Аминь

Соборное послание Святого апостола Иакова (Иак. I, 6) Сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой.

Саске вошёл в квартиру, бросил ключи на небольшую тумбочку и медленно съехал по стенке, всё ещё сжимая в руках телефон. Давно он не ощущал себя настолько пустым и разбитым. Что говорить о жизни, которая тебе не принадлежит? Что говорить о существовании, которое ты не в силах контролировать? Манипуляции, уговоры, угрозы… Когда-то он наивно полагал, что это возраст. Он станет старше и заберёт своё право на свободу. Он сможет делать то, что ему хочется, то, что ему нравится. Наивный… Как всё достало. Ничего не случилось. Всё как обычно. Его жизнь зациклена лучше, чем система работы часов. Две подработки, университет, дипломная работа, родители. Ему скоро двадцать два, а ощущение, что всё так же пятнадцать. Он может позволить себе бутылку вина за ужином, потому что уже большой мальчик. Но ужин этот ему проводить не с кем. Тогда лучше виски. Но не много, иначе завтра будет болеть голова, а утром у него смена. День за днем всё совершенно одинаковое. Он не может развлекаться, не может уехать куда-то, не может элементарно выкроить время на приятный вечер с друзьями, которые ещё не отвернулись от него из-за вечной занятости, не может потратить время на знакомство с кем-то, кто был бы в его вкусе, чтобы перейти на это чёртово вино. И самое паршивое во всём этом — его решение. Саске тяжело вздохнул, разблокировал телефон и ещё раз перечитал сообщение от матери. «Это непростая месса, Саске. Я знаю, что ты очень занят, но ты обязательно должен посетить её вместе с нами». Чёртовы католики, горите в своём аду сами. На самом деле Саске ужасно раздражал тот факт, что, как только приезжал Итачи, младший из сыновей терял возможность оправдать своё отсутствие. Любые причины, отговорки — что угодно сразу превращалось в пыль для его родителей. Они семья, они должны быть вместе. «Итачи будет, да?». Саске, не задействуя рук, стащил с ног кроссовки, всё так же не поднимаясь с пола. Он дьявольски устал за день: не было перерыва, начальница зла, что он отказался от поездки из-за учёбы, у него три задолженности ещё с прошлого курса, он потянул руку, а теперь ещё это. Телефон мягко завибрировал. «Он немного приболел, но обещал, что сделает всё, чтобы приехать. Это день рождения храма, ты же помнишь об этом. Мой Духовник сказал, что очень хочет побеседовать со всеми нами. Пожалуйста, Саске». Учиха встал с пола, параллельно стягивая куртку. Повесил он её неаккуратно, Наруто опять будет злиться, но это не особо важно. Комната выглядела неприветливо. Они сняли эту квартиру с другом две недели назад. Маленькая кухня, раздельный санузел, небольшая кладовая и одна жилая комната. Саске упал на кровать, которая была заправлена в очень большой спешке. Одна половина комнаты была полностью обустроена: на кровати лежало три расшитые подушки, на стенах уже мелькали плакаты, самый большой из которых занимала полуголая голливудская красотка. Вторая же половина комнаты, которую занимал Саске, была совершенно пуста, только постельное белье на кровати — и больше ничего. В углу стояли коробки, которые следовало разобрать давно, но руки всё не доходили. «У меня работа. Если я не пойду на неё, то не смогу забрать свой аванс. Мне нужно оплатить квартиру, мам. Прости меня, я не приеду». Саске переоделся и забрался под одеяло. К чёрту душ, еду и всё остальное. Телефон завибрировал снова. Он знал, что там, но меньше всего хотел проверять входящие. Однако он ошибся. Это было не сообщение и не от матери. Саске набрал знакомый номер. Пара коротких гудков — и трубку на той стороне взяли. Шумела музыка, кто-то смеялся; кажется, там была целая тусовка. — Если мать узнает… — Ну, сделай так, чтобы она этого не узнала. Саске сел в кровати, потирая собственное лицо. Как же его всё это достало. — Ты очень щедр, но в этом нет нужды. Я же сказал, я справлюсь. То, что ты… — У тебя ещё остались силы держать марочку успешного молодого человека? Тогда можешь переслать это родителям, но тихо и мирно. А если серьёзно, Саске. Увольняйся. Закончи учёбу. Однажды рассчитаемся. Да, кстати, возможно, мне будет сложно встать утром. Не мог бы ты в благодарность просто приехать за мной? Я оставлю машину возле «Прейка», ключи — у охранника. И да, я знаю, как это раздражает, так что считай это оплатой твоих завтрашних услуг. Хорошо? — Я ненавижу тебя. — И я тебя люблю, солнце. Он отключился первым, а Саске всё так же смотрел куда-то в стену, не смея убрать телефон от уха. Итачи только что перевёл ему на счёт сумму, которую Саске не заработал бы и за месяц, даже если бы перевёлся на полную ставку. Снова вибрация, и Саске вздрогнул, отводя телефон от уха. «У меня остались сбережения. Я оплачу тебе квартиру, только приезжай, пожалуйста. Я очень тебя жду». У него нет выхода, судя по всему. Саске пришлось написать коллеге, что он не выйдет завтра, пришлось снова лгать матери, что смог договориться с авансом, дабы она не тратила свои кровные на него, такого непутёвого. Он на самом деле самый большой неудачник в этой святой семье. Каждый из них жил, ступив в свою реку. Они нашли своё место в этой бренной жизни. Один Саске потерялся, так и не сумев удержать за руку удачу. Микото родилась при храме, с самого детства она была самой послушной на свете христианкой. Если бы не её замужество, она бы не ушла оттуда. Отец никогда не говорил своим сыновьям о том, что он делал в молодости, но Саске всегда подозревал, что начинал он не очень хорошо. Но сейчас он был достойным образцом для подражания. Он меньше своей жены уделял внимание службам, но выкладывал половину своей зарплаты на пожертвования. Бывало, что дома нечего было есть. Когда отец платил за учёбу старшего сына, он доплачивал кредит за жильё… И всё так же отдавал половину в воздух. Саске это злило, остальные считали это нормой. Мать ругала его каждый раз, когда он осмеливался спросить «зачем». Это не его дело, он ещё маленький и глупый. Так было всегда. Как же было глупо в свои пятнадцать заявить, что он атеист и никогда не будет верить. Он до сих пор помнил, как выглядело уставшее лицо Микото. Она медленно опустилась на кровать и молчала несколько минут, пристально глядя в глаза своего сына, которому с каждой прошедшей секундой становилось всё хуже и хуже. После она протянула к нему руки и крепко обняла. Он ощущал её горячие слёзы на своём плече, он слышал, как она шептала, что они справятся с этим. Вот только, оказывается, справляться они решили не с новостью, а с отклонением своего сына. Он был лишен всех карманных денег, был посажен под домашний арест, и его заставляли оказывать помощь церкви каждые выходные, а иногда и в будние дни. Например, перед праздником. Через несколько месяцев Саске поговорил с местным священником, рассказал ему про какую-то пожирающую его боль и вину, тот позволил ему исповедаться, а после поговорил об этом с Микото. Та решила, что эта вина, эта попытка избавиться от Бога в жизни и вернула Саске возможность жить свободно. Она простила его, и теперь он обязан был всего раз в неделю со счастливым лицом бегать в храм… Ну и по праздникам. Невозможно передать словами, как он ненавидел всю эту систему. Он проклинал всех людей вокруг себя, мысленно насмехался над матерью и отцом, представлял себе, как издевается над всеми священнослужителями, пока его губы бормотали заученные молитвы. Прошло семь лет. Ничего не поменялось. Мать часто плакала, у неё было слабое сердце. Она не раз говорила, что не переживёт, если Саске исчезнет из её жизни. Они все жили в одном городе и виделись в эти самые проклятые дни. Теперь уже пришёл черёд Саске иногда помогать семье деньгами. У старшего из сыновей они не брали ни копейки принципиально. Тот, впрочем, иногда передавал их через младшего брата, но Саске такую стратегию не одобрял. И всё потому, что Итачи до сих пор считал, что Саске занимается ерундой. Воспринимать его всерьёз? А зачем? Это же маленький глупый братишка, который только и может что развлекаться и чесать аники спинку. Зачем ему работать? О, да брось, хватит. Веселись, развлекайся, я всё оплачу… Оплатит он. Всё это время Саске стремился к свободе и независимости. Это было тяжело, больно, он недосыпал, чтобы сейчас иметь то, что имеет. Но к нему до сих пор относились как к ребёнку, который сидит в песочнице и строит куличи, заявляя, что их можно будет продать. Сколько бы Саске ни делал, как бы он ни выкладывался, он всё равно был ребёнком без права на перспективы. Во всяком случае, в глазах своей семьи. Какая разница, сколько денег он может дать на хлеб, если Итачи даёт им больше? Он даёт им то, чего они жаждут всю свою жизнь… Веру, чтоб её. Саске откинулся на кровать, будильник был заведён на семь утра. К десяти он успеет сделать всё и отвезти брата на его сцену, где он снова будет творить чудеса, разжигая сердца блаженных глупцов. Белый потолок. Он же так устал, почему не может уснуть? Почему он пялится в этот потолок и перебирает куски своей жизни в жалких попытках найти точку отсчёта, когда всё стало так погано. Может, правда стоит оставить это всё? Пойти у него на поводу, выполнять его маленькие капризы, только учиться и отдыхать ночами напролёт. Итачи это одобрит. Он всегда говорит, что его шансы стать успешным впереди, пока рано убиваться. Какой в этом смысл? Какой смысл искать признания там, где его не будет никогда? Саске мог гордиться собой… Но больше гордости он ни у кого не вызывал. Его родители наверняка бы его ценили и благодарили больше, будь он единственным ребёнком в семье или… Или если бы он был хоть немного настолько же интеллектуально одарён. Итачи был особенным. Всегда. Вот только его особенность выражалась не так, как у других людей. В детстве он много спал, не любил разговаривать с кем-то, учился почти плохо, перебиваясь с тройки на четвёрку. В отличие от Саске он даже не смог дойти до бесплатного образования — учёбу ему оплатил отец. Саске же был спортивным мальчиком, он выиграл столько соревнований, с отличием закончил учёбу, поступил в высшее учебное заведение на бюджет. Закрывает всё с блеском, да ещё и совмещает это с двумя работами… Но видел ли он хоть раз в глазах родителей подобное восхищение? Больные существа. Итачи не изменился. Он всё так же много спал, всё так же неохотно разговаривал с людьми, он чаще молчал и крайне внимательно слушал. Саске хорошо помнил, как в детстве Итачи имел привычку говорить только тогда, когда уходили родители. Отец и мать не вели беседы с сыном, он предпочитал отвечать тем же. Он разговаривал с Саске. Это больше походило не на разговор, а на лекцию. И всё, что говорил Итачи, даже отдалённо не походило на то, что вкладывали в его голову родители. Он смеялся с их цитат, задавал вопросы в воздух, на которые было невозможно ответить, он находил логические несостыковки в самых очевидных вещах. Скажи он об этом отцу, то немедленно был бы наказан, но он не говорил. Для этого был Саске. — Я так восхищаюсь человеком, который это написал. Вернее тем, кто это все начал, — Итачи мягко гладил пальцами переплёт библии. — Я думал о том, что это похоже на заговор, на создание безукоризненно работающего механизма влияния на человеческий мозг, но сейчас я почти уверен, что это была случайность. Никто не думал, что так выйдет. Это самые простые сказки. Да, я говорю про жанр. Сказка. Каждая история имеет в себе мораль. И их есть смысл читать ребёнку перед сном, чтобы он слушал и делал выводы. Но их читают не детям, их читают состоявшимся личностям, чьё самолюбие и эгоцентризм доросли до максимума. Они создают нечто, что представляет собой безграничную силу, власть и мощь, нечто, что является самым добрым и справедливым созданием, возродившимся из любви и бесконечной энергии всего сущего. А после они говорят, что сами являются такими же, ведь Бог создал их «по образу и подобию своему». Они замыкают все возможности Творца вокруг своих мелких желаний и жалоб, уверенные, что он служит им, вечность разбирая жизни одного из миллиардов видов, чтобы решить, гореть ему в аду или познать блаженство… Как же я люблю этих людей. Они так глупы, жалки, невежественны, но как же они восхищаются сами собой, говоря о любви к Богу. Ты понимаешь это? Хотя бы ты понимаешь? И Саске, сидящий рядом, впитывал всё это как губка, осознавая раз за разом, что все аргументы, доводы он может получить только подле этого человека. Всё, что говорили родители, не обладало никакой плотной основой. Они просто говорили что-то из книжки, которую изучили миллиарды людей вдоль и поперёк. Они просто верили в то, чего не знали наверняка. Но это нормально… Саске тоже не знал наверняка каких-то вещей, он верил учебникам. Но что-то столь же важное он выяснял досконально, он находил какие-то теории, он смотрел, как другие люди проводили какие-то эмпирические исследования. Он производил работу, делал выводы, убеждался, а после верил. Понятие бесконечности космоса, сонный паралич, расширение солнца под действием расхода водородного топлива — всё, что он знал об интересующих его вещах, он вычитал из книг и верил этому. Но всё же это другое. — Вера — она как любовь. Она и есть любовь, на самом деле. Ты не сможешь её увидеть, не сможешь к ней прикоснуться, но ты знаешь, что она живёт в твоём сердце, — мамина ладонь мягко касалась груди Саске. — Я знаю, что я люблю тебя. И я знаю, что Бог есть. Итачи в такие моменты не подавал виду, что вообще слушал, но Саске видел, что он следил. Он внимательно наблюдал за реакцией младшего брата, а после что-то говорил одним лишь взглядом. И этот взгляд Саске знал очень хорошо. «Ты же понимаешь, что это бред?». Ему очень хотелось верить матери, но он ломался под гнётом этих тёмных глаз и безучастно соглашался с ней, потому что надо, а не потому, что поверил. Саске много лет не понимал, почему Итачи никогда ничего не говорил родителям, почему он позволял им всё его время уничтожать на то, что старший брат презирал. О, Итачи никогда не ругался на религию, не отвергал её, но его презрение было видно и тогда, когда ему было пятнадцать лет, и сейчас. Он был осторожным, мягким, до ужаса внимательным. Он делал всё, что ему говорили, а однажды сделал нечто такое, что просто сломало Саске все его представления об аники. Ему было семнадцать тогда, он только закончил учёбу, отец думал о том, чтобы отдать его куда-нибудь, где с не самыми лучшими оценками его не съедят. — Я пойду в семинарию, — произнёс он как-то за вечерним ужином. — Моих баллов хватит. И оплата там не так высока, как в юридическом. У вас нет весомой причины отказать мне. Честно сказать, я думаю об этом уже давно. С тех пор как меня в первый раз похвалил твой Духовник, папа. Тот, что был в той церкви, куда мы ездили три года назад. Мы поговорили с ним, и он сказал, что мои «земные» знания неважны, если я пойду дорогой «видящих». Ты ведь знаешь, что, если это моё, мне поможет Бог. Никто не сказал ни слова. Мать была горда. Отец взволнован, но всё же доволен. В тот вечер Саске поплёлся за Итачи в парк, где тот должен был встретить друзей. Старший брат сидел на качели, докуривая сигарету, и ждал вопросов, на которые придётся отвечать. А младший выбирал слова. — Ты говорил с отцовским Духовником? — Нет. Снова повисла тишина. Саске опустился на качели рядом, медленно отталкиваясь от земли ногами. Он понимал, что всё это значит. Итачи, скорее всего, будет жить не дома, а при семинарии, они будут видеться редко и эти дни будут пропитаны фальшивыми молитвами. — Давно ты это решил? — Пару дней назад. — А как же чистые помыслы? Тебе там не место. — Там никому не место. Саске, мы редко делаем в этой жизни что-то, что будет нам нравиться. Это… Не самый лёгкий путь, но и его можно пройти с достоинством, и здесь можно добиться небывалых высот. Ты думаешь, все люди делают это лишь потому, что хотят отдать себя Богу? Если бы это было так, стало бы чище… Но не станет. — Да мне плевать. Итачи усмехнулся, оборачиваясь к брату всем телом, перекинув ногу через верёвку, на которой держались качели. — Просто скажи, что будешь скучать по мне. Они никогда не были такими братьями, какие бывают в нормальных семьях. Они не играли вместе во дворе, Итачи не помогал младшему брату с домашними заданиями, не сидел с ним в детстве. Они жили в одном доме, но словно в двух разных мирах. Однако когда Саске стал соображать, научился писать и считать, когда он перешёл границу, встав на путь разума, Итачи проявил к брату интерес, который до сих пор пугал младшего Учиху. Он любил с ним говорить. Просто говорить. Он словно знал, какое влияние оказывает. Они запирались вечерами в комнате старшего брата и говорили до самого утра. Говорил в основном Итачи. Он что-то рисовал, делал схемы, находил какие-то источники, он учил Саске тому, чему не научит никто. Он учил его думать. — Дружба — это привычка. Необязательно вредная, но и не факт, что полезная. Если от неё сложно избавиться, ещё не значит, что она действительно необходима. Нам свойственно привязывать себя к людям, мы ищем в них признания, ответа на свои действия. Но избавиться от друга не сложнее, чем бросить пить кофе по утрам. — Иногда в этом нет смысла. — А иногда люди только думают, что смысла нет. А какой смысл в дружбе? Какой смысл в человеке рядом? Саске, естественное потребительство может быть подконтрольным. — Я понимаю, но зачем? Что я получу от того, что останусь один? — Вопрос не в этом. Вопрос в том, а много ли ты потеряешь? Зависимость имеет свойство управлять тобой. Как люди, которые не могут уснуть, не совершив традиционное уничтожение сигареты. Мы слабы пред своими привязанностями. — Приоритеты. — Именно. — Значит, я имею право на дружбу только тогда, когда понимаю, что даёт она мне больше, чем забирает? — Запомни эту мысль. Она универсальна для жизни, а не только для такого явления, как дружба. В куче рассуждений, противоречий и парадоксов рождалась истина. Итачи никогда не давал Саске информацию, которую можно просто проглотить, её было необходимо пережевать, чтобы найти то, что можно отложить себе в голову. Итачи мог говорить вообще не о том, что в итоге понимал Саске, но он ценил тот факт, что младший брат делал свои выводы. И если бы Саске пришёл к выводу, что Бог есть и он всегда рядом, Итачи не стал бы спорить. Но Саске не пришёл. Он отчётливо помнил, когда проломилась стена его смятения. Долгое время зависая между влиянием матери и брата, он терзал себя сомнениями о том, что будет правильным именно для него. В один из вечеров, когда всё семейство смотрело какой-то старый художественный фильм, все услышали шутку о любви мужчины к мужчине. Саске единственный, кто усмехнулся и тут же поймал все взгляды в комнате. — Это не смешно, Саске, — произнёс отец сухо. — Это же просто фильм, — обернулся сын. На него смотрели расстроенные глаза матери и жестокие — отца. Что такого? Почему нельзя посмеяться над этим? Опять религиозные штучки? В библии не сказано, что смеяться над содомией — тоже грех. Что опять придумали эти люди? — Саске, фильмы отражают действительность. Ты видишь то, что вполне могло бы происходить в нашей жизни. И это не повод для смеха. Эти люди глупы, они потерялись, и, если они не найдут выхода, они могут попасть в ад за свои деяния. Неужели это кажется тебе смешным? Саске медленно покачал головой, а после перевёл взгляд на брата. Он… Улыбался? Эта улыбка была едва различима, но он отчётливо видел в ней высокомерие и насмешку. Он несогласен. Да, он промолчит как обычно, он не вызывает подозрения всю свою жизнь. Мать уверена в том, что нет никого чище и добрее, чем её сын. Но если бы она видела эту улыбку сейчас, она навсегда бы потеряла в него веру. А Саске её видел. В тот же вечер он ожидал, что много услышит от брата, но Итачи не был настроен говорить. — Я не понимаю, — пожал плечами Саске, сидевший на подоконнике. — Ты всё понимаешь, — возразил Итачи. — Тебе просто недоступно то, что видит он. А зачем тебе это? Зачем тебе понимать, почему он это говорит? Он тоже не понимает тебя, но он не стремится понять. Отвечай взаимностью. — Но ведь… Почему они сами придумывают запреты, какие-то чёртовы законы, которых слушаются? Не было никогда такого правила — и вот оно появилось. — Рамки. В них безопаснее. Проще. Ты точно знаешь, что хорошо, а что — плохо. Отсутствие мышления и развития. У тебя одна дорога и ты не потеряешься на ней, если не будешь искать короткий путь. Вера безобидна сама по себе. Опасны люди. Ты же понимаешь? И Саске кивнул. — Понимаю. Но это смешно. Я определяю, что есть добро и зло, строю дорогу, но не знаю, куда она меня ведёт, — в этой усмешке было, пожалуй, слишком много яда. — Они знают, Саске. Дорога в рай. — Они не могут знать. Никто не может. Нет руководства, есть только эти чёртовы сказки и поучения, которые однотипны и бессмысленны. Если я верю, я приду. Верю во что? В Бога? В эту чёртову дорогу? В то, что прочёл, или в то, что придумал? Домыслы, разные интерпретации, миллионы вариантов одной простой книжки, где не сказано вообще ничего. Итачи снова улыбался. Ему явно нравилось это слышать, в такие моменты Саске казалось, что он как никогда близок к истине. Да, Итачи она тоже неведома, но кто понимает больше, чем он? — Я никогда не узнаю правду. Я ничего не чувствую. Я ничего не вижу. Неужели они могут всё то, чего не могу я? Итачи наклонил голову, на мгновенье потеряв зрительный контакт. Он ушёл в свои мысли, может, для того, чтобы дать ответ, а может, потому, что это толкнуло его на другие размышления. После он встал со своей кровати и подошёл к подоконнику. Саске подвинулся, но Итачи не занял место рядом. — Так почему ты всё ещё веришь? Его голос прозвучал тихим шепотом. Он словно принадлежал другому человеку. Тихо, вкрадчиво, с особым смыслом. Итачи находился намного ближе, чем позволял себе обычно, и сейчас, в свете фонарей за окном его глаза казались хрустальными. В них было что-то особенное, что-то, что нельзя разглядеть при дневном свете. — Потому что… Нет. Я не верю. Не во всё. — Саске, — пальцы старшего брата коснулись бледного лица младшего. — Почему ты всё ещё веришь? Ему вдруг безумно захотелось спрятать взгляд. Такое ощущение, что его пристыдили. В недостаточной вере и недостаточном безверии одновременно? Он там, где не имеет право стоять. Нужно выбрать, прямо сейчас. С ним или с ними. — Всё возможно. Я не смогу узнать никогда. — Сможешь. Однажды. Тебе не хватает смелости признаться в том, чего ты хочешь, говорить то, что думаешь. Даже мне, хотя ты знаешь, что я всегда тебя пойму. Давай гореть в аду вместе? Бери всё, что хочешь, не бойся, что придётся отвечать. Греши, если этого просит твоя душа. Но будь собой… Ведь даже если тебя создал Бог, он создал тебя таким и дал тебе это желание. Всем плевать на твою борьбу. Так не борись, Саске. Сделай это прямо сейчас. Саске чувствовал напряжение в теле. Он боялся. Боялся своего брата в эту самую секунду, словно тот может вытолкнуть его в окно, проломив стекло. — Что сделать? Отказаться? — Греши, Саске. Эту улыбку он увидел в первый раз. В ней было что-то безумное. Итачи сам стоял на пороге ужасных деяний, за которые его может сожрать не только пламя очищения, но и простая совесть. Но осознал это Саске лишь тогда, когда почувствовал прикосновение его губ к своим. Ему было шестнадцать тогда. Это был не первый его поцелуй, но он был настолько специфическим, что даже спустя шесть лет Саске готов был признать, что он был единственным. Ни разу с тех пор он не ощущал, как полыхает кровь. Никогда более он не ощущал столько смысла в одном прикосновении. И с тех пор в нём на самом деле ни на секунду не проснулось сомнение. Он не любил разговоры о религии, он лгал в глаза матери и не ощущал вины. Ему не было дело до всей этой ерунды. У него есть его жизнь, и она коротка. Потолок начал раздражать. Он так устал… Как же он устал. Он устал вспоминать детство, он устал бороться за право быть собой, он устал жить. Ему только двадцать два.