Аминь

За то, как огонь съедает солому и пламя истребляет сено, так истлеет корень их, и цвет их разнесётся, как прах; потому что они отвергли закон Господа слово Святого Израилева. Ис.5,2

Утро начиналось почти так же, как и обычно: усталостью и плохими мыслями. Которые стёрлись почти сразу же, стоило открыть глаза и увидеть тёмную макушку старшего брата, который мирно спал, уткнувшись носом в грудь Саске. Где-то вибрировал его телефон, но Итачи не реагировал на звук, хотя, как показывала практика, с будильниками он дружил. Ах, да, впереди тяжёлый день. И, как бы сильно ни хотелось, чтобы он наступал, он уже здесь — и назойливая вибрация тому подтверждение. Объятия Итачи стали чуть крепче, а после послышался недовольный вздох. Саске осторожно поцеловал брата в макушку, мягко скользнув ладонью по его плечам. — Я слышу, — ответил Итачи, словно младший пытался проявить назойливость, а не заботу. Да уж, по утрам наша принцесса всегда не в настроении. Но пока он обнимает его вот так, пусть он будет хоть трижды в бешенстве, Саске всё устроит. — Доброе утро. — Относительно. — Сколько у нас времени? — Час до выхода. Этого слишком мало, чтобы я мог расслабиться, но слишком много, чтобы я мог встать прямо сейчас. Но я не знаю, сколько времени нужно ей. Саске протянул руку и отключил назойливый будильник. А после уложил голову обратно — рушить это ощущение полной идиллии не хотелось совершенно, но выбора нет, поэтому оставалось наслаждаться крохотными минутами, которые у них остались в распоряжении. — Если сегодня всё закончится плохо… — Ещё ничего не закончилось и, возможно, не закончится ещё очень долго. Саске осёкся и продолжать свою мысль не стал. Итачи выглядел так, словно из последних сил старался быть самым серьёзным и самым ответственным, не имеющим право на слабость или боль. И как объяснить ему, что перед ним, перед Саске, не нужно держаться за какие-то образы, что перед ним можно быть искренним? Итачи часто говорил о том, что поймёт всё, что бы ему ни сказал младший брат, примет всё, но почему-то в обратную сторону, по его мнению, это не работало. Наверняка ему нужно время, как и любому другому человеку. Время на новый уровень доверия. Потому что, независимо от того что ты чувствуешь к человеку, доверие проверяется стрелками на часах и значимыми событиями. Объятия ослабли, и, стоило Итачи отпустить брата, как тот мгновенно ощутил, насколько в комнате прохладно. Что может быть хуже, чем подъём с кровати, признающий твою готовность ко всему, что готовит грядущий день, полный нервов близких, надежд и страха. К чёрту это всё. Саске сам сел в постели, потирая шею. Рука немного затекла, но ощущение было скорее приятным, потому что причина этого чувства сидела рядом и перебирала сообщения в телефоне. Где одежда, а в частности бельё? Итачи обещал разбудить мать, а Саске направился сразу на кухню, чтобы приготовить завтрак. Однако его ждал сюрприз: Микото давно не спала, а готовила, причём казалось, что готовила на целый клан, который должен был отмечать важное событие. Что-то варилось, тушилось, жарилось. Сама же Микото с беззаботным видом резала салат. — Мам? — осторожно позвал Саске. Женщина обернулась, окинула его безразличным взглядом и продолжила готовку. Судя по тому, что здесь уже было, она не спала большую половину ночи. — Доброе утро. Что будешь на завтрак? Я приготовлю. Саске упал на стул, глядя, как дрожит рука, которая держит нож. Она совсем не в порядке, хотя относительно вчерашнего дня держится намного лучше. Внезапно его посетила совсем другая мысль: не пришло ли ей в голову заглянуть в спальню к Итачи? Они спали вдвоём совершенно без одежды, и выводы можно было сделать сразу же — очевидно, правильные. Но едва ли человек, узнавший такое, смог бы сделать вид, что всё в порядке, и начать разговор с вопроса о завтраке. Насколько же отчаянно глупой идеей было творить подобное в родительском доме, но Саске не жалел. На кухне показался Итачи, который, в противовес состоянию Микото, выглядел расслабленно и совершенно спокойно. — Вечером будет большой ужин? — Я не… не знаю. Есть рис с мясом, мисо-суп, рыба и клёцки с острым соусом. И вот… салат. Но это, наверное, слишком для завтрака. Я могу сделать тосты или яичницу, или, может, вы хотите чего-то другого? — Нет, — в один голос произнесли братья, и оба — с грустной полуулыбкой. — Хорошо. Тогда чай, кофе, какао, где-то ещё оставался сок, я сейчас... — Микото отложила нож, вытерла руки о фартук и принялась искать что-то в верхних шкафчиках. Видимо, сок. — Мам, ты сама ела? — Что? А, да, конечно. — Нам скоро ехать, так что как насчёт того, чтобы принять душ? Я тут, — Итачи окинул взглядом все приготовления, — уберу. Микото несколько раз кивнула, как-то рассеянно улыбнулась и покинула кухню. Саске молча выключил плиту. Погода была до омерзения хорошей. Саске никогда не фиксировался на этом, но сейчас казалось, что это маленькое издевательство. У каждого на лице было слишком много написано из того, что он хотел бы оставить глубоко в себе. Итачи держался до невозможности серьёзно, и это напрягало, пожалуй, больше всего. Саске редко видел его таким. Обычно на его лице играли лёгкая полуулыбка, полные заинтересованности глаза и совершенно безмятежное выражение, словно ничто и никогда не сможет сбить с него настрой абсолютной невозмутимости к этой жизни. Какие могут быть горести и печали, если ты способен любую информацию представить в виде комичного абсурда? Но сейчас всем было не до того. На Микото было страшно смотреть — впрочем, Саске прикладывал максимум усилий, чтобы этого не делать. Она выглядела просто убитой, смертельно усталой, и её каменные искусственные улыбки напрягали в разы больше, чем слёзы. Микото сидела на заднем сидении авто Итачи и безразлично смотрела перед собой, словно глаза — это приложение к телу, а не орган, позволяющий что-то видеть. Расслабленное тело, раскрытые ладони… Она была не здесь, и что-то подсказывало Саске, что мыслями она находилась где-то, где рядом с ней был человек, изменивший её жизнь в корне. История их отношений до сих пор была какой-то загадкой, никто не рассказывал детям о знакомстве, о предложении и, самое главное, об их молодости. Саске знал, что у Микото были крайне верующие родители, к которым они ездили в детстве на выходные, он знал, что она была воспитана в очень строгих условиях и с самого детства не имела ни малейшей возможности хотя бы в тайне усомниться в том, что ей вливали с молоком матери. А вот у Фугаку всё было не так просто. Судя по тому, как он реагировал на детские расспросы, начинал он не самым добропорядочным человеком, и, возможно, именно она стала для него неким лучиком света, подарившим новый смысл жизни. Любовь Микото к Фугаку нельзя было описать словами. Это привязанность, вечные жертвы во имя мира и спокойствия в семье. Не было ни одного скандала за все те годы, что они жили вместе. Что значит для неё потерять его навсегда? Итачи всё также молча завёл машину, и Саске осознал, что это будет самая длинная дорога за всю его жизнь. Всё то, что происходило между ними вечером — тот последний глоток воздуха, который старший брат позволил ему сделать, — было вчера. А сегодня новый день, который необходимо пережить, чтобы впоследствии иметь право допустить мысль о том, что было и что будет. И, что самое ужасное, Саске понимал, что пережить такой день придётся не один. И отпустит его окончательно только тогда, когда отец поправится или же… Или же не поправится. Но на это уйдёт совсем другое количество времени, и последствия будут слишком сложными. Тишина напрягала. Радио или музыка могли бы хоть немного разрядить обстановку, но Саске понимал, что и сам не может открыть рта. Машина проехала мимо небольшого ДТП, вокруг которого собралась кучка людей. Любопытно, кто-то пострадал? Как часто умирают люди по самым глупым причинам и сколько же боли это несёт? Сейчас Саске понимал, что ему совершенно безразлично, кто был в тех машинах, что с ними и кто будет больше всего травмирован в дальнейшем. А ведь кому-то так же плевать, куда едет их машина и что чувствуют люди внутри неё. Слишком солнечно. Слишком много людей вокруг, детей и молодых мам с колясками, влюблённых парочек и счастливо встречающих старость пожилых людей. Лето. — Да. Саске вздрогнул, бросил короткий взгляд на Итачи, который принял вызов, и снова вернулся к своему увлекательному занятию — разглядыванию улицы. Маленькая девочка перебегала дорогу и просила свою маму бежать быстрее, потому что скоро загорится красный. Рядом с их машиной стояла иномарка, в которой девушка красила губы. Вот так и случаются аварии. Загорелся зелёный, и поток машин двинулся дальше. Все, кроме той машины, в которой сидел Саске. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем он осознал, что что-то не в порядке. Позади громко просигналили, но даже это не сподвигло Итачи нажать на газ. Саске медленно повернул голову, окидывая взглядом брата, но тот всё ещё молчал, не отнимая телефон от уха. Кто это? — Зелёный, Итачи, — осторожно произнёс Саске, но реакции не последовало. Нервно выдохнув, парень глянул на заднее сидение. Микото мелко тряслась, но при этом не выглядела как человек, способный осмысливать происходящее. Внезапно женщина наклонилась, обнимая себя за колени. Ни слова. — Итачи, — терпеливо позвал Саске. Вновь сигналы, ругань водителей, вынужденных объезжать застывшую на перекрёстке машину. Итачи отбросил, наконец, телефон и молча продолжил путь. Его рука нашарила пачку сигарет, и уже через пару мгновений салон наполнился запахом его сигарет. Итачи никогда не курил дома. Нет, это не было секретом и он не пытался прятаться, это была своего рода дань уважения родителям. Да, Микото не в том состоянии, чтобы заметить это и возмутиться, но вставал совсем другой вопрос: почему это не волнует брата? Почему волновало всегда и не волнует прямо сейчас? Он слишком разгоняется. Он вообще видит, что делает? Ладонь Саске осторожно легла на его предплечье и мягко надавила. Всё в порядке. За спиной послышался сдавленный всхлип. Если она может плакать, то это уже хорошая новость. Нездоровая апатия была бы куда страшнее. Внезапно Саске осознал, что давно понимает, что происходит, но просто не может себе позволить ощутить это прямо сейчас, пока двум его самым близким людям настолько плохо. Когда им нужна поддержка, им нужно хоть что-то, чтобы не сойти с ума. Машина успешно припарковалась у больницы. Примерно минуту никто не смел двинуться, а после Микото всё же открыла дверь, практически вываливаясь из салона автомобиля, и поплелась в сторону главного входа. Итачи вышел из машины следующим, но за ней он не последовал и облокотился о капот машины, снова закуривая. Стоило Саске остаться одному, как эмоции подкатили к горлу, вызывая лёгкий приступ головокружения, но дальше он их не пропустил, решив, что просто не имеет на это право. На улице невероятно душно, хотя, может, дело и не в погоде. Саске остановился рядом с Итачи и посмотрел вслед удаляющейся матери. Хотелось задать вопрос — не сыпать шквал своих недопониманий, а просто сказать это сразу и услышать точно такой же короткий ответ. Но вопрос упорно не генерировался. Саске осторожно забрал из пальцев Итачи сигарету и затянулся сам, а после уткнулся лицом в его плечо. От него привычно пахло терпким парфюмом и чем-то мятным, что ли… Хотелось зарыться в эти объятия и просто молчать. Не отпускать его и не думать ни о чём, что творится вокруг, вернуться во вчерашний вечер, пошутить о чём-то, просто быть способным оставаться собой, не ломаться под тем, что происходит за пределами этого касания. — Это всё, да? Ответа не последовало, только сигарету снова отобрали, и после она полетела на асфальт. Ладонь Итачи легла на плечо Саске, приподняла подбородок, и взамен горькому дыму он получил поцелуй, который за долю секунды превратился во что-то агрессивно болезненное. — Иди, — выдохнул Итачи, не открывая глаз. Он не просто отпустил Саске, он фактически оттолкнул его, и у того не осталось выбора, кроме как последовать за матерью, которая за всё это время едва успела добраться до дверей. Обняв её за плечи, он вошёл с ней в госпиталь, где всё пропахло болью, отчаяньем и медицинским спиртом. День похорон был назначен на выходные. Религия — это удобно. Это то, что оправдывает колоссальное количество действий, то, что обещает тебе сладкие перспективы, прикрывая горькую правду. Микото верила в рай, но верила ли она в то, что Фугаку его заслужил? Смерть — это всего лишь точка на его прямой, за которой будет что-то ещё. Занятно, потому что Саске так не считал. И с трудом можно найти проверку лучше, чем смерть родного человека. Желание поверить во все те приторно счастливые формы существования после смерти не появилось. Его просто больше нет. Саске было неуютно. Потому что он не плакал, он не грустил, он не ощущал почти ничего. Он любил отца, но чувство было такое, словно тот просто уехал и весь кипиш вокруг неуместен. Понимание и осознание — очень разные по своей природе явления. Каждый знает о том, что космос бесконечен ( ну, или, по крайней мере, слышал об этом) — не все в это верят, но абсолютное большинство принимает это как некий данный факт. Но может ли хоть кто-то осознать, что собой представляет бесконечность? Саске казалось, что его просят осмыслить именно это, а всё, что он способен ответить: «Да, я знаю». Это были первые похороны, на которых он присутствовал, и всё вокруг казалось слишком вычурным, искусственным и неуместным. Он не знал половины этих людей, пусть и догадывался, что это коллеги с работы и его знакомые из прихода. Приехала бабушка, которая сидела рядом с Микото и гладила её по плечу, грустно улыбаясь. А ещё вокруг было так много цветов. Пожалуй, это именно то, что он запомнит на всю оставшуюся жизнь, то, с чем будут ассоциироваться эти похороны: сладкий запах, состоящий из множества оттенков, главными из которых были проклятые лилии. Дышать совершенно нечем. Итачи нигде не было видно. Он отказался принимать участие в организации, но выступил спонсором, поговорил с нужными людьми и доверил всё в руки тех, кто справится лучше. Поначалу Саске казалось, что именно он должен отпевать погибшего отца, сейчас же он понимал, что это выглядело бы странно. Итачи тоже нужно время, нужно отдохнуть, нужно прийти в себя. И выполнять свою привычную работу уже далеко не в первый раз над мёртвым телом родного отца — не самая приятная честь. Процессия редела. Незнакомые лица куда-то исчезали — вроде бы постепенно, но казалось, что все разом. Удивительно солнечный и тёплый день. Обычно такую погоду люди считают хорошим знаком. Потрясающий знак, ничего не скажешь. Крепкие руки обняли Саске со спины, а на плечо легла голова. Даже если бы он не заметил свесившихся волос, даже если бы не знал его запах, даже если не ждал его весь день, он всё равно даже на секунду не задался бы вопросом, кто это может быть. — И что мне делать? Саске не хотел задавать этот вопрос, более того, ему не нужен был на него ответ. Не то чтобы это было сильно очевидно, просто уже нет разницы. — А что бы ты делал, если бы всё сложилось иначе? — его мягкий голос успокаивал лучше, чем какие-либо таблетки или алкоголь. — То, что не могу позволить себе сейчас. — Например? — словно он серьёзно не понимает. Объятия стали чуточку крепче, и Саске прикрыл глаза, почти убивая себя мысленно за то, что ему приятно, за те крохи счастья, которые вынуждают его улыбнуться. Это неестественно. Не так. Не сейчас. — Я бы хотел встретиться с Кицу, напиться и танцевать всю ночь, — со смешком признался Саске. — Но я не сделаю этого. А ещё я бы хотел… тебя. Но этого я тоже не сделаю. — Пороки, которые становятся ещё чернее на фоне общей трагедии. Да, слушаю об этом из раза в раз. Вот только… Хочешь быть хорошим мальчиком? Ты прекрасно знаешь, кто ты есть, и вести себя иначе просто потому, что нужно… — Стой. — Неужели ты веришь в то, что выразить свою любовь к нему ты можешь только слезами и отказами от всего, что тебя окружает? Что ж, Саске, на тебе мало чёрного, — прозвучало едко. — Нет. Не надо. Я понимаю, о чём ты, но это неправильно, я не смогу просто сделать вид, что так и должно быть. — Но так действительно должно быть. — Неужели… Господи, Итачи, что ты несёшь? Я просто не могу взять и… — Жить? Саске не договорил, однако продолжать мысль было бесполезно. Прикрыв рот, он сжал зубы, пытаясь успокоить нарастающий гнев, который едва ли был уместен. — Если бы, — начал он медленно и твёрдо. — Если бы всё сложилось иначе, я мог бы хотеть чего-то другого. Но прямо сейчас я не хочу ничего. Просто не сегодня. Возможно, не завтра. Если тебе нужно это, езжай, но прошу тебя, пожалуйста, хотя бы сегодня закрой свой рот. Хватит нести эту чушь про то, что нормально и ненормально, что можно и чего нельзя, какие людишки жалкие и лживые. Если нужно выговориться — езжай на работу. Единственное, чего он не ожидал в ответ на свои слова, — это улыбку. Да, Итачи часто улыбался, но сейчас это было максимально странно. Хотелось обернуться, осмотреть всё вокруг, чтобы удостовериться, что причина этого не что-то за спиной. — Я могу выражаться проще. — О, что ж, попробуй. — Тебе не понравится. — Я знаю тебя всю свою жизнь, думаешь, всё ещё способен меня удивить? — Удивлять — это последнее, чем сейчас я планирую заниматься. Иди. Садись. Плачь. Можешь запереться после в комнате и не выходить оттуда день, неделю, месяц. Пусть все знают, как это было тяжело для тебя. Но правда в том, что ты ничем уже не искупишь то, что сделал, как бы отчаянно ни пытался. Саске вскинул брови, уверенно складывая руки на груди, хотя очевиднее жеста защиты ещё не было придумано. Поворот темы разговора явно оказался неожиданным. — Тебе не нужно разрешение. Но ты его просишь. Ты можешь справляться с этим как угодно, но ты жалуешься. Зачем? Чтобы я оценил, какую жертву ты приносишь? А дальше? Маме тоже нужно удостовериться, что тебе больно. И тебе плевать, что сейчас ей куда безболезненнее быть дочерью, слабой и разбитой, а не пытаться помочь тебе. — Нет, — слишком тихо, чтобы остановить то, что уже началось. — Ты не знаешь, что должен чувствовать в подобной ситуации, а что из этого лишнее. Твои смятения — это банальная попытка соответствовать происходящему. Почему же ты не делаешь то, чего хочешь? Если тебе хочется кричать — кричи. Хочется плакать, значит плачь. Если ты хочешь напиться до беспамятства — пей. Потому что нет никакой разницы, что ты делаешь. Важно то, что ты чувствуешь. Он не хочет услышать то, что прозвучит далее, это видно по глазам, по сжатым губам, по пальцам, сдавливающим собственные плечи. — И сказать тебе, что это? Стоило бы его заткнуть, наверное, а может, просто уйти, а может, сказать, что это всё чушь и он совершенно не прав. — Это стыд, Саске. За то, что тебя не было рядом, когда ты был нужен. За то, что не соответствовал ожиданиям, порою даже в мелочах, которые тебя просто не волновали. За всё то, что ты говорил, делал, думал. За то, что оказался собой. И последнее, что ты сделал перед тем, как он скончался… — Хватит. — Ты не идеален. И даже до просто «хорошего» не дотягиваешь. Тебя это не волновало никогда. И это тоже по-своему отвратительно. Но хуже этого может быть только попытка исправить всё сейчас, бессмысленными традициями, запретами и наказаниями самого себя. Это никому, кроме тебя самого, не нужно. Маме нужно вылить всё, что у неё есть, и она это делает, а ты стоишь здесь и доказываешь мне, что знаешь, что такое правильно, а что — нет. Саске… Искупления не будет. Не всё из сказанного было правдой, но слишком многое. Отвратительно хороший день. Наверное, все самые ужасные события происходят вот в такие вот прекрасные денёчки, когда погода выдаёт лучшие показатели, а вокруг всё сияет и едва не поёт, как в мультфильмах. — Поехать напиться, накуриться, трахаться и радоваться каждому дню, потому что я всегда был хреновым сыном? Это ты мне советуешь? — в итоге спросил Саске после весьма длительной паузы, в процессе которой пересечений этих двух взглядов не было. — Нет, это я советую себе. А тебе стоит решить, что ты чувствуешь, чего ты хочешь и почему для тебя одно мешает другому. Потому что пока выглядит неутешительно. Здравствуй, шоковая терапия! Тот, кто был объектом твоих самых грязных мыслей, тот, кто протягивал руку помощи, тот, кто учил тебя читать, тот, кто вчера срывал стоны с твоих губ, тот, кто парой фраз сломал к чёрту самообладание, которое вот-вот проступит слезами на глазах, — это всё один и тот же человек. Его слишком много. Итачи устало вздохнул, перехватил парня за плечо, рывком притягивая к себе и прижимая к груди; тонкие пальцы поглаживали его по голове. Ответных объятий не последовало, хотя вырываться Саске и не собирался. — Ты прекрасно знаешь, что я мог бы сказать что угодно, но именно так будет действеннее всего. Тебя успокоить сейчас? Саске, я могу. — Я поеду с тобой, — шёпотом произнёс младший, прижимаясь лицом к ключицам, скрытым одеждой. — Куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Я не хочу видеть никого из них, я не хочу слышать ничего об этом, я просто… Итачи нежно улыбнулся, осторожно приподнимая лицо Саске. — Я хочу, чтобы ты отчётливо осознавал одну очень важную вещь. Я не всегда прав, и далеко не всегда нужно слушать то, что я говорю, а тем более делать то, что я советую. Я правда хочу, чтобы ты слушал в первую очередь себя, потому что никому ты так красиво врать не умеешь, как себе. Я никогда не смогу знать наверняка, чего ты хочешь, но ты ведь знаешь. Так смелее, Саске. Я буду с тобой в любом случае, даже если однажды твоим желанием будет избавиться от меня, я всё равно тебя поддержу, но только если это будет искренне. Я не фанат такого явления, как честность, но есть те, перед кем мы обязаны быть открытыми. Всегда. Руки Саске крепко обняли брата чуть выше талии. — А если я просто не понимаю? — Рефлексируй. Задавай вопросы, отвечай на них. Цепочки будут замыкаться, ты будешь возвращаться к одному и тому же. И в какой-то момент поймёшь. Не факт, что понравится, не факт, что примешь это, но поймёшь. Парень глубоко вздохнул, с чуть большей уверенностью отстраняясь и даже позволяя себе что-то вроде улыбки, но это было нечто маленькое, болючее и честное. Итачи удовлетворённо кивнул, всё ещё не выпуская его лица из собственных рук. Важная мысль поймана, принята, обработана и сохранена. — Саске… Ещё раз. Что тебе делать? — пальцы убрали пару локонов за ухо, огладили скулу, словно вытирая слезы, которых правда не было на этом лице. — Я хочу сказать спасибо бабушке. — Неплохо. Что-то ещё? — И я хочу уехать отсюда. — Хорошо. Всё? Саске медленно покачал головой. Такое чувство, словно он сам не до конца понимает всё то, что ему сейчас необходимо, но осознание факта едва ли не важнее его самого. — Иди и делай, — закончил Итачи, мягко прикасаясь к губам Саске. В этом был какой-то жест поддержки, огромное количество эмоций в одном абсолютно не настойчивом прикосновении. Саске прикрыл глаза, не задумываясь об уместности того, что делает. Просто чуть напряг шею, вытягиваясь, чтобы человек рядом не отстранился, ощутив напор в ответном прикосновении. Что может быть более странным, чем целовать человека на кладбище, во время похорон собственного отца? Не просто человека. Это его брат. Человек из той же плоти и крови. Сколько раз он говорил себе, что ему плевать. Итачи хотел от него не этого. Нельзя отказаться от данного факта, нельзя забыть про него, нельзя игнорировать, его нужно принять, пережить и вжить себе под кожу. И, кажется, более подходящей ситуации, наполненной стрессом, болью и выбором, представить невозможно. Саске протянул руку, но, прежде чем она легла на плечо, запястье было грубо перехвачено. Какой-то неуместный рывок — и контакт потерян. Парень даже не успел установить фокус на чём-то, как ощутил, что теряет контроль над происходящим. Какой-то шаг в сторону и за спину, рука, крепко удерживающая за бок и не позволяющая двинуться. — Какого… И рука эта была чертовски напряжённой. Саске не успел увидеть его лица, но осознание того, что не всё в порядке, постепенно накатывало. Медленно Саске выглянул из-за плеча брата. Тишина, повисшая между этими тремя, была самой громкой из всех, что когда-либо приходилось слышать кому-либо из них. Итачи смотрел прямо с какой-то почти железной твёрдостью. Микото же смотрела на Саске с немым вопросом, являющимся компиляцией всех вопросов на свете, которые только можно задать в подобной ситуации. Младший медленно вдохнул, надавливая на руку Итачи, чтобы выйти вперёд, но та не поддалась. — Отпусти… Только одно короткое движение головы в повороте — и Саске осёкся, не желая больше хоть как-то влезать в ситуацию. Удивительно, но Итачи в секунду представился куда более опасным, нежели взгляд матери, который с каждой секундой набирал всё больше разных оттенков. — Мы поговорим об этом позже, — наконец произнёс Итачи, снова возвращая взгляд на Микото, брови которой дрогнули в недоумении. Она приоткрыла рот, продолжая смотреть на Саске. Словно она могла ошибиться и именно он — это кто-то другой, какой-нибудь парнишка, кто угодно, но не её сын. Губы медленно растянулись в какой-то сумасшедшей улыбке, пока она всё быстрее и быстрее качала головой. В ногах заныло. Желание сорваться к ней, схватить за плечи и начать всё объяснять просто душило, царапая горло изнутри. — Итачи… — легче было прочесть это по губам, чем услышать. — Что происходит? Саске, привыкший к тому, что Итачи всегда был в семье центром их мира, что именно его слова воспринимались как самая объективная на свете истина, что он не получит осуждения, вдруг понял, что сейчас в голове матери закончена расстановка виноватых. И к Саске вопросов не будет. — Нет, стой, — Саске просто отшатнулся назад, уходя от физического давления. — Стой. Всё не так, как это выглядело, всё намного сложнее. Мам. Но стоило ему хоть шаг сделать в её сторону, как она отшатнулась, а на вороте одежды сжалась рука Итачи, дергая его на себя. — Помолчи. Настоятельно, но куда мягче, чем ожидалось, потому что в глазах его даже крупицы этой самой мягкости не наблюдалось. Помолчать? Эти двое и так молчат, накручивая себя этой тишиной до предвзрывного состояния, так какой смысл молчать? Или врать, или говорить всё открыто, но никак не просто молчать! — Зачем, Итачи? — тихо спросила она, так и не сделав шаг обратно. Стоя между матерью и старшим братом, которые обсуждают его проблему, но не позволяют ему вставить и слова, он вновь ощутил себя ребёнком в семье, где регламентированы даже утренние приветствия, а его мнение — это что-то, до демонстрации чего он не дорастёт никогда. — Потому что мне это нужно, — как-то до ужаса спокойно пожал он плечами. Микото снова покачала головой и упёрлась взглядом в землю, плёнкой прокручивая увиденное и пытаясь понять, что именно она восприняла не так, где ошибалась. Потому что она сможет поверить чему угодно сейчас, оправдаться будет легко… Так почему он не пытается? — Нужно что? — Ты знаешь ответы на все вопросы, которые только сможешь сейчас придумать. Так перестань задавать их. Ты всё прекрасно знаешь, всё видела и замечала, и ничуть не удивлена сейчас. Прекрати. Женщина весь день была заторможенной, двигалась медленно и реагировала на всё с опозданием на пару секунд. А сейчас ей словно внутривенно добавили дозу транквилизатора, потому что озвученная мысль доходила очень долго. Пальцы прошили волосы, до побелевших костяшек сжимаясь на затылке. Она закрыла глаза, впервые выпустив на лицо ту категорию чувств, клеймо которой носили и злость, и гнев, и ярость. Но продолжала молчать, продолжала обрабатывать полученную информацию. Саске тошнило напряжением. Рука, что сперва удерживала ворот, а после перебралась на плечо, вроде поддерживающе, а вроде ограничивая от необдуманных движений, болезненно грела даже сквозь одежду. — Ты никогда не был нормальным, — прошипела она. Нет, стоп, хватит, всё не так, это невозможно, это всё не нужно, это лишнее. Саске впился ногтями в ладонь Итачи, намереваясь её сбросить, но его тут же прижали спиной к себе. — Да при чём здесь ты вообще? — сорвался Саске на брата. Женщина подняла голову, позволяя сыновьям увидеть покрасневшие глаза с вновь скопившимися слезами, но на сей раз там горело пламя обиды, разочарования, злости, боли… Но никак не потери и любви, потому что именно это оставалось полосами на щеках, когда она смотрела на гроб. Сколько разных оттенков сырости на её черных глазах за один только день. — О, — Итачи наклонил голову, улыбаясь краем губ, — как лицемерно… — Нет, Итачи, то, что ты позволяешь себе говорить, вот что такое настоящее лицемерие. Мне никогда не отмыть вину за тебя. Но это… Это на твоей совести. — Человеческие платы слишком утрируются. Нет, это работает чуточку иначе. Он умер из-за невнимательности, приоритетов, где здоровье не числится. Он умер, потому что, имея реальную проблему, даже не попытался её решить. — Закрой рот, — процедила женщина. — Да, это злит, я понимаю. А ещё ты не настояла на обследовании, я помню все причины твоих слез, все те «грехи», которые ты самолично подписала, приняв на себя. Сейчас было бы максимально удобно отдать их другим. — Итачи, хватит, — Саске даже забыл о первостепенном желании уйти от контроля рук. — Если ты этого так сильно хочешь, я заберу эту ответственность на себя. — Ты хоть понимаешь, что ты натворил? — Я — да, а ты можешь быть уверена, что знаешь, что именно я натворил? — Убирайся. — Я на службе, — зачем он улыбается? — Я уйду ровно в тот момент, когда пойму, что сделал всё, что необходимо. — Саске, отойди от него, — почти прошипела она. — Саске. — Мама… Не надо. Ты правда просто… Просто… Я всё смогу объяснить тебе так, чтобы ты поняла, только, пожалуйста, не надо. Итачи наконец перевёл взгляд на брата. — Думаешь? — Серьёзно, Итачи, замолчи хоть на секунду, что ты творишь? — он, приложив грубую силу, вырвался из объятий, отходя на пару шагов. — Зачем? И ты не права. И… я не знаю, господи, я просто не знаю, что тебе сказать, но я обязательно найду слова. Микото покачала головой, с тоской глядя на младшего сына. — Саске, не слушай его… — Да с чего ты взяла вообще, что это его вина? Я был тем, кто всё это устроил, я одна большая проблема этой семьи. Я этого хотел, ты понимаешь? Я не слушал тебя всю свою жизнь, я смеялся за твоей спиной, это всегда был я. Так почему ты ищешь изъяны в нём? Я не хотел, чтобы всё так вышло, я не хочу, чтобы ты смотрела на меня так, но лучше на меня, мам. — Саске, ты понятия не имеешь, о чём говоришь. — Ну, видимо, только ты знаешь, что здесь происходит, так? — приподнял бровь Итачи, всё ещё позволяя себе слишком откровенное и наглое поведение. Как гипертрофируются злодеи в фильмах, чтобы подчёркивать положительные черты протагонистов, так же топил сам себя Итачи, тем самым очищая Саске. И, как бы абсурдно это ни было, но у него получалось. — Зачем ты это делаешь, Итачи? — этот вопрос она уже задавала, но сейчас она держалась твёрже и ответ ей был нужен явно другой. — Потому что мне это нужно, — терпеливо повторил Итачи. — И ты никогда этого не поймёшь, как бы сильно нас ни любила и как бы отчаянно ни пыталась. Ты можешь спасти его, посадить под замок, сутками рассказывать, кто и как его будет рвать в аду… — Да ты замолчишь сегодня или нет? — перешёл на крик Саске. — Не поможет, — заключил Итачи. Микото, как зачарованная, продолжала качать головой, словно отрицание хоть как-то поможет ей защититься. — Ты его больше никогда не увидишь, — пообещала она. — Не боишься, что я могу сказать тебе то же самое? — оскалил зубы Итачи, приближаясь к матери. — Твои дети — твоё большое разочарование, но это всё, что у тебя осталось. Откажешься от них ради своих убеждений? Я помогу тебе с этим. Я исчезну из твоей жизни, сотру все следы своего существования… Но и его я заберу. И ни твоя любовь, ни твои просьбы, ни твои связи, ничего тебе не поможет. Хочешь? А сейчас это уже был страх. Она держалась сильно, всё ещё выглядела опасно, всё ещё злилась, но вместе с тем, кажется, впервые увидела человека, стоявшего перед ней на расстоянии вытянутой руки. — Ты не посмеешь… — Я никогда не был нормальным. Я способен на страшные вещи, мама. Это самое малое из того, что в моих силах. Если моей семье нужны деньги, я их нахожу. Если ей нужен отдых, он есть — и далеко не твоими заслугами. Если сейчас моей семье нужно разломаться настолько, я вновь проявлю заботу. И ты знаешь, почему. Потому что ты дорога мне. И отец был мне дорог. Но Саске… — Пожалуйста, — всхлипнула она, сильнее сжимая свою голову, — Итачи, так нельзя… Саске с отчаянием смотрел на мать, ощущая острую нужду утешить её, но не мог заставить себя произнести хоть слово. — Я благородно предоставляю тебе выбор. И время я тебе тоже дам. Женщина опустилась на землю, готовая рвать волосы, за которые так цеплялась. Она не видела вообще ничего, пелена воды размыла все границы реальных предметов. — Ты даже не представляешь, что тебя ждёт… — И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в геенну огненную, где червь грешников не умирает и огонь никогда не угасает, — прошелестел его голос. — Сера. Плач и скрежет зубов. — Ты не понимаешь… Итачи присел рядом, продолжая не сводить пристального взгляда с матери. — Я понимаю гораздо больше, чем ты думаешь. Я изучил твоё мировоззрение вдоль и поперёк. Я говорил твоими фразами, я объяснялся твоим языком, когда от меня требовалась честность и искренность. Я знаю, что тебя пугает, что ты видишь, чего ждёшь и на что, по-твоему, я себя обрекаю. Я не боюсь. — Однажды… — А сегодня? А завтра? А послезавтра? Через год или десять лет? То, что произойдёт или не произойдёт в этом мистическом «однажды», будет решено там же. Сейчас у тебя проблема, и тебе нужно в ней разобраться. У меня была проблема, и я решил её. — Это просто невозможно, ты же понимаешь это… Господи, Итачи, я не верю, я просто… Нет, Итачи, нет. Саске подошёл ближе, неловко обнимая себя за плечи. Но напоролся на выставленную вперёд руку брата, а после укололся об отчаянный взгляд матери. — Есть вещи, которые не прощаются судом, — сказала она ему. — Ты ещё можешь… — Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших. Его ладонь мягко пригладила запутавшиеся волосы. — Ты учила своих детей смирению. Обучи этому саму себя, и тогда тебе станет легче. Это единственное, на что ты можешь повлиять, и тебе стоит это сделать. А мне придётся оставить тебя одну на то время, пока ты борешься сама с собой, расставляя приоритеты в соответствии с твоей верой и твоими материнскими чувствами. — Саске, не надо, — почти взмолилась она. Стоя над ней, парень ощутил себя палачом против воли. И всё, чего ему хотелось, это упасть рядом, обнять её и пообещать, что он больше не будет подобным заниматься, что это всё не про него, просто идиотский розыгрыш. Лучше бы она кричала и клялась, что сделает всё, чтобы они двое никогда больше не увиделись. На похоронах… Господи. Почему нельзя было ограничить себя хотя бы сегодня от всего этого? Итачи также поднял голову на парня, дожидаясь от него реакции. Не надо, Саске? Так надо или не надо? В голове болезненно прокрутились воспоминания о том, как Итачи обещал ему, что всё будет ужасно, что придётся лгать всю жизнь. Но кто знал, что через какие-то проклятые сутки чаша с его приоритетами наполнится такими фатальными вариантами. Итачи поцеловал мать в макушку, поднимаясь с земли и отворачиваясь от неё. — Стой… Чёрт возьми, Итачи, стой! Ты не можешь просто уйти, не пообещав мне! Ты просто не можешь! Это же за гранью человеческого! Итачи, стой! Итачи медленно обернулся. — Добро пожаловать в реальный мир. Саске не выдержал, закатив глаза. — Ты можешь хотя бы сейчас не острить? — Видимо, не могу. Ты идёшь? — Да ты шутишь… — Попробуешь объясниться? Правдоподобная ложь, как я достаю соринку из твоего глаза? Или попробуешь объяснить собственной матери, что значит любить родного брата? Удачи, Саске. — Какой же ты ублюдок, — недоверчиво улыбнулся Саске, понимая, что сам на грани того, чтобы заплакать. Итачи лишь на секунду нахмурился, словно вопрошая: «Серьёзно?», а после развернулся и направился куда-то в сторону процессии. Саске ещё минуту молчал, слушая всхлипывания матери, а после, окончательно сломавшись, сел на траву рядом с ней и обнял за плечи. Слишком многое навалилось. В другой ситуации она смогла бы пережить это легче. С другой стороны, разом отойдёт от всего, может, эта история покажется менее страшной на фоне общей трагедии? — Это же неправда… Ты же понимаешь, что это всё ложь, всё ненастоящее, — прошептала она, утыкаясь ему в плечо. — Он же не заберёт тебя? Ты ведь не пойдёшь за ним? Саске, мальчик мой, ты же не настолько веришь ему? Очень тяжёлый вздох, попытка утереть слёзы с лица. Чёрные глаза, возведённые к небу, искали за что зацепиться, но, кроме белых облаков, там не было ничего. — Он не такой, как все. Всегда был. В его глазах постоянно было что-то нехорошее, и улыбался он так, как не улыбаются дети. Я боялась его, пока он не подрос и не начал делать вид, что всё нормально. Никогда не было нормально. Он делал хорошие вещи всю свою жизнь, он так старался, и я думала, что это равноценный обмен. Саске, прошу тебя, ты светлый мальчик, ты настоящий, я знаю тебя, ты всегда был открытым, и его влияние на тебя… Господи, прошу, скажи, что ты понимаешь, что это оно. Это же… Что это? Это не может быть чем-то настоящим. Что он тебе сказал? Как легко ломаются приоритеты. Ещё пару недель назад Саске ненавидел тот факт, что Итачи предстаёт перед родителями святым, пока сам творит такое. А сейчас он был готов отдать почти всё, чтобы они продолжали считать его таковым. — Ничего. Это какая-то ошибка мозга, наверное, но она есть — и она часть меня. — Ты даже говоришь его словами, — она отвела голову от плеча, отворачиваясь. — Я не отдам тебя, ясно? И ты не сбежишь с ним никуда. Ты останешься здесь, пока я не буду спокойна за тебя. Если ты надеешься, что когда-нибудь я пойму, — нет, Саске. Это ты поймёшь рано или поздно, что творишь. Что он с тобой творит. — Мама, это не… — он терпеливо вздохнул. — Хватит. Забудь всё, что видела, и не вспоминай об этом никогда. Только так ты сможешь сохранить этот маленький мир. Женщина встала и, немного пошатываясь, направилась туда, откуда пришла, куда ушёл Итачи, где сидит её мать, где в землю погребён её муж. — Я не могу… Я просто не могу это оставить так. Я не смогу, — бормотала она всё больше себе. Саске смотрел ей вслед, вновь не понимая, что испытывает. Мысль о том, что родители узнают, казалась ужасающей. Но ничего не произошло. Небеса не обрушились на землю, да и пламени не видно. Ей нечего ему сказать. Любопытно, неужели она действительно видела столь многое так давно? Видимо, не так уж в их семье и много дураков — один Саске. Чертыхнувшись, он достал помятую пачку, закуривая не самую ровную сигарету. Всё идет ко дну, мать нестабильна, Итачи творит чёрт знает что, а сам Саске просто хочет исчезнуть. Идея напиться перестала казаться такой ужасной. Самое время.