал то, что сделал. — Мистер Грейвс, — позвал он. Грейвс чуть повернул голову, как бы спрашивая «что?», но Бэрбоун не дал ему отстраниться сильнее. — Мне так жаль. Я не знаю, что на меня нашло. — Мне бы тоже хотелось знать, что на тебя нашло. Чем ты вообще думал? — осведомился Персиваль, всё же попробовав немного отодвинуться. Бэрбоун буквально вцепился в него. В конце концов он не выдержал: — Криденс, мы не можем разговаривать, когда твоё лицо у меня в рубашке. Послушавшись, Криденс выпрямился. Персиваль, удерживающий грязные салфетки в воздухе с помощью какого-то заклинания, был похож на человека, вынужденного нести в своих руках полумёртвое животное, дожидаясь, пока кто-то другой милосердно отрубит твари голову. Микс из сожаления и страха. Бэрбоун впервые видел его таким. Почему-то он никогда особо не задумывался о том, как легко ему самому было причинить мистеру Грейвсу страдания. Может быть, их отношения не были такими уж неравноправными, как ему казалось большую часть времени. — Мама меня била, — тихо признался он. Пожал плечами, делая своё откровение легче. «Меня-это-больше-не-волнует» движение. Ему не хотелось придавать этому большое значение в глазах мистера Грейвса. — Вы знаете, да? Все теперь, наверное, знают. — Но я не твоя мама, Криденс, — осторожно напомнил Грейвс, может быть, едва ли не впервые по-настоящему стараясь не звучать слишком жестоко. — Мне казалось, у тебя больше нет проблем с этим. Криденс отвернулся от ремня, рефлекторно слегка стиснув пальцы в защитном жесте. — У меня нет проблем с этим, — заученно повторил он. — Это было давно. — Ты даже не представляешь, как много в Америке неблагополучных семей. Люди порой те ещё сволочи, — продолжил Персиваль, — но было бы хорошо, если бы ты уже отпустил это. Хотелось бы ему уметь отпускать вещи, а не закапывать их в надежде, что те больше никогда, словно похороненные заживо, не смогут выбраться на свободу. Чтобы эту часть его жизни просто вырезали из него — словно аппендикс, который бесполезно залечивать. — Ты уже слишком взрослый для наказаний, как бы то ни было. — Я знаю, — шепнул он. — Просто всё было таким странным! Я не могу это объяснить, простите. — Мне кажется, я никогда не демонстрировал желания избить тебя, даже если бы и стоило дать тебе пару затрещин за твои выкрутасы, — устало ответил Грейвс. — Слушай, мне жаль, если всё это тебя так сильно расстроило, но люди иногда ссорятся. Это не означает, что я собираюсь драться с тобой после каждого разногласия. Я не намеревался делать тебе больно. Чувство жалости к нему и его одинокой жизни вдруг взошло в душе Криденса слабеньким росточком, хотя он и не был уверен, кто или что именно посадило в его сердце это семя. Мистер Грейвс казался по-настоящему огорчённым; таким уязвимым, опечаленным, таким ещё совсем молодым в свои неполные четыре десятка. Волна сострадания омыла Криденса, стирая план сражений, и, желая хоть как-нибудь показать, что всё хорошо, что он и не думал, что Персиваль способен причинить ему боль такого рода, Бэрбоун дружелюбно протянул ему руку. Волшебник, не поняв его жеста, удивлённо вскинул бровь. — Мир? — неловко спросил Криденс, слегка поведя открытой ладонью в воздухе. Грейвс, догадавшись, чего от него хотят, скрепил их примирение рукопожатием. Персиваль посмотрел на кровавые отпечатки пальцев, оставшиеся на его ладони после этого, и показал их Бэрбоуну с насмешливой улыбкой. — Теперь это и правда похоже на индейский ритуал, — сказал он, больше походя на того, кого Криденс привык видеть в нём. — Ты точно не из племени Кайюга? — Я не знаю. — Бэрбоун задумчиво моргнул. — Теоретически… — Это была шутка, — прервал его Персиваль, приложив палец к губам. — И тебе правда нужно умыться. У тебя кровь даже на лбу, это ненормально. Криденс попросил Персиваля помочь ему в этом. Отчасти ему просто было интересно, насколько далеко были отодвинуты их знаки ограничения на этот раз. Мистер Грейвс согласился слишком легко: казалось, он вот-вот собирался предложить юноше нечто подобное, но был благодарен, когда Криденс попросил об этом сам. «Самый застенчивый молодой человек». Может, не стоило тогда так лихо списывать со счетов слова господина Брока. Персиваль принёс в ванную комнату табурет на трёх ножках, бог знает где найденный, и Криденс бездумно опустился на него перед раковиной. Пока Бэрбоун отмывал от кровавой корочки свои руки и лицо, Грейвс, стоящий у дверного косяка на случай чего-то непредвиденного, попросил его рассказать о том, что именно произошло в его спальне. «Мне казалось, что я задыхаюсь, — отвечал Криденс, щедро натирая ладони ромашковым мылом — прочь-прочь-прочь — и жестикулируя, — и я испугался, потому что подумал, что умираю. Не знаю. Может быть, я слишком перевозбудился из-за этого всего». Персиваль покачал головой с таким видом, словно вся эта ситуация доставляла ему нечеловеческое количество хлопот — и трёх томов не хватит описать, какое именно. Возможно, так оно и было. Криденс спросил, может ли мистер Грейвс отвести его к доктору. «Не слишком безопасно тебе будет появляться сейчас в городе», — ответил тот. Тогда могут ли они пригласить врача на дом? «Среди моих знакомых нет медика, которому мы могли бы довериться», — упрямо продолжал Персиваль. Бэрбоуна это не слишком вдохновляло, хотя Грейвс и со всей уверенностью заявил и даже поклялся в том, что у него совершенно точно не чахотка. Криденс наклонил голову над раковиной, чтобы Персиваль мог промыть ему волосы. Шампунь, сильно пахнущий травами, потёк по его скуле к шее, и Грейвс попросил его наклониться посильнее. Зачерпнув ковшиком немного воды, он аккуратно, не растрачивая зря ни единой лишней капли, вылил её на голову юноши: волосы немедленно облепили крупный череп. Возможно, не решаясь извиниться прямо, волшебник пытался задобрить его. Спустя пять минут Персиваль уже вытирал его волосы махровым полотенцем, сетуя на его обросшие виски и довольно чудную форму, которую приняла его опустившаяся ниже к бровям чёлка. Пойдя ва-банк Криденс поинтересовался, есть ли в нём хоть что-то, что не кажется мужчине чудным, странным или неправильным, и мистер Грейвс, недолго притворявшийся размышляющим над столь сложным вопросом, в конце концов похвалил его неплохое северо-восточное произношение. Но он ведь вырос на северо-востоке Соединённых Штатов, конечно, у него нет никакого другого акцента. «Тогда, прости, всё остальное слишком уж причудливое». Криденсу это не показалось таким уж смешным, и всё же он был внутренне рад, что между ними всё вновь стало по-прежнему. По-видимому, Персиваль решил, что сейчас не лучшее время обсуждать его подозрения, касающиеся анимага и мистера Брока, а Криденсу не приходило в голову, что Геллерт всё ещё пребывал во власти причинить ему такую сильную боль. Он мог вспоминать о нём, словно о призраке минувшего, оставленном им в кажущемся далёком прошлом, отгороженном от Криденса чередой событий, превративших его в того, кем он был сейчас. Он переправился по сгорающему мосту на другой берег, и Ньют, Тина, Куинни, даже мистер Грейвс — все они стояли теперь по его сторону, заслоняя от глаз эфемерную, покинутую им в декабре фигуру Гриндевальда. Когда-то ему казалось, что его потеря оставила Криденса без руки, словно девочку из любимой маминой сказки. Когда-то он был всем для того Криденса, но настоящий Криденс мог оставить его там — подобно книге на каминной полке, которую он прочитал, но которая ему не понравилась, — и никогда не возвращаться. Неожиданное открытие сбило его с ног, ударив в то место, которое, на самом деле, всегда было самым уязвимым. Он мог сожалеть о том, что позволил сделать с собой этому мужчине, о чём он сам просил его, но по-настоящему больно ему вдруг сделало совсем другое: Гриндевальд всё ещё мог просочиться в его жизнь. Чувствовал ли мистер Грейвс то же самое? Причиняли ли ему страдания мысли о том, что отпечаток, наложенный Гриндевальдом на их жизни, был подобен раскалённому клейму, которое не смыть и не содрать с чувствительной кожи? Персиваль проделал колоссальную работу, по кусочкам соскабливая клеймо со своей спины: сожженный дом, оборванные связи, выброшенные и забытые вещи. Эскапистские попытки стать тем, кем он не был. Было ли это причиной, по которой мистер Грейвс предпочёл сокрыть от него часть истории с анимагом? Криденс хотел поговорить об этом. Хотел спросить о том, как Персиваль провёл те страшные три месяца в плену, о том, что произошло между ним и Геллертом Гриндевальдом ранней осенью двадцать шестого. Но как было начать? Ему казалось, что именно это должно было сблизить их друг с другом — их общий опыт с одним знаменателем. Каким-то образом именно это же и отдаляло их друг от друга, как стремящиеся прочь звёзды в ночном небе. А ещё Бэрбоун не забыл поцелуя, хоть ему и казалось очевидным, что не стоило и надеяться обсудить этот момент с мистером Грейвсом. Жизнь в недомолвках была Криденсу невыносима, ему необходимо было объясниться — но он мог перетерпеть это до поры до времени. Это был лучик надежды, который он желал робко посмаковать: даже если бы его мечты и фантазии вновь оказались тщетны и недостижимы, Криденсу хотелось насладиться хотя бы этой хрупкой иллюзией будущего, в котором ему больше не было нужды чувствовать себя одиноким. — Возьми в шкафу другую рубашку, а эту давай мне, — посоветовал мистер Грейвс. Разрумяненный от духоты ванной, он вновь показался Криденсу гораздо младше, чем был на самом деле. — Может, мне сразу подарить тебе весь гардероб? На тебя не напастись нарядов. Криденс опустил голову, ещё раз придирчиво оглядывая въевшееся пятно на груди. С кровью из носа и сопутствующей суетой было как-то не до одежды. А теперь он выглядел, как неряха. Смутившись, он всё же послушно избавился от испачканной рубашки и, обернувшись полотенцем, резво добежал на мысочках до спальни через не прогревающийся ни солнцем, ни камином коридор. Последние костюмы, которые висели в шкафу мистера Грейвса, ему не слишком-то нравились — в них, немного узковатых в плечах и талии, он чувствовал себя пугалом, выставленным на посмешищем. Две его другие рубашки остались в гостевой комнате — не хотелось вновь бежать за ними по ледяному полу, а просить Персиваля принести их было бы уже слишком невежливо. Порывшись получше, Криденс нашёл на одной из вешалок мешковатый свитер какого-то совершенно невероятного цвета перезрелой моркови. Бэрбоун не представлял, как мистер Грейвс мог купить что-нибудь подобное. При всей своей фантазии едва удавалось вообразить его носящим подобное — даже в исключительно домашней обстановке. Подстрекаемый озорством, Криденс натянул свитер. Рассчитанный как раз на его комплекцию, он идеально подошёл ему. Это был один из тех свитеров, что зачастую использовались рыбаками, вынужденными проводить много времени на открытом воздухе: вязаный, толстый и очень тёплый. Бэрбоун немного пощеголял в нём перед окном, досадуя на отсутствие зеркал в спальной комнате. Без ремня брюки были ему чуть-чуть великоваты, а из-за своего насыщенного цвета свитер казался почти кричащим, и Криденс, привыкший к вещам бледным и спокойным, виделся себе немного смешным. Персиваль, без стука зашедший в его комнату около часа спустя, подтвердил его опасения: — И с какого же города начнутся ваши гастроли? — спросил он. Криденс, сидящий на кровати с письмами в руке, изумлённо обернулся к нему. Две до смешного маленькие чашечки, заполненные чем-то, исходящим горячим паром, левитировали в воздухе за спиной мужчины. Время было позднее. Криденс не рассчитывал увидеть его до самого утра, раз уж теперь ему ничего не угрожало: кровь остановилась, а в груди было чисто и свободно. — Простите, сэр? — Я подумал, что ты решил уйти из моего дома вместе с бродячим цирком, — усмехнулся Персиваль, делая реверанс в сторону его внешнего вида. — Что это за преступление против чувства стиля? — Это преступление висело в вашем шкафу. — Ты, конечно же, не решил, что это моё. — А чьё же? — Прошлых владельцев дома, — объяснил Персиваль, становясь напротив юноши и пробуя свитер — «это», как он его назвал, словно в английском языке ещё не существовало подходящего слова для обозначения сего предмета одежды, — на ощупь. — Француз увлекался рыбалкой. Я не стал выкидывать, подумал, что не помешает иметь лишнюю тёплую одежду на чёрный день. Криденс устало улыбнулся, сворачивая тему. Он пытался подремать, но произошедшее за сегодняшний вечер, открывшаяся правда про Гриндевальда и пошедшая носом кровь давили на него, мешая держать глаза закрытыми. Мистер Грейвс казался удивительно бодрым для человека, пережившего тяжёлый день, а вот Криденс теперь чувствовал себя немного сонным и очень утомлённым, как будто из них двоих именно он был старшим, вечно жалующимся на свой возраст мужчиной. Персиваль заинтересовался его письмами. «Их принесли ещё утром, — ответил Криденс. — Я попросил Тину прислать мне кое-какие книги. Я покажу вам потом, если захотите». — Да, конечно, — согласился мистер Грейвс с заразительной улыбкой. — Я очень хочу. — Они маггловские. Диккенс и сёстры Бронте. Как вам такое? — Надо же. Не терпится увидеть. Посмотрев на него, Криденс не удержался от смеха. — Можете не стараться так сильно, — успокоил он мужчину, запихивая письма обратно в конверты. — Мы уже помирились. Вам не нужно пытаться заслужить моё прощение. Персиваль выдохнул с облегчением. — Отлично, потому что у меня всё ещё получается просто ужасно. — Отвратительно. У вас даже глаз дёргался. — Молчи, — шикнул он, придвигая стул к изголовью. — То, что я сейчас скажу, причиняет мне практически физическую боль, но я был не прав, когда скрыл от тебя все обстоятельства. Иногда я забываю, что теперь рядом со мной есть человек, с мнением которого я должен считаться. Бэрбоун повёл плечами, немного застеснявшись его слов. — Всё нормально, — промямлил он, повернувшись к Персивалю всем корпусом. Было как-то неудобно валяться в кровати, пока мистер Грейвс сидел рядом с ним, словно в госпитале. — Я злился, но больше нет. Наверное, у вас были на то свои причины. — Так и есть. — Просто вы сказали, что мы должны быть честны друг с другом, — проронил Криденс, — но пока это почему-то относится только ко мне. Это несправедливо. — Я понимаю твоё недовольство, — уступил Персиваль. — И я имею точно такое же отношение к Гриндевальду, как и вы, — добавил Бэрбоун. Просто чтобы окончательно выговориться. Ему было необходимо это. Он так давно знал, что скажет, что теперь слова слетали с его языка одно за другим: заготовленные и отрепетированные, как монологи актёров в театральных пьесах. — Мне жаль, что я вас ударил, это совсем как-то по-дурацки вышло, но вы, мистер Грейвс, заслужили. Я не ребёнок, и вы не можете решать такие вещи без моего ведома. Душевное напряжение Персиваля пронзило его на этих словах. Из какого-то больного упрямства довести начатое до конца Криденс продолжил: — Пообещайте, что расскажете мне всё, когда колдомедики установят причину его смерти. Или если произойдёт что-нибудь ещё, что касается Гриндевальда, — смело говорил он, не пойдя на попятную. — Или меня. Пообещайте прямо сейчас, сэр. Криденс остановился на этом. Грейвс, примирительно коснувшийся его руки, дал обещание поделиться с ним всем, что будет иметь значение для его жизни. Бэрбоуну не понравилась извилистая формулировка, предполагающая множество возможных лазеек, но он слишком выдохся, чтобы продолжать этот ни к чему толком не ведущий спор. Он мог довольствоваться и этим. Заметив, как потускнела улыбка Криденса, Персиваль (казалось, он напрочь позабыл о своём в буквальном смысле маленьком знаке внимания) спохватился и передал ему в руки одну из болтающихся в воздухе чашек. Другую, точно такую же, он поставил к себе на колени. — Что это? — Чай, — констатировал Персиваль, делая первый глоток. — Ты почувствуешь себя лучше, поверь мне. Мистер Грейвс не любил чай. Но он знал, что чай нравится Криденсу, гораздо больше, чем кофе, который он часто допивал или пил вместе с ним, так что Персиваль заварил его специально для него. Вероятно, это не было широким жестом, которого можно было бы ожидать иной раз от друзей или любовников, но, зная характер мистера Грейвса, Бэрбоуну это показалось трогательным и почти милым. Люди обычно не переживали о нём в той степени, чтобы заботиться, угодит ли ему их выбор еды и напитков. Никто не баловал его в детстве. До сих пор, не считая того случая, когда Криденс по ошибке принёс джем вместо арахисовой пасты, они, будто бы по обоюдному согласию, всегда ели именно то, что предпочитал мистер Грейвс. Может быть, сам Персиваль тоже никогда не делал для кого-то ничего подобного в своей жизни. В конце концов, он всё ещё оставался холост. Это казалось таким бесхитростным, по-настоящему естественным: делать кому-то подарки без повода, чтобы заставить улыбаться, готовить любимые блюда на завтрак, уступать последний кусочек пирога и разрешать перетянуть одеяло во сне. И при этом — головокружительно незнакомым. Криденс был счастлив со своим чаем. Он отпил немного и задержал во рту, чтобы распробовать вкус. — Что? — спросил Персиваль, словив его фраппированный взгляд. — Я думал, вам не нравится шиповник. Время, в течение которого мистер Грейвс делал новый глоток, показалось Криденсу световыми годами. — Я никогда не говорил этого. Было ли это частью игры? А ещё: лучше сделать и пожалеть, или не делать — и всё равно жалеть? Как бы ему хотелось, чтобы существовал хоть кто-нибудь, кто мог даровать ему ответы на эти тягостные вопросы. Мистер Грейвс смотрел прямо ему в лицо. Криденса никогда особенно не беспокоило, как он выглядит, но теперь, каждой клеточкой своей кожи ощущая чужой изучающий взгляд, он беззастенчиво бранил природу и Бога за то, что они не сотворили его хотя бы немного более привлекательным. Ему так сильно хотелось нравиться. Хотелось, чтобы мистер Грейвс считал его красивым. Может быть, самым красивым на свете. Однажды Криденс уже слышал, как его губы произносили эти слова. Ты самый красивый мальчик на свете, говорили эти губы, не забывай об этом. Тогда Криденс действительно верил в это. Молчание. Поставив чашку с чаем на прикроватную тумбочку, Криденс слегка придвинулся к мужчине боком. Нисколько не удивлённый, Грейвс послушно остался на месте, даже слегка наклонился к нему, как если бы это безрассудное, принятое на горячую голову решение Криденса было именно тем, что мужчина и ожидал от него с самого начала. Бэрбоун слишком поздно осознал, что так оно и было. — Всё в порядке? — деликатно уточнил Персиваль. Это был его способ предоставить Криденсу шанс отступить. Отменить ход шахматной партии, вернув съеденную пешку. «У меня болит голова. Пожалуйста, помогите мне». Было бы очень просто, легче лёгкого, сказать это, не уронив себя в глазах другого. Грош цена его любезности. Криденс не ответил: только приподнял голову и снова поцеловал его, медленно и бережно, кладя своим поцелуем к его ногам всё, что у него было — свои чувства, своё достоинство, свою любовь, забери или растопчи их, только не оставляй их незамеченными, и я позволю тебе что угодно. Вот, он сделал это. Теперь они целовались. После дней отчуждения и холодной войны, после всех одиноких ночей в его спальне и безответных «почему-почему-почему?», язык Персиваля вновь был между его губ. Криденс попробовал на вкус стенки его рта, различая терпкий ягодный привкус. Мистер Грейвс, толкнувшийся в ответ, ненадолго превратил их в одно целое. Горячая, наполненная чашка, которую Персивалю всё ещё приходилось сжимать в руках, удерживала их тела порознь, словно они были лишь одноимённо заряженными частицами. Криденс коснулся его запястья сквозь поцелуй, ненавязчиво попробовав отстранить её прочь. Персиваль отвечал ему, не позволяя перейти тоненькую растяжку: Бэрбоун ощущал, как прикосновения к его телу заставляют мистера Грейвса чувствовать себя немного не в своей тарелке. Бывал ли он прежде с мужчинами? А если бывал, то могло ли быть так, что ему не понравилось, и он больше не хотел повторять это? Криденс прекрасно помнил, как чувствовал себя в первый раз: унизительный зуд и натёртость, мешающая ему сидеть ровно; поцелуи, после которых он чувствовал себя навсегда испачканным и не находил себе места, в красках представляя геенну огненную, которую пророчила матушка после смерти всем извращенцам вроде него. Криденс привык к тому, что чувство вины всегда сопутствовало его любви. Но сейчас чувства вины не было. Какое это имело значение? Никто не узнал бы об этом, кроме них с Персивалем. Бог, казалось, давно отвратил от него свой взор. Так какой был смысл? Голодный чёрный дрозд постучался к ним в окно, нарушая момент уединения. Немедленно, как если бы это было кодовым сигналом об окончании битвы, их поцелуй оборвался. Грейвс ощутил, как исчезло давление с его локтя, и Криденс поправил, чтобы занять руки, свои влажные волосы. Персиваль положил ладонь ему на голову, разгладив непричёсанные прядки. Он был, казалось, полностью спокоен. Криденсу хотелось бы уметь вести себя так же: отдаваться поцелую с головой, наслаждаться им, как последней близостью в своей жизни, а потом возвращать на своё лицо удобную маску. Заволновавшись, он попытался спрыгнуть с темы. — Птица постучала в окно, — мистическим шёпотом сказал Криденс. — Мы должны беспокоиться? — Что? — Когда птица стучится в окно, это значит, что кто-то в доме умрёт. Это примета. — Я не знаю такой приметы. — Это маггловская примета. — «Это маггловская примета», — повторил Грейвс с недоумением, выглядя несколько разочарованным его грубой попыткой уклониться, — а тебя слишком волнует тема смерти. Ты правда хочешь поговорить об этом? — Конечно нет, — отступил он. — Я идиот, да? — Ты моя главная головная боль, — произнёс Персиваль так, словно по его замыслу это должно было прозвучать комплиментом. — И главная не потому, что единственная. С тобой трудно тягаться. — Я думал, вам на меня плевать. — Ты слишком много думаешь, — сказал Грейвс. Может быть, он ещё никогда прежде не говорил с ним в таком ласковом тоне. — Вы тоже. — Я знаю, — признал он, — но с собой я могу справиться. Криденс промолчал. Его ладонь, лежащая на кровати, слегка подалась вперёд, словно ища помощи или опоры, и Персиваль, заметив этот малозначительный жест, разрешил ему подержать себя за руку. Криденс хотел поиграть с ним. Обводил кончиком указательного пальца линию жизни на его ладони, сохранившей тепло от чашки, легонько просовывал свои пальцы между мужскими. Панцирь флегматичности, в который заковал себя Персиваль, треснул с почти вещественным звуком. — Ты всё очень сильно усложняешь, — добавил Грейвс совершенно другим голосом. — Для себя в первую очередь. — Вы единственный, кто делает вещи сложнее, чем они есть на самом деле, — донёсся до него глухой голос Криденса. — Поцелуйте меня ещё раз. Он был готов к отказу, но Грейвс вдруг подался вперёд, чтобы оставить целомудренный поцелуй на его выразительной скуле. Его щетина слегка кольнула Криденсу щёки. Этого было недостаточно. Раскрепощённый согласием мужчины, Криденс извернулся, ловя его губы своими — так, как он уже делал с его пальцами. Последний раз помедлив, он опустил ладони и забрал чашку из его рук, отставляя её к более удачливой спутнице. — Ты довольно большой, — предупредил Грейвс, когда Криденс придавил своим весом его колени. Теперь он смотрел на мага сверху вниз, чувствуя себя удивительно свободно в этой своей неуклюжей позе наездника. — И тяжёлый. Я не смогу долго держать тебя так. Бэрбоун положил широкие ладони на его плечи, слегка массируя напряжённые узлы. Кремовая рубашка, прекрасно выглаженная и накрахмаленная, податливо сминалась и морщинилась под его пальцами. Грейвсу это не нравилось. Шестым чувством Криденс угадывал, как хочется тому зачитать очередную нотацию о подобающем внешнем виде, и в то же время — как тяжело ему отказываться от недолговечного удовольствия. Бэрбоун сжалился над ним, забравшись пальцами под одежду. Криденс знал каждую родинку на его теле: он смог бы пересчитать их, по памяти коснувшись каждого родимого пятнышка, словно астроном, способный нарисовать карту звёздного неба. Тело мистера Грейвса давно не было для него загадкой, и всё равно он желал его больше, чем мог вынести. Может, в глубине души, неспособный признаться в этом даже самому себе, он желал его именно поэтому. Персиваль придержал его за бок. — Тебе грустно, — проницательно заметил он. — Мне очень грустно, — честно отозвался Криденс, дотрагиваясь большим пальцем до его щеки. Две родинки на ней разбили ему сердце. Наклонившись, он по очереди поцеловал их. — Я вам нравлюсь? Спустя довольно существенную паузу, которую Криденс не смог бы пережить, если бы не руки мистера Грейвса рядом, тот наконец-то произнёс: — Я точно не заслуживаю того, чтобы нравиться тебе. — Он склонил голову. Криденс, потянувшийся к нему за поцелуем, неловко столкнулся с ним кончиками носов. — Это одна из вещей, с которыми я должен разобраться. Это неожиданно задело Криденса: он был всего лишь недоразумением, неудобной проблемой, которая требовала разрешения. Винтиком в системе жизни мистера Грейвса, которому нужно подобрать подходящее по статусу место. Заставить его правильно функционировать для общего блага. — Одна, но не единственная? — растерянно пробормотал Криденс. — Вроде того, —сказал Персиваль, подражая его манере отвечать, не говоря главного. Бэрбоун поёрзал, начав съезжать, и Грейвс несильно похлопал его по бедру. — У меня затекла нога. Заберёшься на кровать, хорошо? Криденс легко послушался, слезая с его колен. В своём морковном свитере, с волосами, не успевшими как следует высохнуть, и глазами, в которых мириадами звёздочек горели отблески свечей, неловко раскинувшийся на тёмно-синих простынях, он выглядел таким аляповатым и не вписывающимся, словно кто-то, не подумав, вмазал ярко-красный цвет в картину безоблачного голубого неба. Задравшийся свитер обнажал кусочек его живота. Криденс не делал этого специально, но был бы удовлетворён, заметив, что его тело не осталось без внимания. Он лежал так открыто, так беспомощно подставлял мужчине самую уязвимую часть своего тела, словно кошка, открывающая живот лишь перед хозяином, которому она безгранично доверяет. Сквозь весь обман, который он принял и с которым смирился, он всё равно продолжал доверять мистеру Грейвсу настолько, чтобы самому вкладывать в его руки нож, которым тот мог бы перерезать ему вены. Что-то такое было в самом характере Криденса, что заставляло его раз за разом искать новые муки для самого себя — лишь бы было в его жизни горе, которое он мог бы героически выстрадать и вынести на плечах. — Останетесь со мной? — спросил он, слегка вытянув руку вперёд. Персиваль поймал её. — Ты хочешь, чтобы я остался? Что это был за вопрос?! — Идите сюда, — тихо попросил Криденс. Персиваль выглядел неловко, с сомнением пожимая его руку и не делая ни одной попытки ни чтобы уйти, ни чтобы лечь рядом с ним. Криденс потянул его к себе и проговорил, специально стараясь звучать вульгарно, потому что иначе бесовской стыд навсегда запер бы его в своей клетке: — Я попросил вас остаться, а не заняться со мной любовью, мистер Грейвс. Он не хотел его внутри себя. Он мог насладиться этим сном самим по себе. Персиваль посмотрел на него немного сконфуженно, но без осуждения, и Криденс сардонически засмеялся. Ему захотелось раздеться, избавиться от этого невозможного свитера, забраться под одеяло, сплести свои ноги с ногами мистера Грейвса, тело к телу, сердце к сердцу, пока они вновь не станут одним целым. Теперь в комнате Персиваля повсюду были его собственные вещи: его книги, перетащенные из гостевой, его неказистая палочка из тиса, его письма, его одежда, его запах, пропитавший подушки. Можно было представить, что это была их общая комната, с их общими вещами и общим запахом на двоих. Персиваль сел посреди кровати, своей кровати, нет, их общей кровати, рядом с ним, и Криденс подвинулся, уступая ему левую половину. Как же ему хотелось, чтобы мистер Грейвс вновь прочитал ему какую-нибудь историю. Сказку, книгу или, может быть, хотя бы несколько абзацев из учебника. Но, Криденс подсознательно догадывался, просить об этом будет совсем беспардонно. Может быть, завтра, если у мистера Грейвса будет хорошее настроение. Или послезавтра. Криденс понятия не имел, как долго он сможет пробыть в стенах этого дома. Персиваль закинул ноги на кровать, не зная, поджать их под себя или вытянуть, ложась с юношей валетиком. Криденса это рассмешило. Наверно, он уже очень давно не спал с кем-то в одной постели. Криденс делал это постоянно. Когда-то он спал с мальчиками в приюте; спал с Частити, пока они не смогли позволить себе купить ещё одну кровать; спал с Гриндевальдом и, время от времени, с Ньютом: постель у него была непозволительно огромная для одинокого молодого человека, и Криденсу нравилось лежать в ней с ним, пока его друг читал, перепроверял какие-то записи для своей книги или делал новые пометки. Как же он скучал по Ньюту. — Ты снова чем-то расстроен, — обнаружил Персиваль, не оставляя без внимания изменения в его мимике. Криденс вздохнул и не без удивления почувствовал, как мужчина коснулся его ступни. Невинное в своей простоте прикосновение: мистер Грейвс поочерёдно провёл по каждому пальцу, не обделяя вниманием ни один из них, пощекотал телесного цвета волоски. Бэрбоун растерянно поджал пальцы, не совсем понимая, какие чувства в нём это породило. Оставалось только надеяться, что Персиваль оставил незамеченной его чрезмерную реакцию на такое заурядное прикосновение. — Я скучаю по Ньюту, — прямодушно промолвил Криденс, чтобы разбавить осязаемую неловкость. — Очень сильно. Хочу, чтобы он приехал. — Его чемодан окажется в этом доме только через мой труп, — предупредил Грейвс, криво улыбнувшись. — Хотя если вы с ним переселитесь туда, то пусть приезжает хоть со взрывопотамом. — Вы серьёзно? — Конечно, нет, никаких взрывопотамов. И даже лечурок. Никаких лечурок. — Да нет же. — Криденс покачал головой. — Вы были бы не против, если бы Ньют приехал? Серьёзно, что ли? Персиваль пожал плечами. Если гипотетические гости и волновали его, на его лице это никак не отразилось. — Я был бы не против обсудить с ним тет-а-тет некоторые моменты касательно тебя. — Почему их нельзя обсудить со мной? — Потому что ты в этом ничего не смыслишь, — отрезал Персиваль и, чтобы смягчить горькую пилюлю, поцеловал его в коленку через брюки. Криденс вытянул ногу и поправил задравшийся свитер. — Мы можем поговорить насчёт того, что было в Лондоне? Это довольно важно. — Это не может подождать до утра? — воззвал к его лучшей части Криденс. — Я хочу спать. — Снова пытаешься избежать разговора? — Нет. Я правда вымотался. Персиваль ненадолго замолчал. Ему не хотелось так просто сдавать назад, но, вроде как выбрав меньшее из двух зол, он согласился, что их разговор вполне может подождать до рассвета. Криденс победоносно зевнул и, не снимая свитер, решил избавиться хотя бы от брюк. — Куда вы дели мой ремень? Они спадают без него. — Будет повод поправиться, — только и сказал Грейвс. А затем, немного погодя: — Я переоденусь и вернусь к тебе, ладно? Не скучай. Криденс ещё долго лежал в постели с того момента, как мистер Грейвс ушёл к себе — к нему, — чтобы переодеться ко сну. Может быть, он правда был чем-то занят. Может быть, он старался избежать насущной необходимости засыпать в одно время, рядом с Криденсом; надеялся потянуть время, дожидаясь, пока Криденс уснёт и он сам сможет незаметно, словно воришка в собственном доме, прокрасться в постель. Бэрбоун слышал, как мужчина ходит по коридору. Как прогибаются на улице сосновые ветви от разгульного ветра. Гораздо позже сквозь стеническую полудрёму Криденс услышал, как на цыпочках, стараясь не разбудить его, вернулся в комнату мистер Грейвс. Как отогнулось одеяло, как просел не пружинистый матрас, впуская в постель замёрзшее тело; как появление другого человека рядом, в такой томительной близости отозвалось волнительным шевелением волосков на спине Криденса. Но когда мистер Грейвс шёпотом позвал его, Криденс смутился и притворился, что уже давно спит.

***

Криденса разбудило прикосновение к его лицу. Что-то — или, как было куда разумнее предположить, кто-то, — настойчиво кусал кончик его носа. Захлопав слипающимися со сна глазами, Бэрбоун растерянно уставился перед собой. Солнце уже высоко стояло над верхушками елей, заливая комнату желтоватым светом. Ушастая сова, гогоча добродушным уханьем, прыгала по постели у самого его лица. К лапке у неё было примотано синей ленточкой сразу несколько скрученных трубочкой писем. Первым импульсом Криденса было закричать, но он распознал в незваной гостье свою приставучую подружку, так полюбившую юношу в его первый визит в совятню. Вот только как она залетела в дом? Криденс обернулся, переваливаясь на левый бок. Место, на котором спал Персиваль, было холодным и неприветливым. Был, должно быть, полдень, и мужчина не счёл необходимым дожидаться пробуждения Криденса, чтобы встать. Приоткрытое оконце поскрипывало на ветру. Вот и ответ. — Привет, — поздоровался с совой Криденс, потрепав её вставшие дыбом пёрышки. Птица приластилась к нему, не затихая ни на мгновение. — Подожди-подожди, дай я отвяжу от тебя письма. Сова сделала ему огромное одолжение, предоставив доступ к лапке, и Криденс нетерпеливо раскрыл каждое письмо. Он обрадовался, узнав отправителя: наконец-то пришел ответ от Ньюта! Его бисерное «Криденсу Г.» (фамилию они сочли разумным скрыть, так что оба по договорённости пользовались инициалом Персиваля) было выведено на самом первом и почему-то самом тонком из писем. Два других заставили Криденса нахмуриться. Позабыв о расстроенной сове, он наспех влез в свои брюки и, не умываясь, сбежал по лестнице в поисках Персиваля. — Мистер Грейвс! — позвал он, заглядывая в гостиную. Камин ещё не затапливали. Бэрбоун решил проверить столовую. Сидя за обеденным столом, Персиваль допивал заваренный вчера чай из кофейной кружки. Должно быть, он уже давно проснулся и теперь заканчивал перекусывать. «Почему бы тебе не поесть?» — невозмутимо спросил Грейвс, заметив своего проснувшегося соседа. Нет, он не хотел. Запах шиповника витал в столовой, смешиваясь с ароматом подвешенных под потолком трав и чего-то ещё. Подойдя поближе, Криденс догадался: пахло пеной для бритья. — Вы побрились, — недоумённо заметил он, забыв о своей цели. Одним неловким движением Персиваль погладил свои гладковыбритые скулы. Теперь он выглядел моложе. Может быть, будь они не знакомы, Криденс не дал бы ему больше тридцати трёх. Ненадолго мысль о том, чтобы прижаться носом к его щеке, вдохнуть этот свежий, навязчивый запах, почти полностью завладела Криденсом. В идеально белой рубашке, почти такой же, в какой он ходил когда-то, с чистыми скулами и волосами, уложенными на старый манер, мистер Грейвс вновь сделался похож на себя прежнего. Криденса это ранило, подобно стреле, дважды попавшей в одно и то же место. — Да, — сказал Грейвс, возвращаясь к чаю из шиповника. — Ты не одобряешь? — Мне нравится и так, и эдак, — ответил Криденс, чтобы не говорить «я обожаю это». Персиваль усмехнулся, готовясь сказать что-то жестокое. — Не хочу, чтобы ты укололся, когда в следующий раз будешь отвешивать мне пощёчины. Криденс сел на соседний стул, скидывая на стол, словно козырные карты, адресованные Персивалю Грейвсу письма. — Вы вообще собирались рассказать мне хоть что-то из этого? — без обиняков спросил он, складывая руки на груди. Всё это начинало мало-помалу выводить его из себя, хоть лёгкое раздражение сегодняшнего утра никак нельзя было сравнить с тем, до какого белого каления довёл его мистер Грейвс вчера вечером. Персиваль, подобравший письма, боролся с неприкрытым желанием вцепиться в них прямо сейчас — словно охотничий пёс, которого удерживают на поводке возле лисицы. Подобный интерес поражал. До сих пор Криденсу казалось, что Скамандер, в отрыве от его связи с Бэрбоуном и их временным убежищем в Англии, не слишком-то интересовал Грейвса как личность. Персиваль же, казалось, был безмерно заинтригован содержимым его посланий. — Собирался, — ответил он, словно бы по простоте душевной поморгав. Криденс не купился бы на это, даже если забыть о его секретных делишках с анимагом. — Но ты предпочёл сон. — Была ночь, — возмущённо напомнил Криденс, впрочем, не желая больше ссориться. Подвинув стул к нему, он попытался заглянуть в неторопливо распечатываемое Грейвсом письмо. — Зачем вы написали Ньюту? Дело во мне? Вы спрашивали обо мне? Он приедет? Персиваль, поморщившись от его трескотни над ушами, закрыл письмо от любопытных глаз. Криденс чувствовал, что мешает: как ребёнок, забежавший посреди какого-то очень важного взрослого разговора и дёргающий своего отца-банкира за штанину. Ревнующий своих родителей к работе. — Хотел узнать кое-что насчёт анимага, — сухо растолковал Грейвс. — Ты ведь не читал эти письма, Криденс? — Я не читаю чужие письма, — оскорблённо ответил Бэрбоун. — Меня нормально воспитывали. — То, как тебя воспитывали — тема для отдельных дебатов, — отозвался Персиваль, сразу подобрев. Криденс отклонился от него, чтобы не сердить своим подглядыванием через плечо, и Грейвс задержал его извиняющимся поцелуем в висок. — Это очень важно. Я объясню тебе позже. Сейчас, когда на лице Персиваля больше не было небрежной щетины, а в карих глазах полыхало что-то почти тёплое, было гораздо проще представить его тем самым мистером Грейвсом. Криденс боялся, что ассоциации расстроят его; в реальности — это волновало и будоражило, словно крохотный электрический разряд, пробежавшийся вдоль позвоночника. Персиваль взглянул на него, без слов спрашивая: «Тебе это нравится?» Криденс пожал плечами, чтобы вновь не ответить правду. «Я обожаю это». На секунду ему показалось, что они снова поцелуются. — Не надо, — стеснённо попросил Бэрбоун, выпутываясь на свободу, — не целуйте меня, я зубы не чистил. — Ладно, иди, — согласился Грейвс. Криденс решил, что сначала примет душ. Вкус, стоящий у него во рту, был просто отвратителен: картофель, шоколад, чай из шиповника и слюна после сна. Криденс тёр свой язык щёткой, пока не затошнило. Его рубашка, заботливо выстиранная и выглаженная, висела на крючке около ванны. Персиваль сделал это для него. Сейчас, трезво оценивая ситуацию, Криденс никак не мог взять в толк, почему недомолвки мистера Грейвса настолько сильно растеребили его душу прошлым вечером. Он поступил плохо, соврав Криденсу о происхождении анимага, но это была очень глупая и надуманная причина для подлинной ненависти. Да, именно, Криденс поступил очень неблагоразумно — он даже не думал, что до сих пор сохранил способность быть таким вспыльчивым после того, как… Хорошо, что теперь всё было улажено. Ополоснувшись и переодевшись, Бэрбоун с нетерпением бросился к своему письму. Оставленная в одиночестве сова сидела на спинке кровати, обиженная на Криденса за его грубость, и Бэрбоуну пришлось попросить у неё прощения, потёршись носом об острый клювик. «Иногда я очень невнимательный», — извинился он. Птица, щуря ярко-жёлтые глаза, осталась спать на изящной спинке из дубового дерева. Криденс жадно раскрыл письмо. «Мой милый друг!» — так начал Ньют послание. «Я сразу же отвечаю на твоё письмо. Ты не можешь и помыслить, как много беспокойств доставило мне известие, полученное от господина Грейвса. Почему же ты не написал мне о своём самочувствии? Я переживаю о твоей судьбе гораздо сильнее, чем о судьбе моей книги (состояние которой тебя так интересует, и любопытство к которой так трогает меня), и я надеюсь, что в будущем ты не станешь скрывать от меня подробности своего здоровья — ты ведь понимаешь, как это важно после того, через что мы с тобой прошли. Я передал все свои соображения и рекомендации в письме для мистера Грейвса и надеюсь быть настолько полезным, насколько могу…» Дальше следовал добросердечный, но не слишком подробный ответ на письмо Бэрбоуна: Криденс чувствовал, что разговор о Тине поставил его друга, отнюдь не Дон-Жуана, в немного неловкое положение. Мисс Голдштейн, извещал он, прислала ему довольно внушительное письмо, где в красках описала всё, что она думает об их «надувательских прятках в Англии», но (Криденс почувствовал вкладываемую в эти слова гордость ) была восхищена их мужеством и страшно счастлива узнать, что оба они в полном порядке. Также Ньют назвал дату выхода книги и рассказал о презентации, на которую он был приглашён по рекомендации одного из своих хогвартских учителей. «… P.S. Как я тоскую оттого, что не могу выбраться из Лондона! Я рад знать, что рядом с тобой есть человек, способный позаботиться о тебе вместо меня. Ты был прав, я изменил своё мнение о мистере Грейвсе. Он очень волнуется за тебя. Береги себя.

Навеки твой друг, Ньютон А. Ф. Скамандер.»

Криденса немного бесило то, как все, словно сговорившись, решили обсуждать его проблемы за его спиной без его ведома, но злиться на Ньюта он попросту не мог. Ньюта он обожал и даже боготворил бы, если бы не добрейший характер Скамандера, превративший благоговение Криденса в прочную дружбу. Иногда он ужасно жалел, что у Ньюта с мистером Грейвсом так мало общего — насколько проще всё казалось бы, если бы и Персиваль был таким благодушным и беззлобивым. Но мистер Грейвс был самим собой, и Криденс не надеялся когда-нибудь изменить его — в лучшую или худшую сторону. Когда Персиваль поднялся к нему в комнату, Криденс уже вовсю корпел над многословным ответом. — Не хочешь объясниться? — с порога спросил он. Оторванный от своего занятия Криденс, смешавшись, потерял почву под ногами. Персиваль процитировал: — «От всего сердца благодарю вас за услугу, которую вы оказали нам, пригласив Криденса пожить в вашем доме. Я бы не смог прятать его вечно». Бэрбоун отвернулся к бумаге. Ему казалось, что от стыда горели даже кончики его волос. — Он бы меня ни за что не отпустил, если бы я это не придумал, — постарался, робея, обелить себя Криденс. — Умоляю, не рассказывайте ему! Ведь никому от этого нет вреда. — Нет вреда. Похоже, у нас у всех свои секреты. — Персиваль сложил письмо, показывая, что теперь они квиты. — Зато в чужом глазу ты и соринку приметишь, то ещё горе. — Вы не расскажете? — с надеждой переспросил Криденс. — Не расскажу, — пообещал Грейвс. — Мистер Скамандер предположил, что твоё состояние может быть связано с потерей обскурии. Тело не знает, как справляться со стрессом. Здесь, — Персиваль потряс письмом у своего лица, — рецепт зелья, которое может помочь стабилизировать твоё состояние. — А где мы его возьмём? — Я приготовлю его сам, — ответил Персиваль, словно бы оскорблённый самим фактом вопроса, — но на это потребуется время. А пока ты будешь, по возможности, в поле моего зрения.

***

С этого момента их отношения почти официально стали тёплыми. Обычно Криденс бездельничал в доме или снаружи, просиживая часы в кресле, вынесенном на веранду: с книгами, переданными Порпентиной, и в устрашающих размеров пледе, спасающем его от холода, Бэрбоун чувствовал себя как нельзя лучше. Холмы лежали вдалеке, вечные и неприступные от разрытой дождём грязи, навевающие слезливые воспоминания об их первом-аффективном-поцелуе. Криденс стал читать много пафосных викторианских романов о трагической любви, и это, несомненно, сказалось на его меланхоличном восприятии реальности и стало неисчерпаемым источником шуток для Персиваля. Мистер Грейвс работал. Болтал с господином Броком. Уходил на совиную почту. Покупал продукты. Вёл переписку с другими волшебниками. Мистер Грейвс не игнорировал его: любезно спрашивал, не нужно ли Криденсу что-нибудь на кухне; доставлял, подобно самому трудолюбивому почтальону, письма от Тины и Куинни Голдштейн; следил, чтобы спальня проветривалась, и не возражал, когда Бэрбоун, следуя ежедневной рутине, спускался вниз, чтобы почитать у камина. Сплошные «доброе утро», «как ты себя чувствуешь?» и «принести тебе воды?». Персиваль дожидался ответа, короткого «да» или «нет», возможно, даже простого кивка, и пропадал в своём кабинете за, как он счёл достаточным объяснить Криденсу, последней работой для Министерства. Бэрбоун не докучал ему просьбами и вопросами, тем не менее норовя держаться поблизости, и какое-то время подобного рода сосуществование, как казалось со стороны, вполне устраивало обоих. Кабинет оставался единственной запретной комнатой во всём особняке, секретным местом Персиваля, в которое он уходил, когда хотел остаться в одиночестве, и в которое Криденсу не разрешалось заходить даже со стуком. Однажды Грейвс сказал ему, что дверная ручка зачарована и обожжёт до костей ладонь любого, кто дотронется до неё без дозволения хозяина. Когда Криденс начал пререкаться, сказав, что всё это вздор для малых детишек, Грейвс только многозначительно улыбнулся. Бог знает, чем Персиваль занимался там. Это напомнило ему сказку о Синей Бороде, и, из прихоти показаться Персивалю беспечным и непринуждённым, Криденс спросил, не прячет ли он там трупы семи своих бывших жён. «Ты ведь знаешь, что я никогда не был женат», — ответил Грейвс столь невозмутимо, что Криденсу пришлось, превозмогая стыд, объяснять смысл своей шутки. Смешнее она от этого не стала. — Кто станет прятать в доме мёртвых жён? — озадачился Персиваль. — Кто станет убивать своих жён? — вопросом на вопрос ответил Криденс. Больше сказать было нечего. Из желания принести пользу Криденс не раз и не два предлагал свою посильную помощь в приготовлении зелья, но Персиваль наотрез отказывался слушать. «Всё идёт по плану, — заверял его Грейвс, — просто ингредиентам нужно настояться. Придётся подождать ещё пару дней». Криденса это немного расстраивало. Зельеварение нравилось ему едва ли не больше всех прочих дисциплин, да и их выдумка с оборотным зельем произвела на Бэрбоуна ни с чем не сопоставимое впечатление. Он не понимал, что произошло и почему Персиваль вдруг так безвозвратно дистанцировал его ото всякой магии. Теперь Криденс был лишён даже своей тисовой палочки. «Мне казалось, она тебе всё равно не слишком нравилась, — заметил Персиваль, когда Бэрбоун попросил у него разрешения забрать её назад. Криденс загрустил, и Грейвс поцеловал юношу в пахнущий его одеколоном висок. — Давай поговорим об этом позже». «Позже», как выяснил Криденс за эти пару недель, было любимым словом мистера Грейвса. Позже они должны были обсудить его волшебную палочку, Гриндевальда, письма Ньюта, работу Персиваля в Министерстве Магии и их отношения. Всё это должно было произойти позже, но дни шли за днями, а пресловутое «позже» почему-то отказывалось наступать. И хотя теперь Криденс отвоевал себе непреложное право целовать мистера Грейвса, когда ему вздумается и сколько вздумается — Персиваль не всегда отвечал, но никогда больше не выражал протеста, — Бэрбоун втайне рассчитывал, что победа эта станет причиной для чуть большего торжества. Временами он начинал чувствовать себя мальчиком на содержании, и несмотря на то, что Грейвс разубедил его в этом и посмеялся, когда Криденс поделился с ним подобными опасениями за одним из разговоров, ранимому Бэрбоуну его шаткое положение всё равно казалось капельку неудобным. Зато лучшие их моменты случались ночами, когда мистер Грейвс задерживался в его комнате допоздна. «Кажется, уже слишком поздно, чтобы уходить к себе», — разводил он руками, когда время подходило к полуночи, и вместо этого разделял свой сон в одной постели с Криденсом. Бэрбоун никогда точно не знал, будет ли сегодняшняя ночь одной из тех особенных ночей. Не задавая этого вопроса в лоб, он выработал целую систему скрытых знаков и деталей, склонявших его в одну или другую сторону. Вдохновлённый романами о Шерлоке Холмсе, Криденс теперь усердно подмечал малейшее изменение в поведении мистера Грейвса. Когда Персиваль не читал своей вечерней газеты, когда он пил сразу две кружки кофе за ужином, когда он носил свою идеально-белую рубашку, когда он не получал совиной почты целый день или если он слишком часто в их беседах называл Криденса по имени — тогда ночь обязательно обещала быть особенной. Это были его мгновения рая. Это был добрый Персиваль, с которым можно было поделиться прочитанным, который позволял ему утащить себя в постель и готовил для него чай вместо горького кофе, который Криденс ненавидел. В одну из ночей, когда Грейвс задержался у него дольше положенного, Криденс всё-таки заставил его сдержать слово и взглянуть на присланные Порпентиной книги. До сих пор Бэрбоун пребывал во власти опрометчивой иллюзии, заключающейся в том, что нет на свете ничего, чего бы не знал мистер Грейвс, и ничего, в чём он не мог бы разобраться. Однако полное невежество его в вещах, касающихся немагической жизни, мало-помалу открывало Криденсу глаза на истинное положение дел. Персиваль мог прочитать ему целую лекцию, касающуюся использования тушёной мандрагоры в магии, но вот устройство кинотеатра, как и факт его существования, отказывались укладываться у него в голове. Криденс чувствовал своё законное превосходство в этом вопросе и хвастался. В ту ночь Криденс спросил у него, читал ли он роман о Джейн Эйр. Нет, он не читал. Книга о девушке, у которой было несчастное детство. Она полюбила мужчину, который был старше неё, но тот сокрыл от неё ужасную тайну. В конце они были счастливы. — «Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому», — продекларировал он строчку оттуда, держа книгу раскрытой у своего лица. Вырванная из контекста, она произносила за него то, что сам он никогда бы сказать не смог. — «И оба раза я была дурочка». Персиваль лежал в кровати, разглядывая узорчатые трещины в потолке. Криденс наклонился к нему, прислоняя голову к плечу, и Грейвс разрешил ему приластиться поближе. — Вот уж точно, — ответил он с сухой иронией. — Та ещё дурочка. Криденс пробубнил ему в плечо: — Вы даже не читали. — Мне и не нужно. Тогда Бэрбоун поднял голову, и они поцеловались. Но бывали и другие дни. Тогда их беседы внезапно прекращались. До такого Персиваля невозможно было достучаться. Любые вопросы подменялись на «как ты себя чувствуешь?» и, насытившись дежурным «нормально», тотчас обрывались. Игра в общение вместо взаправдашнего разговора. «Как ты себя чувствуешь?» — «Нормально». И вот мистер Грейвс уже испарился за закрытой дверью. И тогда Криденс ждал и ждал его, прикованный к чужой кровати в чужом доме, вздрагивающий от каждого шороха в коридоре и одновременно молящий всемогущего Бога о возможности услышать шаги, направляющиеся к нему из темноты противоположного крыла. Или, прислоняясь к хрупкому оконному стеклу, подсматривал за его возвращением из совятни: широкий шаг, руки глубоко в карманах, распахнутое пальто, красное от холодного воздуха лицо. Криденс не обманывал себя, полагая, что Персиваль не замечает его неумелой слежки. Но он позволял её, и этого было достаточно. Хотя, возможно, мистер Грейвс даже не задумывался об этом. В один из таких дней Криденс первым попытался завязать лёгкий разговор: подождал, пока мистер Грейвс, следуя им же установленной традиции, возьмётся читать свежую магическую газету у камина, и, будто внезапно вспомнив об их давнишней дискуссии, поделился с мужчиной своими скромными успехами. «Я стал держать спину прямо, как вы и говорили», — произнёс он, смотря на истлевающий в камине огонь. Грейвс скупо похвалил его, посоветовав стараться и дальше, и незамедлительно покинул гостиную под предлогом неотложных дел в кабинете. «Что-то там» для Министерства. Бэрбоун понятия не имел: вход в эту сферу жизни Грейвса был для него плотно закрыт, буквально занавешен всеми возможными способами. Криденс знал, что новые письма из Министерства Магии отбирают у него мистера Грейвса, и на дух их не принимал за это. Зная, кто раз за разом приносит послания в их дом, он стал просто так, из принципа, недолюбливать и без вины виноватых сов. Его ушастая любимица безумствовала от этого пуще всех. — Почему бы тебе не погладить её? — спросил Персиваль, ставший однажды свидетелем размолвки. — Она мне немножко надоела, — соврал Криденс в ответ. — Мне казалось, тебе нравятся птицы. — Вы вообще ничего не знаете о том, что мне нравится, — огрызнулся он. — Ничего. Грейвс не стал допытываться, а Бэрбоун проглотил язык.

***

Настал один из тех предвесенних дней, когда природа уже вовсю балует обещанием скорого потепления. Безобразные лужи иссохли под янтарным солнцем, и птицы, притихшие на время зимы, запели с новыми силами. Криденс поглядел на них изо окна, прежде чем запереть ставни. Мистер Грейвс должен был вернуться лишь к вечеру: какие-то дела, связанные с господином Макдаффом (Криденс почти что выпытал из него истории о его прошлых походах в Министерство), срочно вырвали его в Нью-Йорк спозаранку. Попросив Криденса не выходить из особняка и не забыть выпить зелье, настолько малопривлекательное, что слово «варево» казалось более уместным, он покинул дом несколько часов назад с кожаным кейсом, полным каких-то бюрократических бумажек, наперевес. До известной степени Криденс даже наслаждался одним из ставших эпизодическими моментов одиночества. Теперь ему редко удавалось побыть одному: просьба мистера Грейвса «держаться в поле зрения» оказалась куда более буквальной, чем Криденс предполагал изначально. Бэрбоуну хотелось погулять по холмам — Персивалю это казалось никудышной идеей. «Я не могу отпустить тебя одного», — говорил он. Криденсу, чья молодая натура иногда требовала уединения, необходимого ему, чтобы успокоиться и расставить мысли по полочкам, неусыпный присмотр становился немного в тягость. А ещё было шаблонное любопытство. Ничто сегодня не помешало бы ему заглянуть в кабинет мистера Грейвса. Криденс и на секунду не поверил его пошлой байке про огонь, разодравший бы ему руку. Каждое клише, каждая прочитанная сказка, в которой за тайной дверью открывалось что-то, что никогда не делало лазутчика счастливее, проносились в его голове насыщенными картинками. Запретный плод — банальнее не придумаешь. Зайти или не зайти? В конце концов, какой вред будет в том, что Криденс заглянет в него одним глазочком? Он буквально мастурбировал в постели мистера Грейвса, и Персиваль до сих пор ничего не знал об этом. Затея пошариться в кабинете выглядела довольно невинно на фоне этого. Что он может там найти? Что ж, пришёл к выводу Криденс, уж точно ничего хуже того, что нашла в закрытой комнате жена Синей Бороды. Он мог найти там какие-нибудь занудные письма от Президента, благодарящей Персиваля за прекрасную службу, или что-нибудь о личности Маркуса Кляйна, делом которого продолжало заниматься МАКУСА. Или он мог вообще ничего не найти. Может быть, натура мистера Грейвса тоже требовала уединения — просто вместо холмов, к которым тянул перенятый из книг романтизм Криденса, он использовал гораздо более доступные стены кабинета. Бэрбоуна это устроило бы. Он не хотел никаких разоблачений, по правде, ничего такого. Никаких трупов, роз и Грейс Пул*. Но кураж уже немного возбудил его. Кабинет находился на втором этаже, как раз неподалёку от хозяйской спальни, в которой теперь ночевал Криденс. Иногда, в «не-особенные-ночи», когда мистер Грейвс уходил, чтобы поработать до утра, Бэрбоун слышал его хлопоты за стенами по соседству. По пути наверх Криденс всё больше убеждался в правильности своего решения. Сейчас азарт настойчиво подбадривал его сладкими клятвами в том, что мистер Грейвс всё равно никогда не узнает о его маленьком непослушании. Даже если Бэрбоун найдёт там что-то, что поразит его, он никогда не заговорит об этом с мужчиной. Проще простого. Криденс уже был довольно неплох во всём, что касалось сохранения секретов. О том, что обскуром был он, не догадался даже Гриндевальд. А Криденс с ним спал. Теперь, когда время немного залечило его раны, он мог вспоминать об этом с триумфальной улыбкой карманника, укравшего корону прямо с головы короля. Ньют был прав, когда говорил, что когда-нибудь он вырастет и сможет даже посмеяться над этим. Зря Криденс ему сначала не верил. Посади Гриндевальда в кресло напротив, и Криденс бы хохотал прямо в его малокровное лицо. И вот он был перед кабинетом. Помедлив, Криденс осторожно поднёс ладонь к дверной ручке. Никакого жара, ничего даже приблизительно похожего на тепло от огня. Бэрбоун зажмурился и коснулся её, продавливая вниз. Ничего. Грейвс просто надул его, чтобы Криденс не совал свой нос в чужие дела. Теперь отступать назад было поздно. Никто бы не узнал об этом его позоре, даже сам мистер Грейвс, и всё равно Криденс был бы унижен. Горделиво ступать на самый верх горки, чтобы потом струсить и не скатиться с неё... Такое нужно доводить до конца. Отворив дверь, Криденс шагнул внутрь и тут же отступил, почувствовав спёртый запах использовавшихся в зельеварении трав. Так же, правда, чуть менее резко, пахло и само зелье. Котелок, в котором они разводили оборотное зелье и в котором, как сразу понял Бэрбоун, готовил целебный отвар Персиваль, стоял прямо на полу посреди квадратной комнаты. Повсюду царил полумрак. Криденс подошёл к окну, распахивая шторы, и солнечный свет немедленно озарил каждый оплетённый паутиной угол. Бэрбоун вздохнул свободнее. Всё произошло не совсем так, как Криденс себе представлял, но никакой рок, никакая незамедлительная кара не обрушилась на его голову за преступление запрета. Криденс перешёл границу и остался не схваченным. Он испытал что-то подобное, когда впервые шагнул на берег Англии. Безнаказанность. Словно опьянённый, Криденс сел прямо в кресло мистера Грейвса. Стопки газетных выпусков валялись на столе тут и там, а осмотревшись получше, Бэрбоун заметил вырезки даже на книжных полках. Криденс знал, что мужчина не выбрасывает их (никакой бумаги в мусорном ведре), но зачем сохранять каждый выпуск? Бэрбоун почитывал их время от времени, не то чтобы внимательно, так, общего образования ради, но волшебное сообщество в начале этого года бредило лишь двумя вещами: политическая арена в Европе и скандал, разгоревшийся вокруг какой-то семейки, в котором чистокровная волшебница сошлась с не-магом, бросившим её с ребёнком в подоле. Ни в том, ни в другом Криденс ничего не смыслил. Да и газетёнки мистер Грейвс, казалось, намеренно подбирает самые неавторитетные: пять колонок, посвящённых разнообразным сплетням, и это только на первых страницах. Криденс покрутился в кресле, пробежавшись глазами там и сям. Он предпочёл бы найти разгадку в том, что мистеру Грейвсу попросту стыдно читать такую чушь собачью у него под носом, но именно этим тот все последние дни и занимается. Бэрбоун попробовал покопаться тщательнее. Выпуски, датированные началом февраля, было найти практически невозможно, а уж в январе Персиваль газеты и вовсе не выписывал. Он открыл ящики письменного стола. В одном из них, под грудой более новых изданий, лежала декабрьская газета. Сердце Криденса сделало прыжок. Он ничего не боялся, но почему тогда всё в нём вдруг замерло? Криденс развернул её на коленях, прочитывая заголовки с каким-то странным мазохистским наслаждением. «Ликвидированная угроза». «Смерть нью-йоркской обскурии». Ньют не разрешал ему читать газеты. Плевать на Ньюта. Криденс впился глазами в собственную колдографию, глядящую на него с пожелтевшей обложки. Вот как он выглядел. Настоящий урод. В приступе самоистязания он раскрыл газету на первой попавшейся странице. Фотография из их семейного альбома, обходными и точно не чистыми путями раздобытая волшебниками-журналистами в его бывшем доме. История Бартоломью Бэрбоуна, пересказанная так много раз, что превратилась в какую-то дикую ересь на жёлтых страницах. Газетчики ухватились за его фамилию, словно псы за помойную кость, наплевав на его истинное происхождение ради красивых речей. Криденс листал страницу за страницей. Некрологи его матери и сестре. Грязные догадки о роде его отношений с Гриндевальдом. Высосанные из пальца предположения о том, что Геллерт пробовал «подлизаться» к Частити и Модести, но «самой податливой целью» оказался именно сын Мэри Лу. И хотя, писал беспринципный журналист, на больных животных обычно не нападают, именно Криденс Бэрбоун стал жертвой и соучастником заговора Гриндевальда. Криденс поморщился от отвратительной метафоры. Это уже просто смешно. Он не мог поверить, что кто-то в здравом уме пустил это в печать. А ещё он заметил, что некоторые из страниц были отмечены чернильными кляксами. Поняв систему, Криденс стал отыскивать похожие кляксы и в других газетах. Так он узнал о некоторых статьях, проливающих свет на Бродерика, Серафину и Персиваля. Помои, которыми щедро поливали первого, и рядом не стояли с тем, что Бэрбоун прочитал про самого себя. Вымыслы же, касающиеся Грейвса, были попросту нелепыми. Письма Криденс трогать не стал: занимающие едва ли не всю свободную от прессы часть комнаты, присланные из МАКУСА, Британии, Франции, Германии и даже Румынии, они, тем не менее, оставались неприкосновенными согласно его морали. Вместо этого он заинтересовался содержимым ящиков. В самом верхнем лежала и его тисовая палочка. Бэрбоун потянулся к ней, почувствовав острое желание прикоснуться к изогнутому дереву, но как раз в этот момент услышал откуда-то извне шорохи, показавшиеся ему смутно похожими на шаги. Испугавшись, Криденс захлопнул ящик и вернул газеты на прежние места. Из кабинета он вылетел пулей. Когда Бэрбоун спустился вниз, чтобы встретить вернувшегося из города Персиваля, у дверного порога застенчиво жался домовик господина Брока. Сквозь заикание, которого Криденс у него прежде не наблюдал, он попросил у юного господина баночку персиков, которыми мистер Грейвс угостил его хозяина в прошлый раз. Бэрбоун вздохнул, провожая трясущегося, как осинка, Ошина в кладовую и размышляя над тем, как случайно стал ночным кошмаром трусливого домового эльфа.

***

Мистер Грейвс вернулся затемно. Только услышав звук шагов, возвещающий о его приходе, Криденс понял, насколько сильно он соскучился по нему и как тосковал, оставшись один в этом огромном по его скромным меркам доме. Это заставило Криденса помчаться к нему навстречу так быстро, как он только мог. «Как очумелый кролик», говорил Персиваль. Грейвс, снимая на ходу своё новое пальто, разулся и уже собирался пройти в гостиную, чтобы выложить кое-какие вещи. Криденс никогда не делал так раньше, но он смог успокоиться, только когда подбежал к нему и захватил в крепкие объятия. Персиваль стоял перед ним с пальто, болтающимся на одном плече, опешивший и немного смущённый его живым проявлением чувств. Сам он к такому не привык. — Ты чего? — спросил он, положив ладонь на плечо Криденса. Бэрбоун, схвативший его по-детски, сильнее сжал руки. Персиваль натужно хрипнул. — Я думал, ты рад будешь немного побыть один, — добавил он, когда Бэрбоун не ответил. — В чём дело, Криденс? У тебя снова шла кровь? — Я просто хотел быть с вами, — выдал Криденс, поднимая голову. Ему хотелось урвать для себя поцелуй. Но Персиваль, стиснутый им в противоестественной позе, больше всего хотел вдохнуть полной грудью. Криденс отпустил его и остался стоять рядом, свесив обе руки по швам. Кажется, даже их далеко не целомудренные поцелуи прежде не заставляли мистера Грейвса так смешаться. — Извините, сэр. — Всё нормально, Криденс. От мистера Грейвса пахло кофе с коньяком. И рубашка была белой-белой. Криденс тотчас же понял, что это будет именно такая ночь, которые он так сильно любил. Интересно, что произошло в Нью-Йорке, приведя Персиваля в такое отзывчивое расположение духа? Криденс не знал, как спросить об этом, не выставив себя в невыгодном свете, не погубив настроения. В конце концов, Персиваль попросил подождать его в комнате: он хотел распаковать некоторые вещи, которые привёз из города, но категорически отказался от предложения Криденса подсобить ему в этом. Что же, тогда он примет душ и поднимется в спальню. «Да, это будет отлично», — договорился с ним Грейвс. Спустя двадцать минут Криденс уже был в постели. На нём был тот самый морковный свитер: сначала он носил его, чтобы позлить Грейвса с его весьма утончённым чувством прекрасного, но теперь его крупная тёплая вязка стала ему даже нравиться. Дожидаясь мужчину, Криденс успел заскучать, но, когда чуть погодя дверь его комнаты приотворилась, всю его апатию буквально рукой сняло. Персиваль не дал ему опомниться, кинув в Бэрбоуна свёртком. Криденс не успел поймать, и тот с глухим звуком шмякнулся прямо ему в грудь. Что-то лёгкое лежало внутри. — Тебе. — Мне? — Тебе, — уверенно подтвердил Грейвс. Криденс открыл сверток. Персиваль глядел на него настороженно и в то же время как-то неловко, словно тревожился, что подарок может оскорбить получателя. Сев поверх покрывала рядом с Криденсом, он потёр шею: после поздней прогулки та была краснющая, как у рака. — Можешь носить их вместо ремня, — предложил он. — Они вполне подойдут к твоим белым рубашкам. Подняв подтяжки, Криденс приложил их к своим плечам. Он чувствовал себя как-то странно. Ему было приятно, что мистер Грейвс не забыл того их разговора, и всё же подарок заставлял его чувствовать себя немножко обязанным. Ничего не поделаешь, мещанские предрассудки. Для мистера Грейвса деньги не были проблемой. Криденс знал, что его фамильное состояние довольно велико, даже если какое-то время он и пытался скрыть этот факт за странным выбором одежды и места жительства. В его собственном мире, полном экономии и ограничений, гораздо проще было наскрести где-нибудь деньги на подарок для кого-то, чем найти в себе силы, чтобы без смущения принять его. Криденс знал, что для мужчины непристойно позволять своей спутнице заплатить за ужин. Но в этом кодексе общепринятых среди людей правил не было ничего, касающегося подарков, сделанных одним мужчиной другому. Криденс не знал, на что опереться. — Большое спасибо, — искренне поблагодарил он, стараясь не показаться огорошенным. Зато для того, чтобы выглядеть растроганным, Криденсу не нужно было прилагать никаких усилий. Он был тронут. Не тем, что мистер Грейвс потратил на него деньги. Просто тем, что прошлое Криденса имело для него значение куда большее, чем он раньше полагал. — Выглядят здорово. — Только не вздумай надевать их поверх этой катастрофы, — предостерёг его Персиваль. — Я взял на себя смелость выбрать для тебя кое-что из одежды. Ничего особенного. Рубашки, галстуки и пиджаки. Что-то, в чём бы ты мог ходить. Криденс взглянул на него, сжимая губы. — Мне особенно некуда в них выходить, — засомневался он. — Мы ведь не планировали, что я стану выезжать куда-то в ближайшее время. Разве нет? — Не в самое ближайшее время, — завуалированно ответил Персиваль. Криденсу это не понравилось. — Это не будет лишним. Мы поговорим об этом позже. Они замолчали. Криденс отложил подтяжки на подушку и придвинулся к нему, чтобы возместить поцелуй, который Персиваль не смог подарить ему в прихожей. Он чувствовал себя распалённым после душа, мягким, горячим и податливым, как масло, и когда их тела встретились в мимолётном касании, Криденс обжёгся холодом, который мистер Грейвс принёс с улицы. Когда Персиваль заметил его непроизвольную гримасу, это его сильно позабавило. Но Криденс не хотел его смеха. Криденс хотел заставить мистера Грейвса хотеть его, так, как он сам желал близости с его телом. Персиваль допускал чуть больше вседозволенности по отношению к своему личному пространству, однако в остальном, казалось, юноша совершенно не интересен ему в физическом плане. Он притворялся, что не понимает, а, может, действительно не понимал его намёков, показывающих довольно примитивное в своей сути влечение Криденса к нему как к мужчине. Бэрбоун до сих пор не видел его голым. У него никогда не вставало, когда Криденс прижимался к его телу во сне, и ничего не выдавало его возбуждения, стоило Бэрбоуну попробовать сделать их поцелуй более страстным и глубоким. А ведь у мистера Грейвса давно не было женщины. Какое-то время Криденс мог наслаждаться «сном самим по себе», но теперь, получив это, он раззадорил свой аппетит аперитивом и захотел большего. Он чувствовал себя как-то глупо, проявляя инициативу. До сих пор он был мальчиком, которого приходилось ласково упрашивать и ублажать. У него попросту не было другого опыта. — Вы купили себе новое пальто, — сказал Криденс, чтобы не молчать. — Красивое. — Ты так думаешь? — Да. В прежнем вы выглядели немного странно, — ответил Бэрбоун, взяв его лицо в ладони. Отчего-то у него проснулось желание резать правду-матку. — Как будто вы его украли у прохожего на улице. А это похоже на то, старое. Персиваль не ответил. Криденс, из упорства, заговорил вновь: — Я думал, вы хотите избавиться от прошлого, — предположил Бэрбоун, сцепив пальцы замочком за его шеей. Персиваль поворочался, словно ему было щекотно. — Переехали. Выбросили одежду. Всякие вещи. Нет? — Я устал быть собакой, которая гоняется за собственным хвостом, — признался ему Грейвс. — Бесполезно избавляться от того, что уже произошло. Остаётся только идти дальше. Криденс захотел и поцеловал его в приоткрытые губы. Он хотел его язык в своём рту. Он забрался ногой за его поясницу, немного более развратно, чем он хотел бы, чтобы это выглядело, и сделал так, чтобы мистер Грейвс оказался прямо над ним. Теперь он лежал на его подушке, прямо на заботливо купленных подтяжках, и руки за шеей Персиваля поймали мужчину в незатейную ловушку. Грейвс поднял его подбородок одним указательным пальцем и посмотрел совсем так же, как когда-то заглянул в его лицо на заснеженных холмах, с каким-то грустным, разбивающим Криденсу сердце отчаянием, потому что ничто уже не могло быть прежним после этого взгляда. — Неужели я действительно всё ещё нравлюсь тебе? — спросил Персиваль, словно от всего сердца удивлённый тем, что Криденс до сих пор может желать быть с ним — спустя всю ложь, боль и унижения, к которым они по очереди приговаривали друг друга. Бэрбоун не знал, как ответить ему или где найти слова, способные сказать хоть что-нибудь. Чем было это «нравитесь» в сравнении со всем тем, что он испытывал в своей душе? «Нравитесь» было маленьким озерцом посреди леса, милым и уютным, «нравитесь» было безопасным водоёмом, в котором невозможно было утонуть; «нравитесь» было так ничтожно мало, так смешно и жалко, как жалки лужицы рядом с огромным, омывающим песчаные берега океаном. Криденс боготворил его. Криденс ненавидел его, презирал и мечтал, чтобы всего этого никогда не происходило в его жизни. Чтобы со всем этим было покончено. Криденс был пленником, грезящим о свободе, и всё же совершенно не представляющим своей жизни вне тюремной решётки. Криденс хотел, чтобы мистер Грейвс умер в плену. Чтобы он нашёл его остывшее тело, чтобы он усыпал его цветами и землёй и навсегда обрёл покой. Или чтобы мракоборцы действительно убили его самого. Чтобы мистер Грейвс нашёл крест, под которым хоронят бедняков, с высеченным над годами жизни «Криденс Бэрбоун» и грустным христианским «Господь дал — Господь взял», увидел его могилу и расстроился. — Я вас люблю, — ответил он, потому что ничто больше не могло сказать за него большего. Криденс любил его сильнее, чем любое другое существо на земле. И он охотнее предпочёл бы видеть кого-нибудь из них мёртвым вместо того, чтобы продолжать вести это искалеченное существование. Персиваль наклонился к нему, целуя не в губы, а в местечко около уха. Криденсу стало щекотно. «Вы слишком холодный!» Он согнул колено, упираясь им в грудь Грейвса, чтобы побороться с ним и не дать так легко подшучивать над собой. Тогда Персиваль схватил его за лодыжку. Криденс спал в белье, но предпочитал держать свои обнажённые ноги под тёмным одеялом, словно что-то непристойное, такое, что надлежит прятать подальше от чужих глаз. Они казались ему самой некрасивой частью его тела. Длинные и нескладные. Даже мистер Грейвс так думал. Криденс видел, как он смотрел на него иногда. Неожиданно Персиваль поднёс его стопу к своему лицу и поцеловал в сухожилие, проступающее под смугловатой кожей. Его распаренная в ванной кожа всё ещё была в частых морщинках. Криденс наблюдал, как губы Грейвса коснулись его длинного большого пальца. Никто ещё не касался его в этом месте, и что за странной вещью это было. Криденсу захотелось вырвать ногу. Персиваль не держал его, по крайней мере, не крепко. Ничто бы не помешало Бэрбоуну прекратить это прямо сейчас, просто поджав колени или перевернувшись. И всё же он не делал этого. — Не надо, — нетвёрдо пробормотал он, потому что не понимал, зачем это Персивалю. — Не там. — Почему? — Потому что они уродливые. — Кто тебе это сказал? — спросил мистер Грейвс так просто, словно они разговаривали о неудачных формочках для выпечки. Криденсу нечего было ответить. Однако Персиваль отпустил его, укладывая ногу как нечто, способное разбиться вдребезги. — Я не хотел сделать тебе неприятно. Нет, ему не было неприятно. Криденсу хотелось поцеловать его ещё раз, лишь бы доказать это. Сделать для него то же самое. Сделать что-то настолько же интимное. Он поцеловал родинки на его щеке. Он поцеловал каждое пятнышко на его лице, все до последнего, он хотел их все. Господи, как он любил их. Криденсу нравилось целоваться. Он уже был возбуждён, хотя мистер Грейвс, по-видимому, всё ещё нет. Это не было проблемой. Ему нравились поцелуи, и ему нравились руки мистера Грейвса рядом с его руками, запах мистера Грейвса в его запахе. То, как он жмурился, когда Бэрбоун целовал его веки. Криденсу стало жарко в его глупом свитере. Быстрее, чем он успел пожаловаться на это, Персиваль начал его раздевать. Он так долго представлял это в своём воображении, фантазировал наедине с собой, гадая, как же это будет, но в реальности это вдруг стало его сильно смущать. Грейвс попросил его поднять руки и стянул свитер через голову. Волосы Криденса наэлектризовались и встали торчком. — Ужасный свитер, — тихо взывал Персиваль. — Ничего отвратительнее ты на себя напялить не мог. — Прочь свитер, — шёпотом подстрекал Криденс. — На костёр его. Персиваль поцеловал его ещё раз, а потом ещё — глубже. Он уже видел его без одежды. Широкие плечи, сутулая спина, дорожка рёбер, норовящих прорваться сквозь натянутую кожу. Он мог бы научиться любить их. Грейвс мог бы полюбить его пальцы на ногах, его лодыжки и руки, его живот и его лицо, и сделать так, чтобы оно было первым, что видел бы Персиваль при пробуждении. Как же легко это было.

***

Бродерик Макдафф лежал в своей постели, бодрствуя в темноте. Сон никак не шёл к нему. Расследование, затеянное вокруг пустоголового немца, не двигалось ни в каком направлении. Вмешательство Грейвса нисколько не помогало. Это портило репутацию Бродерика гораздо сильнее, чем Макдафф мог бы допустить. В отделе уже пошли шепотки о том, что Персиваль Грейвс метит на своё прежнее место. «А разве мистер Макдафф не был его временной заменой? — услышал он сегодня. — Мне казалось, господина Грейвса никогда официально не отстраняли от его должности». Персиваль был замечательным малым, Бродерик не имел против него ничего личного. Но он дорожил своей карьерой, и его выводила из себя необходимость включать Грейвса в процесс дела. Было в нём что-то , что заставляло Бродерика напрягать все свои инстинкты в его присутствии. Человек, которому нечего скрывать, не станет назначать встречи с адвокатом. А Пиквери не видит дальше своего носа. Макдафф перевернулся на бок, плотнее укрывшись одеялом. Завтра он убедит президента перенести Криденса Бэрбоуна в разряд пропавших без вести.