Аминь

Книга Притчей Соломоновых (Притч. III, 35) Мудрые наследуют славу, а глупые — бесславие.

Утро было на удивление лёгким. Саске проснулся и даже не испытал желания переставить будильник ещё на несколько минут. За окном уже было светло. На соседней кровати спал Наруто, по традиции в одних трусах, на сей раз в красную звёздочку. Он выглядел так забавно, подмяв под себя все свои расшитые подушечки. По подбородку стекала слюна. Саске сел в кровати, нащупал на тумбочке рядом бутылку с водой. Пара глотков — довольно, сойдёт за завтрак. Быстрый душ — приводить голову в порядок времени нет; он снова будет похож на ёжика и снова будет терпеть комментарии на этот счёт. Машина, оставленная возле ночного клуба, слишком бросалась в глаза. Зачем быть неприметным, если можно шиковать… И у этого человека отказываются брать деньги родители, потому что, видите ли, они хотят, чтобы каждая свободная копеечка уходила на нужды его работы. Потрясающий кретинизм. Охранник без лишних вопросов отдал ключи Саске, стоило ему только представиться. Несмотря на то, что этот клуб находился в другом конце города и ещё не было даже восьми утра, это самая лёгкая часть задания. В бардачке как обычно лежал ещё один экземпляр ключей. По пути пришлось заехать в аптеку, дабы купить самые банальные средства для воскрешения: минералку и упаковку аспирина. Ключи оказались не нужны, квартира была открыта. Заходите и берите что хотите. Дорогую плазму, ковёр, который был вынесен с какого-то не местного аукциона, да вот хотя бы это чудесное мраморное создание, покупавшееся как декорация к храму, но Итачи решил оставить его себе. На крыле ангельского ребёнка висела чья-то кожаная куртка и бюстгальтер, обшитый стразами и яркими бусинами. На полу валялась пара купюр и перевёрнутая бутылка с алкоголем. Спёртый запах перегара, сигаретного дыма и человеческого пота пожирал квартиру. Добро пожаловать домой к одному из самых честных, справедливых и добрых людей. Саске сразу же принялся открывать окна. Зачем вообще их закрывать? На улице тепло, а вы уничтожаете квартиру запахом. Спальня была пуста — единственная комната, где был порядок. Страшнее всего было заглядывать в гостиную, но сделать это было нужно. Впрочем, ничего нового Саске там не увидел. Несколько спящих тел на разложенном диване, креслах и кто-то даже на полу. Заваленный стол, много бутылок, белый порошок, поломанные сигареты, растекающаяся смазка… Мерзость. Саске открыл самые большие окна. Впереди предстояло любимое занятие: всю эту шваль можно было выгнать, используя любые средства, пока этого не видит старший брат. А этого ублюдка невозможно разбудить так просто. С самого детства, если он не проспал хотя бы десять часов, он не станет реагировать на свет, звук и, возможно, даже прикосновения. Что-то подсказывало Саске, что легли они все пару часов назад. Саске подтащил табуретку к шкафу, чтобы достать до верхней полки, где лежало всё необходимое. Зарядив пульверизатор холодной водой и забрав мусорные пакеты, он взялся за уборку. Больше всего повезло тем, кто среагировал на грохот ссыпаемых в одну кучу бутылок. Это был парнишка, едва ли старше самого Саске, и бледная как смерть девушка, размазавшийся макияж которой придал ей очаровательное сходство с Джокером. И если девушка, придерживаясь за больную голову, принялась искать недостающую одежду, то парнишка решил спрятать голову под подушку. Саске, как истинный джентльмен, подтащил упаковку с минеральной водой ближе и бросил пачку с таблетками в пределах видимости. Та что-то простонала, видимо, пытаясь поблагодарить. После чего вытащила из-за дивана сумочку и поторопилась уйти. На холодную воду, которую Саске без зазрения совести разбрызгивал на сонные тела, реагировали в основном крайне негативно. Матом, стонами, недовольным бормотанием, попытками спрятаться за другие тела или одежду, которая смятыми комками лежала между телами. Но всё же люди воскресали, постепенно расползаясь, хмуро что-то бормоча, опустошая упаковку с минералкой. Осталось ещё три бутылки, когда ушёл последний человек, не сказав на прощанье ни слова. Вся одежда, что была оставлена гостями, полетела в мусорку следом за бутылками. Итачи с ними рассчитается, если это было что-то безумно дорогое. Когда комната стала походить на человеческое убежище, а предметы, от которых воняло больше всего, были полностью утилизированы, Саске упал на диван рядом со спящим телом своего брата. Из одежды на нём остались только джинсы, впрочем, когда-то ему доводилось находить этого молодого человека в ещё более раздетом виде. — Зачем же ты столько пьёшь? Саске мог бы сделать всего одно фото, когда вошёл сюда, показать его кому-то из проклятой церквушки — и Итачи пришлось бы идти подрабатывать в соседнем супермаркете. Но разве можно быть настолько жестоким? Вообще-то можно. Но Саске не будет. Он из категории людей, которым доверяют безгранично. Итачи очень осторожно отбирал людей, чтобы весь этот ад не просочился дальше. Отношения с людьми он строил на взаимном компромате в основном. Саске бы не удивился, если бы узнал, что леди-Джокер — дочь епископа. Это было бы как раз вполне естественно. Итачи спал крепко, как и всегда. Волосы его выглядели просто ужасно, их нужно будет привести в порядок в первую очередь. Ужасно лохматый, кажется, на него что-то пролили: передние пряди были в чём-то липком. Всё предплечье его было изувечено, синяки и ссадины ало-фиолетового спектра выглядели жутко. Что ты делал на сей раз? Выглядело так, словно он одной рукой удерживал кого-то брыкающегося. Впрочем, может быть так и было. — Кого ты растлил сегодня, Святой отец? — усмехнулся Саске. У них есть ровно полтора часа, двадцать минут из которых необходимо потратить на дорогу. В десять начнётся служба, и Итачи должен выглядеть так, словно помолился перед сном и лёг в кровать в девять вечера. Не без усилий Саске перевернул брата на спину, убрал волосы с его лица, не тратя своё время на разглядывание этих невинных нежных черт, и наклонился так близко, как было возможно, едва касаясь губами уха. — Я знаю один твой маленький секрет, Учиха, — прошептал он и нежно провёл рукой по щеке брата, соскальзывающим движением переходя на шею. Реакцию он получил слабую, но всё же брат повернул голову, на долю секунды приоткрыл глаза и снова провалился в сон. Давай же, ты знаешь, что это я. Саске забрался на брата сверху, понимая, что весит не как девчонка и это игнорировать сложнее, и мягко отвёл руку Итачи из удобного положения в критически неудобное. — Ты слышишь меня, хотя и не хочешь слышать. Давай же, удели своему солнышку немного внимания. Потому что я не замолчу, пока ты не заставишь меня замолчать. Ты думаешь, я не вижу, что ты уже не спишь? Нет, дорогой, я не дам тебе полежать немного, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что утро уже пришло. Я знаю, что у тебя болит голова… Так сколько ещё ты намерен мучить меня и себя? Сколько ты принял вчера? Не надо мешать химию с алкоголем, не перед ебаным днём рождения твоей проклятой церкви. Матушка очень сильно ждёт, когда ты наконец-то скажешь… — Заткнись… Пожалуйста. Тихо. Слабо. Господи, да ему реально невыносимо плохо. Что же происходит под копной этих чудесных волос в те моменты, когда нужно принимать правильные решения? Ничего. Он всё так же бессильно повёл рукой, но не смог сменить положения. Затекает? Прости, чудо, так нужно. Либо вырвать руку, либо сменить положение всего тела, чтобы ослабить напор, — больше у тебя вариантов нет. — У нас с тобой есть всего час. И если через двадцать минут ты не будешь в светлом уме и трезвой памяти, то через сорок — не сможешь сделать что-то со своей бренной тушкой, дабы сиять и сверкать. — Саске… Рука. Пожалуйста. Саске звучно усмехнулся. Иногда это было даже приятно. Сейчас бы прокрутить в голове все их разговоры, предметом которых становилось увольнение младшего и принятие им факта собственной бездарности. Но почему-то именно в такие моменты всё, что чувствовал Саске, — жалость. — Посмотри на меня. Давай, открой уже глаза. И я отпущу тебя. Но досыпать ты не будешь. Ты будешь привыкать к утру уже с открытыми глазами. Разве тебе не хочется, например, воды? Она рядом, нужно просто протянуть руку. Давай же. Больше, чем слова, Итачи обычно раздражают назойливые, едва ощутимые прикосновения. Но в этот раз можно обойтись и без этого. Итачи ещё раз повернул голову, в этот раз глядя на собственную руку. Это, наверное, правда очень мешает жить. А в следующую секунду эту больную голову посетила идея — формата воспоминания — о том простом факте, что он как бы сильнее. От него всего-то требовалось открыть глаза, но, видимо, ещё не до конца трезвый, а может, даже под кайфом, он решил, что это лучший выход из ситуации. Руку он вырвал без труда, с такой же лёгкостью поймал запястье младшего и весомым рывком поменялся с ним положением. Лицо исказилось дьявольской гримасой боли, во взгляде была отчётливо видна полная потеря ориентации в пространстве. Идиот, что ли? — Что с тобой? — приподнял бровь Саске, свободной рукой он коснулся лица брата. Ладони его были холодными ещё с того момента, как он крошил ледышки из холодильника в пульверизатор. Маленький демон. Это прикосновение Итачи явно одобрил, а после в его взгляде, наконец, появилась осмысленность. — Это больно, — произнес он медленно, а после отклонился, занимая устойчивую сидячую позицию. Саске с лёгкостью выполз из-под него и дотянулся до воды. Было бы смешно сделать пас, но, скорее всего, он бы просто ударил брата бутылкой. Две таблетки аспирина, пара глотков холодной воды. Скоро должен ожить. — Нам необходимо второе пришествие. Давай же, вернись ко мне. — Было первое? Шутит — значит, соображает. Сейчас душ, лёгкий завтрак, чтобы его не затошнило, нужно найти его одежду и привести её в порядок, а ещё нужно вытравить этот запах. — Ты или пил всю ночь, или спал с усопшим. Что скажешь людям, которые будут стоять рядом с тобой? Итачи встал на ноги и осторожно потянулся. Тело болело, но голова болела больше. Какой же разгром в его квартире. Что они вчера такого делали? Откуда следы на руке, это же не работа Саске? — Буду стараться молчать. Саске звонко засмеялся, не особо беспокоясь за больную голову брата. — Ты же читаешь сегодня. А ещё мать вроде говорила, что будут всякие усложнённые программки, песнопения и все дела… Спорим, читать ты будешь сегодня не на родном? Саске слышал, как умывается Итачи, но понимал, что без него он сейчас мало что сделает, а потому, глянув ещё раз на время, поспешил в душевую. Итачи склонился над раковиной, прикрыв глаза. Как и ожидалось, уровень дееспособности близок к нулю. Да, возможно, Саске зальёт всё водой, но к вечеру тут наверняка сделают нормальную уборку, так что временная влажность ничего не испортит. Волосы промывать было сложно, а сушить и причёсывать будет ещё сложнее. Итачи выглядел так, словно болел несколько месяцев. Тон лица оставлял желать лучшего, так же как и тёмные следы под глазами. Естественно, у этого ублюдка есть косметичка, но всё равно в голове не укладывалось, как можно быть настолько безответственным. — Это был блондинчик или тот патлатый юноша, который едва закончил школу? Итачи перевёл несколько недоумённый взгляд на Саске. — Это была не девушка? — Тебе виднее, с кем ты спал этой ночью. — Я не помню. — Я не видел ни одного презерватива и ни одной открытой упаковки. Тебе стоит провериться на всякий случай, пара человек здесь явно не вызывает доверия. Итачи сонно покачал головой, убирая с лица мокрые пряди. — Я не спал ни с кем, — наконец произнёс он. — А смазку вы достали просто так? Там весь стол ею залит. Кстати, смазка хреновая. Серьёзно, водная основа, когда тут почти одни мальчики? Ты либо садист, либо не знаешь самых простых вещей. — Она не моя. — Святой отец знает, что силиконовые лучше? — С анестезирующей добавкой, да, спасибо за лекцию, — кажется, таблетки начинали действовать: выглядел он живее и уже не реагировал гримасой на малейшее движение головой. Саске осторожно расчёсывал мокрые волосы, понимая, что их бы лучше сперва высушить. Но фена его брат не переживёт, а если не прочесать, то высохнут они в безобразном виде. — Откуда следы? — Возможно, бондаж. — Возможно? — С большей вероятностью. — Итак, ты напился, траванул свой организм непроверенной химией, разлил по столу чужую смазку, позволил привязать свою руку к чему-то или кому-то, совершенно не помнишь ни одного из этих действий, но уверен, что ни с кем не спал? Это была тусовка или оргия? Или для всех это была оргия, а для тебя одного — тусовка? Таким образом к лику святых не причисляют, знаешь ли. — Да, где-то слышал об этом. Опуститься на мягкую чистую кровать было приятно. И наблюдать за тем, как младший брат вместо тебя гладит твою рабочую одежду, тоже. — Я не помню, как звонил тебе. — Но ты звонил. Благотворительностью я не занимаюсь, а потому, будь уверен, меня пришлось убеждать в том, что я люблю тебя чуточку больше, чем ненавижу. Где эта хрень? — Колоратка, — с полуулыбкой поправил Итачи. — Нижний шкафчик. Его всегда забавляло, что Саске старался максимально пренебрежительно относиться к этой одежде, но на самом деле она ему нравилась. А в особенности белый римский воротник, который он так ласково называл «хренью» почти всегда. — Итак, мы остановились на том, что у тебя ужасная память и к лику святых тебя не причислят. Что ещё? — Я почти не пил, но принял больше, чем стоило. Не поверишь, беспокоился за запах, видимо зря. Девушка… Если это, конечно, была девушка, в чём я теперь не уверен, заперлась в ванной… Ох, я надеюсь, там всё цело. В общем, что-то произошло: сопли, слёзы, — и я потерял интерес. Потом я принял ещё… И, возможно, ещё. Что с рукой, я, правда, не помню, но это похоже на следы от ремня. — Как состояние сейчас? — Сносно. Саске повесил сутану на плечики и спрятал её в чехол для одежды, аккуратно уложив туда же проклятую колоратку и чёрный пояс, название которого просто не помнил. — Выглядишь примерно так же. Ты же понимаешь, что придётся что-то съесть? — Меня не тошнит, так что всё нормально. Я правда выпил не так много. Так что мятный чай и чего-то нежирного. Устроишь? Саске достал из шкафа простые тёмные джинсы и белую рубашку, которые оставил на кровати возле брата. В такие моменты он ощущал себя кем-то вроде матери. Или, может, старшего брата. Забавно, учитывая, что их разница составляет целых семь лет. Этому мужчине довольно скоро тридцать, а он до сих пор плохо просыпается по утрам без ласковых прикосновений и заламывания рук. С чаем просто, а вот с чем-то нежирным вышла проблема. Еда в холодильнике была, но почти всю её переварить будет проблематично. Но Саске был крайне талантлив в создании еды из ничего. Итачи появился на кухне довольно быстро. Волосы почти высохли, соображал парень хорошо, запаха не было. В запасе ещё двадцать минут до выхода. — У меня есть шанс сойти за себя? — Больший, чем полчаса назад. Саске ушёл на пару минут, а вернулся с небольшой пластиковой коробочкой, похожей на музыкальную шкатулку. — Всё настолько плохо? — приподнял бровь Итачи, но ответа не получил. Аппетита всё же не было, поэтому он в основном пил свой чай и терпел, пока мягкая основа тонального крема впитывалась в кожу, терпел жёсткую кисть, скользящую по лицу, и терпел едкие насмешки младшего брата. За последние несколько лет он в этом деле преуспел. И в насмешках, и в работе с косметическими средствами. — Готово. Допивай свой чай — и поехали. Нас ждут великие дела. Ты будешь косплеить Данко, а я буду несколько часов стараться не думать о том, как же чертовски сексуально смотрится твой воротничок. — Думай. Поверь, светить людям проще, когда точно знаешь, что тебя кто-то хочет прямо сейчас. — Не обольщайся. Фетиш на одежду, не более того. — Я полагаю, местный дьякон будет одет почти так же. А ещё подъедет епископ. Но волновать же тебя будет мой воротник, верно? — на лице этого мужчины промелькнула первая улыбка за утро. Отлично. Он действительно воскресает. — Безусловно, — ответил такой же улыбкой Саске, понимая, что беседа медленно катится в какую-то острую зону флирта. — Возможно, причина в том, что у меня маниакальная слабость на наркоманов и алкоголиков, а может, в том, что твоему дьякону 40, а епископу — 75. — Почти грубо. — Завязывай с этим всем. — И тогда? — господи, зачем он ведёт себя так. Это даже не вопрос, это чёртово приглашение с двойным дном. Просто рискни ответить — и тут же провалишься, ловушка захлопнется, и о тебе уже никто никогда не вспомнит. — И тогда снизойдёт на тебя благодать в виде нового сана. — Она снизойдёт и так, я просто слишком молод. Это вопрос времени. Ты знаешь, я спрашиваю не об этом. В его глазах иногда читалась настолько открытая провокация. Он словно говорил: «Я всё знаю». А может, и вправду знал. Но Саске казалось, что, если бы Итачи был уверен в своих догадках, он давно бы что-нибудь сделал. Что-нибудь чуть более серьёзное, чем постоянные объятия, двусмысленные комплименты, лишние прикосновения и редкие поцелуи. Это стало нормой за столько лет. Саске понимал, Итачи живёт по простому принципу. Делает, потому что может. Никто и ничто не могло запретить ему гулять по самой аморальной границе его мировоззрения. Нет ничего, что ему нельзя. Если хочется — значит, можно. Вряд ли он когда-то убивал, но, если бы Саске узнал об этом, он бы не удивился. Итачи нравилось иногда забывать о том, что они братья. И нравилось иногда особенно остро чувствовать кровную связь. В какой-то день Саске ему никто, в какой-то — самое дорогое существо на свете. Сегодня его можно обнимать и со слезами благодарить за понимание, а завтра — пьяно прижимать к стене и жарко шептать что-то о розгах и сексе до самого утра. В этом весь Итачи. Ничего из этого не происходило, да и с поцелуями он приставал в основном выпивший. Всё в порядке. Было бы… Было бы, если бы каждый раз сердце Саске не заходилось как сумасшедшее. Ни разу у него не хватило духу оттолкнуть брата, а теперь это вошло в норму. Будет слишком странно, если он остро среагирует на что-то такое вместо смеха и ответной провокации, которая всё равно никуда не приведёт. Это всегда было чем-то странным, но в объяснениях не нуждалось. Какая разница кто что думает, в том числе и Саске? Почему это должно его волновать, если Саске ни разу не оттолкнул его? А хотелось. Бесчисленное количество раз он хотел отвести руку брата от своего лица, вновь и вновь повторял в голове все весомые аргументы против всего, что происходило. Но Итачи бы рассмеялся, услышав их. Неправильно? Саске, ты всё же нашёл в этом мире что-то неправильное? Но дело было не в пресловутой правильности, это действительно смешно. Дело было в восприятии друг друга. Слишком большая разница, чтобы говорить о какой-то взаимности. Итачи нравилось поступать не так, как того ожидал от него мир. Нарушать правила и искренне недоумевать, почему этого не делают другие. Он позволял себе то, что не могут остальные, и получал от этого несоизмеримое удовольствие. Глупо? Возможно, но в этом он видел какой-то смысл. Люди, вышедшие из системы, всегда счастливее. Но обычно речь о тех, кто умудрялся добиться успеха без построенных обществом систем «учёба-работа-семья». Итачи было бы мало… В какой-то степени он действительно вышел из этой системы. Учёба не была для него приоритетом, он не учился так, как мог бы; его интересовали деньги, и он ушёл в религию, зная, какие доходы она принесёт ему однажды; его не интересовал брак — что ж, теперь он обязан хранить обет безбрачия. Он не выполнил ни одну из классических задач, стоящих перед человеком. Но был счастлив. Аккуратно разламывать законы, в особенности нравственные, — вот что доставляло ему удовольствие. Родной брат. Что может быть забавнее, чем наплевать на порицаемое кровосмешение, да ещё и с мужчиной? Вот и всё. Помнится, такое даже отмолить нельзя в самых щадящих вариациях христианской веры. Саске его не интересовал, его волновала лишь роль. Тот самый ярлычок «семья», который мешает всем, но только не Итачи. Всё же так просто. А у младшего брата всё было иначе, с самого его проклятого детства. Он протягивал руку и с ощущением сумасшедшего трепета чувствовал ответное прикосновение. Он видел в глазах этого человека понимание, то внимание, которое никто не в силах ему подарить. Да, Итачи любил его. Любил по-особенному. Это была не та любовь, которая держит семейные узы, не та, которую испытывают влюблённые, это было что-то совершенно отличное. Вечные прикосновения, мягкое скольжение пальцев по волосам, открытым участкам кожи, дыхание, поцелуи… Порою совершенно невинные, оставляемые на руках, щеках, висках. Порою — нет. Временами Саске ощущал почти наркотическую зависимость от этих мелочей. Он ненавидел её, презирал свою слабость всеми фибрами души. Всё, чего хотел Саске, вынуждая себя работать на износ, — это перестать ощущать себя подопечным, младшим, слабым… Зависимым. Но одобрения этому он не получал. Можно ли сказать, что влюблённость Саске несла весьма очевидный характер? Господи, уже несколько лет как это было ясно. Его не разочаровывал тот факт, что у него не складывались отношения, можно было даже сказать, что он не делал ничего для их развития. Он плыл по течению, терял людей и возможности, но всё заканчивалось тем, что Итачи говорил лишь одно слово — и всё вставало на места. Зачем? А действительно, зачем? В чём был смысл этой жалкой попытки, если грандиозный успех и рядом не стоял с настоящими желаниями? А хотел он признания, хотел ощутить себя равным, хотел иметь право сказать ему что угодно и не бояться реакции. Всё его влечение сдерживалось этим комплексом. — Планы на вечер есть? Саске отвлёкся от собственных мыслей, бросив короткий взгляд на Итачи. Забавно, никто бы не подумал, что совсем недавно этот человек умирал после «тяжёлого» вечера. — Будут предложения? — Я бы спрашивал, если бы их не было? — Есть. Итачи издал разочарованный звук. Но это не всё, явно же будут какие-то попытки. Давай сразу с козырей. — Сон, работа, девушка? Что? — Итачи бросил взгляд на свои руки и вспомнил, что не снял кольца. Не стоит с такими руками показываться перед вышестоящими инстанциями, которые будут молить сегодня Бога о благополучии, мать его, здания. — Работа, — равнодушно ответил Саске, обгоняя светлую иномарку. Он внезапно стал так заинтересован дорогой. — Кстати, я собирался перевести… — Ты уже это сделал. — О. Правда? Забавно, что ты всё ещё не поднимал истерики с требованием забрать их немедленно. Может ли быть, что до тебя наконец дошло, насколько это бессмысленно? Это радует. Вот только… Если ты всё же берёшь деньги, зачем тебе мчаться на работу вечером? Ты же без графиков подрабатываешь. Саске закатил глаза, паркуя машину возле храма. Мест было мало. Какой же симпатичный тут у всех транспорт. Скромность — это разве не по-библейски? Впрочем, парковал он машину не дешевле. Обернувшись к брату, он выждал паузу, которая была красноречивее любых слов. — Тебе просто скучно, да? — сделал предположение старший. — Нет. Мне не скучно. Итачи, не надо. Не сейчас, пожалуйста. Ты знаешь, этот разговор ни к чему не приведёт, кроме того, что я снова буду зол на тебя. Итачи на брата даже не смотрел, он привёл в порядок руки, собрал волосы в хвост и сейчас рассматривал своё лицо в зеркале, убеждаясь, что следов грима на нём не видно. — Твоё отношение к моей… — Моё отношение? — переспросил он. — Господи, да ты ещё ребёнок, который даже не пытался понять, что такое детство. На тебя никто не давит, тебя никто ни к чему не принуждает, но ты самый несчастный на свете человек. Ты рано пытаешься повзрослеть. И ты не преуспеешь в этом, пока твоя «взрослость» заключается в том, чтобы просто подражать ответственной жизни. У тебя не будет выбора. Рано или поздно тебе придётся всё это делать. Ты всё равно достигнешь того, чего хочешь, так зачем делать это насильно? — Вариант «я так хочу» больше не котируется? — Ты не понимаешь, чего ты хочешь. Рано или поздно ты оглянешься — и что ты увидишь? Во сколько лет ты решил, что это важно? В десять? Раньше? Да, тренировки — это здорово, учёба тоже неплохо, но ты понимаешь, что дошёл до черты абсурда и перешагнул её? — Чего ты хочешь? — Саске скрипя зубами вышел из машины, брат последовал его примеру. Кажется, он полностью в норме, даже смог поймать ключи от своей машины. — Один частный клуб сегодня празднует свой день рождения. Саске демонстративно протянул руки к храму. Вот же, блин, клуб, который проводит свой день рождения! Чего тебе ещё надо? Итачи шутку оценил. — Ну нет, будет чуточку веселее. Хотя я ещё не знаю, что будет происходить здесь, но обещаю, что смогу развлечь тебя вечером лучше, чем сейчас. И не смей недооценивать меня. — Не боишься по клубам шастать? — Говорю же, он частный. Семьдесят пять приглашённых. Я знаю всех этих людей, — логично рассуждал Итачи, доставая из багажника чехол с одеждой. — А как же плюс один? Или только ты имеешь право взять гостя? — Вообще-то не имею, но я договорюсь. Там будет небольшое шоу. Маленькому мазохисту обязательно понравится. — Я не… — Саске! Учиха обернулся и увидел родителей, которые прилично ускорили шаг. Всего пара секунд — и его уже зажали в объятиях. — Я так рада, что ты всё же смог вырваться. Я так по тебе соскучилась. Ты в последнее время совсем не заезжаешь домой. Итачи провёл пальцами по лопаткам Саске, мягко улыбаясь, и, кивнув матери, направился к главному входу. Ну да, ему нужно переодеться и подготовиться. — Как ты? И началось. Почему-то Саске это раздражало. Как живёт малыш, что кушает, тепло ли одевается, не болеет ли? А как дела на учёбе, а что с девочками? Как никто не нравится, почему никого не знакомит с родителями? А что друзья, а как там поживает Наруто? Отвечал Саске односложно, не желая особо заводить разговор. У этих двоих всё хорошо, отец поправился после перелома ноги, мать увлеклась реставрированием икон. К серьёзным достояниям церкви её не пускали, но какую-то полезную работу она выполняла. Какая молодец, бесплатно тратить силы. Держи билетик в рай. Народу было много. Больше, чем хотелось бы. Переговаривались все люди тихо. Кто-то уже молился, кто-то разбирал песенники. Мать всучила ему книжку, которую расшила сама. Петь он не будет. И читать он не будет. И молиться он тоже не будет. Ничего он делать не будет. Просто несколько часов гнетущей скуки. И, возможно, пара капель развлечения, когда будет читать Итачи. К слову, делал он это всегда как-то особенно. Голос у него был приятный, кто бы спорил, читал он медленно, с мягкой выразительностью. Да и вообще, иногда казалось, что кто-то ставит позади прожектор, и вот он твой ангел, смотреть на которого — благодать, ниспосланная Богом. Чёрт, как же ему идёт эта одежда. Тёмная сутана, покрывающая всё его тело, этот проклятый воротничок — господи, кто придумал эту штуку и зачем. Как же такая маленькая и простая вещь может быть настолько сексуальной? По крайней мере понятно, почему форма священника или монашки является второй по запросу среди костюмов из сексшопа. Он выглядел контрастно. Тёмная одежда, почти белая кожа, даже подобранными волосы всё равно смотрелись восхитительно, выразительные глаза, которые порою даже могли показаться подкрашенными. Нет, серьёзно, его ресницы — это нечто. Их отчётливо видно даже с шестого ряда, на котором и сидел Саске. В такие моменты даже он чувствовал себя немного обманутым. Он видел святость. Он видел честность. Он видел всё то, что имеют только истинные верующие, смысл жизни которых заключается в служении этому бренному миру от слова Господа. Иди ты нахер, Учиха. В процессе песнопений Саске чуть не уснул. Хроническая усталость давала о себе знать. И это при том, что он проспал часов десять ночью, не пил минувшим вечером и не был на работе с утра пораньше. Воистину чудо, как усыпляет вся эта шелуха. Мать особо не реагировала на то, что её сын не проявляет восторга. Она в принципе считала его человеком малоэмоциональным. — Ты давно не был в храме, да? Ты же вроде не ходишь без нас. — Да, времени не остаётся. Когда закончится учёба, обещаю отнестись к этому ответственнее, — как обычно отмахнулся Саске. Слово «ответственность» работало на родителей потрясающе. — Дьякон сказал, что сегодня можно будет исповедаться, несмотря на то, что праздник. Тебе обязательно нужно будет это сделать. Наверняка тебе многое необходимо рассказать. — Итачи будет принимать исповеди? — Не знаю, возможно. Что за вопрос, Саске? Ты же знаешь, что к нему тебе всё равно нельзя. Только не нужно отмахиваться, я знаю, что у моих сыновей не бывает тяжких грехов за душой, но это вовсе не значит, что тебе не в чем покаяться. Ох, сколько всего стоило бы рассказать, будь хоть одна его исповедь искренней. Он бы вечность читал епитимью, чтобы отмолить свои ошибки и намеренные злодеяния. Но вместо этого он рассказывал про убитых случайно котят, про плохие слова, про несоблюдение поста и прочие мелочи, которые делали жизни священников ещё более скучными и бессмысленными. Люди постепенно расходились, храм продолжал работать в своём обычном режиме. Микото расцеловала сына на прощанье и заставила его поклясться, что он правда исповедуется сегодня. Сама же она старалась не злоупотреблять этим. Её Духовник принимал её вне рабочих дней, потому что она никогда не укладывалась в 15 минут. Как только родители покинули помещение, Саске начал молниеносно собираться, ещё даже не решив, куда именно. Лишь бы отсюда подальше. Два находящихся недалеко от входа конфессионала были закрыты, там уже кто-то выпрашивал прощение за то, что он мразь и не готов это принять. Саске закинул сумку на плечо, и уже у самого выхода ему пришлось остановиться. Он слышал своё имя, но оборачиваться не хотелось. Зачем он тормознул, сделал бы вид, что не услышал. — Ты дал обещание. Саске глянул через плечо. О, ну конечно, кто ещё бы попытался его остановить. Только не нужно делать вид, что ты делаешь это не для того, чтобы выкроить ещё время для уговоров на клуб. — Можно подумать, я редко их нарушаю. — Идём, я выслушаю тебя. Здесь есть ещё одна исповедальня, но она чуть дальше, поэтому людей там всегда намного меньше. У тебя даже будет возможность собраться с мыслями и не беспокоиться о том, что за тобой строится очередь. — Ты серьёзно? — А тебе нечего рассказать? Саске сложил руки на груди, оглядывая людей рядом. Кто-то приветственно улыбался и выполнял слабое подобие поклона при виде Учихи, которому это определённо доставляло какое-то извращённое удовольствие. — В чём же я должен покаяться, святой отец? Мои грехи не замолить словами. — Как знать, попробуй. Итачи развернулся, и Саске последовал за ним, печально понимая, что, скорее всего, ему придётся остаться. И вечером его внимание всё же будет тотально приватизировано. Людей здесь на самом деле не было. Саске, однако, казалось, что причина этому — тот факт, что принимают здесь особых людей. Итачи несколько коварно улыбнулся и проскользнул в свою часть конфессионала, который выглядел как две смежные кабинки. В них всегда было ужасно душно, темно и скучно. Но это хотя бы Итачи, а не Духовник матери, который и так знает о тебе всё по её рассказам. Саске скинул на скамью сумку и вошёл в свою половину кабинки. Пространство было довольно узким, ещё более узким, чем лифт в многоэтажке, где располагалась его нынешняя квартира. Небольшой стул, лавочка у самой стены на случай, если на коленях молить прощение будет приятнее. Опустившись на стул, Саске возвёл глаза к тёмному потолку. Очертания комнатки были видны хорошо, потому что двери тут никогда не прилегали плотно, даже если их закрыть на щеколды. Полоска света разрезала тьму, и в ней причудливо танцевали пылинки. Сколько раз Саске рассматривал их вместо того, чтобы жмуриться и думать о своих грехах. — Тебе просто не хочется заниматься своей работой, да? — Я слушаю тебя, сын мой. — Господи… Я не помню ту фигню, которую нужно зачитать. Я делал это последний раз лет пять назад. Саске раздражало, что он не видел брата. Воображение подкидывало ему настолько ехидные выражения лица, которые, возможно, никогда бы и не были на лице Учихи. — Отодвинь эту проклятую шторку. — Возможно, анонимное покаяние будет вам полезнее. Их разделяло окошко со странным витиеватым узорчиком, по ту сторону которого висела небольшая занавеска из чёрной бархатной ткани. — Я согрешил, святой отец: я родился. И с первого дня моей жизни я совершаю грехи, за которые меня презирает Бог. Однажды мне сказали, что грех наше божество воспринимает как личное оскорбление, а потому стоит ощущать стыд не только перед собой, но и перед ним тоже. Откуда столько ранимости? — Ты спрашиваешь так, словно я это тебе сказал. Что-нибудь конкретное будет? Обожаю тематику блуда. — Я могу рассказать о том, какие порою грешные действия совершаю по отношению к своему брату, — почти томно протянул Саске, но ответа не услышал. — На самом деле, я не бываю инициатором… — Бываешь. — Ладно, я редко бываю инициатором этого страшного греха, но каждый раз я испытываю такую вину, словно… — Это ясно, можно немного конкретики? — Какой вы нетерпеливый, святой отец. А как же обещание дать собраться с мыслями? Да и чувство такта вам чуждо. Может, я нервничаю, вспоминая всё, что он делал со мной. Это была победа: шторка ушла в сторону, и за резным узорчиком Саске увидел вполне себе довольное лицо брата, на котором имелась разве что толика негодования. — Что это я делал с тобой? — Места, пропитанные похотью и развратом, где не место истинно верующей душе… — Это хорошее заведение. — Люди, потерявшиеся в собственных грехах, потонувшие в алчности и запретных желаниях… — Хочешь поговорить об этом? — А ты перевёлся из священников в психологи? — изогнул бровь Саске. — Здесь душно. Мне никогда не нравилась эта ерунда, я даже думал о том, что у меня, возможно, клаустрофобия. Или она развилась из-за регулярных детских исповедей. Актуальные темы обсуждены. В клуб я не поеду. Могу я идти домой, святой отец? Ради вас я проснулся в семь утра, сделал достаточно, чтобы вы с добрым сердцем отпустили меня к чёртовой матери. Что-то щёлкнуло, и Саске впервые увидел, как открывается это окошко. Зачем оно вообще здесь нужно, разве шторы было бы недостаточно? Слишком много вопросов, слишком мало ответов. — Ты слишком шумный. Давай немного тише, ты всё-таки мне душу выворачиваешь. Я не принимаю отказа, поэтому сейчас домой ты не уйдёшь. — Остановишь меня? Итачи прокрутил в руках мобильный телефон, но Саске не сразу осознал, что это его. Когда же это стало ясно, ему осталось только разочарованно вздохнуть. — Ну, это уже совсем детский сад. — Ты не убежишь без него. Итак, я не собираюсь самоуничтожаться. Домой поедем около двенадцати. Я могу отвезти тебя домой, или мы поедем ко мне, если ты не хочешь тревожить друга. — Ты просто не знаешь, где я живу, — усмехнулся Саске. — Допустим, — согласился Итачи. — Но это вовсе не значит, что я не смогу доставить тебя по адресу, если это будет важным условием. Естественно, я за всё плачу… Но если это опять же важно, то ты можешь спонсировать себя сам, как взрослый и независимый мужчина. — Иди нахер. — Я уже сказал, что там будет хорошая программа. В принципе, клуб весьма располагающий: там отличные комнаты отдыха, и это — особенные люди. Ты ведь уже дорос до таких мероприятий, верно? — Верни телефон. — Мне нужен ответ «да», а после уже разберёмся с твоим телефоном. Саске резко поддался вперёд, но выхватить мобилку у него не вышло. — Я же сказал, тише, — прошипел Итачи, уводя руку вверх. Окошко открыто, из двери он не выскочит, там могут быть люди. Чем чёрт не шутит. Саске осторожно наступил на стул и, сделав упор на руки, почти ловко перебрался на другую сторону. Тут стоять вдвоём проблематично, но, пока один сидит, вполне сносно. Саске с лёгкостью забрал мобильник и отправил его в задний карман джинсов. — Исповедь закончилась, — улыбнулся он, и именно в этот момент дверца другой стороны кабинки приоткрылась. Саске резко пригнулся, а Итачи, мгновенно среагировав, задёрнул шторку. Оба замерли, глядя на колыхающуюся от движения ткань. Кто-то опустился на стул по ту сторону, а после женский голос тихо начал зачитывать, возможно, «Отче наш». Саске медленно поднял глаза на брата, пытаясь одним взглядом передать, как сильно он сожалеет о том, что не закрыл дверь на щеколду, но Итачи улыбался. О нет, ты серьёзно? По-твоему, это весело? — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного, — закончила она. Саске покачал головой, словно просил дать ей знать, что сейчас ничего не выйдет, но понимал, что это бессмысленно. А как же конфиденциальность? Уж что-что, а чужие чувства Саске умел уважать, и так мерзко влезть в её очищение ему не хотелось. — Дитя моё, Христос невидимо стоит, принимая исповедь твою. Не стыдись, не бойся и не скрывай что-либо от меня, но скажи всё, чем согрешил, не смущаясь, и примешь оставление грехов…. Да ты серьёзно?! Чёрт возьми, нет-нет-нет. — Я не была на исповеди уже очень давно. Многое произошло, за многое я хочу просить прощения. Мне жаль, что я не принимала участия в службе. Святой отец, примет ли меня Господь обратно, если я отвергла его? Это надолго. Нужно двинуться, слишком сложное положение, больше пары минут он в нем не потянет. Саске осторожно разогнулся, надеясь, что выйдет тихо. — Господь принимает всех, кто чист душой и разумом. Нам свойственны сомнения, но их нужно искоренять. Ты должна понимать, что Господь Бог наш тебя не отвергал, а потому ему нет нужды принимать тебя, но это тяжкий грех, который необходимо отмолить. Как можно затирать всё это с таким довольным лицом? Видела бы она сейчас своего искупителя, потеряла бы веру на всю оставшуюся жизнь. Итачи протянул руку и легонько подцепил рубашку Саске, притягивая его ближе к себе. Вряд ли это делалось из соображений, что он устанет сидеть. Он боялся. Да, аники отчётливо видел, что Саске боялся быть пойманным. Хотя на самом деле страх должен был быть далеко не с ним. Итачи же выглядел так, словно ему откровенно плевать, поймёт кто-то что-то или нет. Хотя, возможно, он просто был невысокого мнения об интеллектуальных способностях девушки по ту сторону. Саске поддался, умещая колено на скамью, где сидел Итачи. Ближе не надо. Пожалуйста. Не надо. — Сомнение — это испытание. Поддаваться ему нельзя. Господи, он ещё умудряется слушать и понимать, о чём она говорит. У него самого паника стучала в висках, а этот просто делал свою работу. Саске пришлось опуститься на братские колени, но он всё ещё с опаской смотрел на ткань. Да, штора задвинута, но окошко открыто. Одно её неловкое движение — и сколько проблем сразу упадет на голову всех троих. Она начала что-то объяснять, рассказывать, чтобы хоть немного оправдать себя. Помнится, так делать нельзя. Но, пока она говорила, даже дышать было легче. Её слова значат, что она сосредоточена на себе, и не слушает. Тёплая ладонь брата прикоснулась к животу, и её тепло было ощутимо даже через хлопок, пальцы осторожно расстегнули нижнюю пуговицу рубашки. Саске поймал руку, непонимающе глядя на брата, который всё так же заговорщицки улыбался, слегка приподнимая брови. Он словно спрашивал: «Ну и что ты сделаешь? Что?». Вторая его рука легла на талию, мягко переползла на спину и вынудила прижаться ближе. Саске медленно выдохнул, обещая себе, что это не даст никаких реакций. — Оправдать грех нельзя. Если душа не готова признать вину, она никогда не сможет преступить порог покаяния и найти спасение. — Но я готова. Я виновна. Перед матерью — за свою ложь и корысть, перед братом, перед отцом, я виновна перед Господом нашим. Я потерялась, но я нашла дорогу, я больше не хочу её терять. Я больше никогда не откажусь от того, что говорит мне моё сердце… Саске терял нить её рассуждений. Решила записаться в атеисты, а как только случились проблемы, помчалась в храм, потому что не знала, как ещё с этим бороться? Это не самая популярная история? Пуговицы заканчивались… Сопротивляться было плохой идеей. Во-первых, потому что это шумно, а во-вторых, потому что его руки такие горячие. Пусть развлекается, ничего сверх он всё равно не сделает. Не те обстоятельства. Он же просто поиграться хочет, потому что такая ситуация не каждый день происходит. Это можно пережить. Однако когда рубашка под мягким воздействием его рук оголила плечи, сбившись складками на сгибах локтей, когда Саске ощутил прикосновение губ к шее, стало ясно… Не выйдет. Его пальцы сжались на плечах брата, сминая тёмную ткань сутаны. Слова, которые произносил Итачи, обжигали обнажённую кожу дыханием, а лёгкие касания губ ощущались в разы острее, чем обычно. Он не целовал, он действительно просто касался, боясь создания лишнего звука — слишком хорошая слышимость. Ногти прошлись по спине, а вместе с ними нешуточное напряжение, которое даже отдалось болью. Плохая игра. Очень плохая игра. Саске покачал головой, глядя в глаза озадаченному брату, ладонь которого поднялась выше, пальцы утонули в непослушных волосах. Он что-то говорил, но при этом оставался поразительно безучастным: всё его внимание было здесь, оно было вместе с Саске. Ладонь надавила на голову, вынудив наклониться чуть ближе, и младший брат принял проигрыш, прикасаясь к его губам, медленно и дьявольски осторожно. Они не могли себе позволить целоваться, не сейчас, но Итачи это особо и не смущало; его язык нежно коснулся губ брата, не имея никакой настойчивости. Что ж, как бы странно это ни было, Саске приоткрыл рот, совершая встречное движение, уповая на то, что у грешницы плохой слух. — … не допустить этого? Саске отвлёкся быстро, уткнувшись лицом в его плечо, чтобы сделать нормальный вдох, приглушенный тканью. Рука брата крепко сжала его бедро, голос звучал так близко. — Степень раскаяния и глубина веры помогут тебе не совершить эту ошибку снова. Молись — и ты будешь услышана. Проси силы сдержаться, — Саске тихо стукнул брата по плечу, когда ощутил его руку, сжавшую ремень джинсов, — Господь всегда поддерживает тех, кто готов бороться. Ты почувствуешь, когда будешь прощена, как и поймёшь, что снова чиста. Не теряй своей дороги. Когда же ты её отпустишь! Всё. Отлично. Его возбуждение достигло момента, когда безболезненно повернуть назад уже возможности не будет, и рука Итачи отчётливо это ощущала. — Я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа. Иди с миром и служи Господу. — Благодарение Богу. Пара каких-то мгновений — и скрипнула дверца. Саске тут же ощутил жёсткий захват собственных волос и поцелуй упоительно грубый, едва ли предполагающий даже теоретическую возможность неповиновения. Давно такого не было. Когда вообще такое было? Он сидит тут с голыми плечами, целуясь так, что не имеет возможности даже дышать, сгорая от кроющего возбуждения. Однако есть кое-что важнее. — Дверь… — смог произнести он, прежде чем снова лишился возможности говорить. Как же агрессивно, что с тобой, чёрт возьми. Итачи поддался вперёд, Саске пришлось встать на ноги, и всё это не разрывая контакта. До чего же он сильный, когда ему это нужно. Кожа, где касались его руки, ныла, но едва ли от боли. Он прижимал его к себе, словно игрушку, ещё немного — и Саске нужно будет волноваться за целостность рёбер. Всё же дверь не давала покоя, и Саске разорвал поцелуй, запрокинув голову. Террору поддалась шея. Молиться бессмысленно: он наследит. — Пожалуйста, дай мне закрыть дверь. — Зачем? — Она открыта! Даже не прикрыта, кто угодно может войти в любой момент. Я не готов пройти через это ещё раз. Я даже дышать не могу, счастье, что она меня не услышала. Прекрати. Итачи, чёрт возьми… Хватит. Победа была за ним, Итачи и вправду отстранился. Это лёгкое безумие в его улыбке… Оно всегда пугало, но при этом казалось особенно привлекательным. Итачи не боялся никогда и ничего. Уж тем более приоткрытой двери. — Пусть заходит. Ты очарователен, когда тебе так сложно дышать. — А если я скажу что-то? Если… Я не смогу сдержаться? — У меня будут проблемы. Или не будут. Но ты сможешь… Сдержаться, я имею в виду. А молчать тебе и не нужно. Хочешь занять моё место? — Нет. — Давай, это будет забавно. Ты же знаешь, что говорить. Ты слышал это бесчисленное количество раз, я только что тебе всё это напомнил. Они не знают, что именно услышат, любое твоё слово не будет ошибкой… — Ты с ума сошёл? Я сказал, нет. — Я, по-твоему, наделён большим правом говорить что-то? Давай, Саске. Это же такой редкий шанс. Это будет забавно, и через какое-то время тебе будет что вспомнить. Я безумно хочу увидеть это. — Я не… — Да. Ты сделаешь это. Саске, ты сделаешь это, — снова поцелуи. Где же проклятое право выбора? Итачи с лёгкостью усадил Саске на своё место, касаясь руками его оголённой шеи, плеч, груди. Его эта ситуация возбуждала не меньше, вот только младший бы с радостью отказался от такого подарка. Он говорил, что про эту исповедальню мало кто знает. Кто ждал такого? Однако… Где твёрдое «нет»? Почему бы не вырваться? Почему бы просто не выйти, игнорируя людей и то, что они могут подумать? Итачи не удержит его насильно. Почему Саске сдаётся, ещё даже не попытавшись что-то с этим сделать? Всегда сдаётся. — Не волнуйся ты так. Это здорово. Ты сделаешь хорошее дело, отпустив кому-то их головную боль. Штампованные фразы, одинаковые наставления. Это же просто, — он опустился на колени перед Саске — так было бы удобнее. — Ты… Не смей. — Не сметь что? — коварно улыбнулся Итачи, перебрасывая хвост на другую сторону. И снова вызов в глазах. Не сметь что? Озвучишь это? Сможешь? Или промолчишь, как делаешь всегда? — Если ты сделаешь хоть что-то… — Что-то — это что? — То эта игра закончится, и мне плевать, какие проблемы у тебя потом будут и что ты мне… Саске оборвался на полуслове. Дверца тихонько скрипнула. По ту сторону на колени опустилось грузное тело. И тишина. Итачи кивнул, чтобы братец собрался с мыслями и начинал. Прошлая девушка начала сама, этот же молчал. Что делать? Итачи, мать твою, гори в аду. Успокоиться. Он всегда всё знал наизусть, он не в первый раз тут находится, какая разница, по какую из сторон? «Дитя моё», — шевельнулись губы Итачи, а его ладонь легла на руку Саске, мягко сжимая. Давай же. — Святой отец? Нет. Нет-нет-нет. Он точно скажет что-нибудь не то, он точно ошибётся. Нет. Но Итачи не был напуган, он всё так же улыбался, выжидающе глядя на Саске, словно тот произнесёт сейчас что-то по-настоящему важное. — Дитя моё, — наконец произнёс Саске, ужасаясь тому, как не подходит его голос для всей этой ситуации. Руку сдавило сильнее, Итачи ждал больше. — Христос невидимо стоит, принимая исповедь твою. Не бойся, не стыдись меня и не скрывай что-либо от меня, но скажи всё, в чём согрешил, не смущаясь, — и примешь отпущение грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Я только свидетель, и всё, что ты скажешь мне, я засвидетельствую перед Ним. Если же скроешь что-то от меня, грех твой усугубится. Так? Всё так? Улыбка Итачи отдавала нотками дикости, какого-то первородного безумия, но не оставалось сомнения в том, что он действительно счастлив. Почему? Это же такая ерунда, они как школьники дурачат кого-то. Итачи подвинулся ближе и тут же напоролся на выставленную вперёд руку, которую он с присущей ему насмешкой на лице отвёл от себя. Ну естественно, всё не будет так просто. — Это демоны вселились в меня, и я не смог совладать с ними. Я решил, что имею какое-то право судить. И я судил. Я послушный прихожанин, я постоянно прихожу сюда, не пропускаю службы, моя вера так же сильна, как и моё желание жить. Но в последнее время моя мать стала нагнетать. Я совершил ужасный грех… Да иди ты к чёрту со своим грехом, а ты убери руки сию же секунду! Паника росла по мере того, как Саске проигрывал войну. Ремень звякнул, но кающийся мужчина не прервался ни на секунду, хотя сердце младшего из братьев успело ухнуть куда-то, где ему анатомически быть не положено. Ощущение было приятным, джинсы весьма больно давили на давно уже возбуждённую часть тела. А ведь Саске правда верил, что ничего подобного произойти в принципе не может, Итачи же не настолько… Что ж, видимо, настолько. Что же ты творишь… Губы Итачи мягко коснулись потемневшей от прилившей крови головки, а после язык прочертил короткую полосу до уздечки, но избегая самой чувствительной зоны. Он ещё играться будет? Самое ужасное, что видно было абсолютно всё: прикрытые глаза Итачи, движения языка, блеск слюны на члене. — Но я знаю, что так нельзя, — скорбь мужчины отдавала мерзким привкусом. Да ты понятия не имеешь, что такое по-настоящему «так нельзя»! — Не суди, да не судим будешь, ибо каким судом судишь, таким судом и будешь судим. Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. Он говорит слишком быстро. Сколько всего нужно отследить, чтобы всё прошло гладко? Саске согнулся, запуская пальцы в волосы Итачи, видимо, тот счёл это за приглашение и обхватил член губами, плавно опуская голову. Главное, тихо. Уж что-что, а это тихо сделать — не самая простая миссия. Впрочем, Саске, которому уже пришлось кусать губы, чтобы его дыхание не теряло ритма, было не легче. Почему что-то настолько откровенное должно было произойти именно здесь и именно сейчас? Итачи отстранился, поднимая глаза на Саске. Нужно что-то сказать? Что? Он что-то пропустил? Как отвлечься от этих влажных губ, как можно вообще думать о чём-то кроме них? Итачи кивнул, и Саске ничего не осталось, кроме как поверить ему. — Так и есть, — согласие. Оно же требовалось? Не оно? Что происходит? — Как же мне быть? О чём вообще идёт речь? — Как и всем провинившимся, — решил играть на универсальности Саске. — Верить, раскаиваться, просить прощения и не поддаваться грехам вновь. — Вы дадите мне епитимью? Итачи вздёрнул бровь, бросил пару осматривающих взглядов по углам конфессионала, после чего отрицательно покачал головой. — Я могу, но она тебе не нужна. Зачем искать прощения в молитвах? — кажется, эта фраза сейчас сломает жизнь бедному католику, потому что Итачи испустил беззвучный смешок очень выразительно. — Тебе нет нужды делать этого сейчас, причина твоих грехов лежит глубоко в тебе. Господу не за что прощать тебя, если ты сможешь разобраться в том, что гложет тебя, если ты сможешь побороть собственный страх и гнев, прийти к смирению. — Но ведь… — Для поиска себя сойдёт любая молитва, — как же убого и тупо это звучит. Итачи начал беззвучно посмеиваться, прикрывая рот тыльной стороной ладони. — Важно не это. Вы ищете прощения в сложных ритуалах, но искать его нужно в себе. Господи, хватит ржать! Он не знал, что говорить, как отвечать и что вообще у того мужчины за проблема, он прослушал, потому что чей-то рот крайне настойчиво отвлекал его. — Я искал, Святой отец. Недосвященник зажмурился, ощущая боль от давящей руки, но это было воистину великолепно. — Я прощу тебе тот грех, что ты совершил уже, но тебе предстоит большая борьба, кх… Саске больно ударил брата, который взял слишком глубоко. Перед глазами поплыло. Больной ублюдок, как ты себе представляешь совмещение этих двух процессов?! Пальцы Саске, казалось, готовы порвать его плоть, так жёстко они давили на плечи. Если этот олух сейчас не заговорит, то он слишком много услышит. — Как часто вы молитесь по вечерам? — задал самый глупый на свете вопрос Саске, но другого просто не было в его и без того пустой опьянённой голове. — Каждый вечер. Если у меня есть возможность припасть перед иконой, я всегда это делаю, если же нет, я молюсь, глядя на небо. Моя жена… Саске слышал своё дыхание, ощущал, насколько глубоко в него пробралась дрожь. Как говорить в подобном состоянии? Невозможно. Итачи не щадил его совершенно, но работал ртом он дьявольски медленно, потому что любое резкое движение могло бы создать вполне естественный для минета звук. А то, что творил его язык, вообще плохо поддавалось описанию: он скользил, надавливая на плотные венки, осторожно касался самых чувствительных мест, дразня и ломая оставшееся жалкое подобие контроля. И всё слишком медленно. Это одна из причин, почему так невыносимо сложно терпеть. Саске сделал резкий вдох, вновь подвергая плечо Итачи болевому воздействию. Речь мужчины мгновенно прервалась. Услышал. — Для чего? — сразу же спросил Саске на выдохе, понятия не имея, попал ли в цель вопрос или прошёл мимо. — Для чего я это ей говорю? А разве это плохо, Святой отец? Саске больно прикусил кожу на собственной руке, не представляя, как открыть рот вообще. Полоска света разрезала его лицо, наверное, каждый его мимический жест был виден крайне отчётливо. А их было очень много — невозможность дышать и издавать звуки отражалась именно так. — Не плохо. Но важно, что тобою руководит, — его всё же хватило на короткую фразу. Ему придётся говорить что-то ещё. Ноги ощутимо дрогнули, и Саске снова хватанул ртом воздух, на сей раз сжимая пальцы на голове брата, наверняка больно натягивая волосы. Мужчина всерьёз начал объяснять, что считает добром и благом, наверняка он уже подумал о том, что священник сегодня странный, но едва ли мог хоть на секунду вообразить, что его святой отец находится на грани оргазма, а потому элементарно не может даже понять, что именно исповедует. — Я сожалею, что был столь груб, я сожалею, что позволил себе такую вольность, я знаю, как неправильно и ужасно это было с моей стороны. Я просил у неё прощения, она простила меня, теперь я прошу прощения у Господа. Саске зажмурился, задерживая дыхание. Он больше не в состоянии сказать хоть слово. Ладонь брата легла на его губы, плотно зажимая рот; это было даже немного больно, но мало волновало что одного, что другого. Ему удалось сдержать стон, когда всё его нутро буквально вспыхнуло и сбросило с себя всё физическое напряжение, подарив лёгкое и сладкое удовольствие. Он уже не слышал ничего, и ему было плевать, что там за стенкой думает грешник. — Я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа. Иди с миром и служи Господу, — произнёс вместо него Итачи. Заметит ли человек перемену голоса и смену источника звука? Едва ли. — Благодарение Богу, — послышался короткий ответ, а после снова скрипнула дверь. Итачи убрал ладонь, и Саске сделал вдох на слишком высокой границе слышимости. Один такой звук пару мгновений назад — и игра была бы проиграна. — Ненавижу тебя. — Это было потрясающе. — Я искренне… Боже мой, я искренне желаю тебе наискорейшей смерти, — Саске занял более устойчивое положение, застёгивая джинсы. — Ты что, проглотил? — А мне стоило испачкать одежду? Всё в порядке. Ты отлично справился. Как же приятно дышать. Саске всё ещё восстанавливал дыхание, не зная, злиться ему на происходящее прямо сейчас или уже можно смеяться. — Любая молитва, — фыркнул он вслух, и Итачи на сей раз засмеялся в голос. — Теперь я могу идти, Святой отец? Ещё одного грешника я не выдержу. Я хочу на свежий воздух. — При условии, что ты едешь со мной вечером. А ты ведь едешь? — уточнил Итачи, протягивая руку брата, который встал на ноги. — Потому что если ты не поедешь, я заставлю тебя долго и мучительно молить уже меня о великодушном прощении. Хочешь? Голос прозвучал где-то совсем близко над ухом, и по спине поползли мурашки. Если Саске не уйдёт прямо сейчас, то ещё пара таких вот фразочек — и у него снова встанет. — Я поеду. Отпусти уже только. Саске испытал непреодолимое желание прикоснуться к его губам сейчас. Вот только… Он не ощущал, что имеет право на это. Итачи может делать всё что ему угодно. А Саске… А Саске не может. Он же до сих пор играет роль человека, которому смешно от всего этого, слишком циничного и аморального для привязанностей, как и его брат. Никаких сентиментальностей и уж тем более серьёзных чувств. Его роль в этой игре простая: сопротивляться, смеяться и иногда поддаваться. Но никак не играть роли инициатора. — Давай около семи я заберу тебя… — У тебя. В семь. Я приеду сам. И даже не поцелуешь на прощанье? — Я думаю, хватит с тебя. — Ублюдок. Итачи вышел из исповедальни, убедился, что людей рядом нет, стукнул в дверь, и Саске выскользнул следом. И в этот самый момент в коридоре показался кто-то из желающих исповедаться. Саске, словно только что говорил на серьёзные темы, кивнул на прощанье священнику, забрал сумку со скамьи и поторопился покинуть стены храма. Сердце грохотало, как нездоровое. Что. Это. Сейчас. Было.