Greenhouse Boy

      Сейчас наручные часы, строгая, в меру роскошная классика, показывали начало официального трудового дня, а солнце, ленивое, сонное, не успевшее выцепить свой стакан кофе в ближайшем Starbucks, едва показалось на рабочем месте, в отличие от сотрудников исследовательского центра, шумящих за закрытой дверью, переговаривающихся о бытовой и научной ерунде, смеющихся, чечеточно топочущих, таких живых. Отвратительное, излишне претенциозное сравнение, но Грейвс сейчас ощущал себя ближе к солнцу, далекому скоплению газов и горячей материи, чем к людям за стеной кабинета. Они - милая массовка, годная лишь на то, чтобы в нужный момент постучать в дверь, закричать на разные лады и голоса: "Мистер Грейвс! Мистер Грейвс!" - но, увы и ах, никакого мистера Грейвса в кабинете уже не будет, и они, все тот же безликий состав статистов, думающих, что знали его, будут искренне, сквозь вежливые слезы петь на похоронах: "Пам-пам-парам. Он хороший человек! Пам-пам-парам. Был хороший человек*".       Гроб будет закрытый, а жаль, он бы неплохо смотрелся в своем лучшем костюме, такой умиротворенный, любовно отретушированный в похоронном бюро, бездыханный, с восковым лбом и насильно закрытыми глазами - прямо идеальный покойник. Но Грейвс отказывается стать мертвым идеалом. Он будет грязно-красным скоплением физиологии и анатомии, отвратительным, как сама реальность, размазанная экспрессионистскими мазками по асфальту. На его похоронах никто не додумается поставить The Sound of Silence*, потому что чертов следователь был прав: они не в фильме Зака Снайдера, и смерть здесь некрасивая.       Момент прыжка медленно крался на мягких лапах все ближе и ближе. У них с Грейвсом не было четко оговоренного времени встречи, решили положиться на чувства и интуицию, на то, что ветер по-дружески нашепчет тихое, но уверенное "Пора". А пока Грейвс, адекватный до последней извилины мозга, здравомыслящий, уравновешенный, истинно хрестоматийный пример самоубийцы, о котором потом обязательно скажут: "Он не мог сделать с собой этого", - этот мистер Science&Solidity полоумным подростком сидел на подоконнике и, забыв о небе, потухшим угольным взглядом смотрел на лежащую рядом прозрачную пластиковую упаковку с радужно-глазурными пончиками.       Он купил их в состоянии аффекта, когда по привычке заехал за кофе, и услужливая девушка-кассир, за долгие месяцы выучившая его заказ, положила их в пакет, не спросив, а он, уже далекий от мира, расплатился не глядя. Теперь эта нелепая сахарно-углеводная синтетически яркая выпечка резала его по глазам, вызывая росу на нижних веках. Это нелепый символ его потери, его "неношеные ботиночки" по Хемингуэю.       Каждое утро он, словно какой-то карикатурный полицейский из посредственной комедии, брал в излюбленной кофейне двойной америакано без сахара, темный и горький, как настойка полыни, и большую упаковку разнообразных пончиков. Не для себя, для Криденса, неизменно ожидающего его в теплом плену машины, слушающего раннего Боуи и Криса Корнера в больших наушниках, черно-красных, лоснящихся блеском новизны, подключенных к миниатюрному плееру в кармане куртки. Затем они, поглощая кофеин и радужный сахар, ехали в исследовательский центр, где Грейвс отдавал всего себя отшлифовыванию своего сенсационного труда, а Криденс читал комиксы, иногда какие-то книги, снова слушал музыку. В обед они шли в одно из ближайших кафе, иногда беря за компанию Скамандера. Грейвс его едва выносил, но Криденсу он, кажется, искренне, без какой-нибудь романтической подоплеки нравился. После этого опять работа и, наконец, вечер, когда закрывалась входная дверь, щелкал замок, и плохо сдерживаемая за день жажда выходила из берегов тела.       О, эти одинаковые дни, поставленный на повтор, зацикленные, затертые... Отдать бы мешок рубинов, ведро крови за не-возможность поселиться в них навечно, затеряться в их сурковой череде, состариться и умереть, так никогда и не узнав, что произошло за пределом их зоны комфорта. К черту перемены! К черту события! Это были лучшие дни, чистое счастье, примитивное, как только вырванный из гранита угрюмой пещеры алмаз, не ограненный, грязный и такой дорогой для неискушенного сердца.       Невольно подражая Гумберту, Грейвс увлекся покупками, сущими данайскими дарами для Криденса. Меньше чем за неделю его комната, такая безжизненно аккуратная в первые дни, заполнилась всевозможными подростковыми безделицами, пестрыми плакатами, фигурками, дисками, подушками, ручками и карандашами всех оттенков, появился ноутбук, музыкальный центр с колонками, способными оглушить всю улицу. На окне выросло ещё несколько цветов и аквариум с двумя райски радужными рыбками. Платяной шкаф располнел от одежды. В нем разложились по полкам, повисли на вешалках и привычные огромные свитера крупной вязки, и разнообразные рубашки, пара водолазок, с десяток кофт, стильный пиджак на случай выхода в свет, джинсы, строгие брюки, теплая куртка, прекрасное пальто, надевая которое Криденс превращался из угловатого невзрачного подростка, пусть и с остатками шипов на лице, в прелестного темноокого юношу, тонкого, изящного, цветущего молочной молодостью. Досадно, что погода редко радовала их теплыми днями, и пальто почти безвылазно висело в недрах шкафа, но это была такая никчемная мелочь, сущая ртутная бусинка в сахарно-белом море клеверного меда.        В плаще или в куртке, да даже в домашней майке и мешковатых джинсах Криденс сводил с ума, порождал горячие песчаные вихри внутри хладнокровного мистера Грейвса и сам становился их жертвой, счастливой, млеющей, вседушно отдающейся жертвой.       Они тяжело болели нежностью, как если бы нежность была новой разновидностью лихорадки, из-за которой больной мечется от жара в одинокой кровати и мгновенно выздоравливает, стоит другому больному разделить с ним ночь.       Постель Криденса оказалась без дела уже на второй день. Игнорируя шипы и отчаянный мальчишеский страх ранить его, Грейвс затянул Криденса в привычный мрак своей комнаты, чтобы, прижав его сердцем к сердцу, уткнуться в острый выступ ключицы с тремя бутонами и впервые за долгое время заснуть крепким безмятежным сном.       Он дурно спал со дня смерти миссис Бербоун, его раздирали самые отвратительные и сюрреалистичные босховые сны, в которых он бездумно метался по бесконечным коридорам дома Бербоунов, пытаясь найти Криденса, и всякий раз просыпался, открыв, наконец, верную дверь. Обвиняйте его во всех смертных грехах и притворной приторности, но после этого бессонного безумия ему был недоступен морфеев покой без заветного мальчика в руках. Одной мысли, что он, сомкнувшийся куколкой в коконе одеяла, лежит совсем рядом в пяти шагах и двух дверных проемах, Грейвсу было невыносимо мало.       Пусть лучше тело покрывается багровыми укусами шиповничьих пчел, пусть будет боль, долгое привыкание к сонному движению рядом, резкое пробуждение от холода из-за соскользнувшего одеяла - всё это в неисчислимое множество раз лучше, чем мучительное голодное одиночество во тьме.       А потом шипы сошли. Они исчезали медленно, издевались, отказывались спадать с юношеской кожи, усмехались остротой на тяжело сдерживаемые муки влюбленного, тактично не смеющего проявить настойчивость мужчины. Возможно, они, эти багровые колючки, ревновали его к своим нежным лепестковым собратьям, измятым бесконечными поцелуями и прикосновениями, но Грейвс не мог возлюбить их и искренне возрадовался исчезновению. Знал бы он тогда, в тот жадный жаркий денек, что в порыве страсти упустил второе явление Рока, его глухой стук в двери рая... Но легко изображать умного и внимательного человека, возвращаясь вспять по холодеющим следам. Тогда его заботило совершенно другое.       Шипы исчезли, и счастье, платонически-невинное по принуждению, оформилось, выпорхнуло яркокрылым имаго... Боже, какой тонко подмеченный цинизм таится в сравнении счастья с бабочкой. Либо ты - обыватель, лишенный оголенного чувства красоты, и позволяешь ей естественно порхать рядом, либо ты остроглазый романтик-ловец, может быть даже ученый, и ловишь её, крылатую крошку, протыкаешь булавкой миниатюрное сердце и распинаешь её под стеклом на долгие века. Несложно догадаться, к какой касте принадлежал Грейвс.        С последним шипом пала его воля, его сдержанность, достигшая абсолюта в долгие недели воздержания.       Бледно восходило раннее предкофейное утро, будильник заглох на первых же воплях, темные шторы распахнулись резким движением сильных рук, и мутно-серый облачный свет тоскливо заполз в комнату, сделав её ярче на пару жалких тонов. Криденс ещё спал, его не потревожил ни свет, ни шум, ни щетинисто-колючий поцелуй в обнаженное плечо. Располагая лишними минутами, Грейвс обнял его, забрался ладонями под майку, без лишней мысли, ведомый одной лишь рассветной нежностью, и вдруг осознал, что все шипы отпали. Мысль эта стегнула металлом и кожей его сонный разум, он проснулся окончательно и бесповоротно.       Пожалуй, даже бог не знал, как все тело сводило это приглушенное дремотой, дурманящее, срывающееся на вздохи: "Мистер Грейвс, что вы делаете? Пожалуйста, не надо, я могу поранить вас, пожалуйста..." Робкое, опошлено жаркое "пожалуйста", обернувшееся прерывистой, надсадной мольбой на коленях.       У невинности, истинной невинности, которую не способен запятнать даже грязнейший порок, самые восхитительные стоны. Но, как в первый раз, как в извечный раз, Криденс, млеющий, сгорающий, отчаянно стискивал зубы и мученически молчал. Пришлось остановиться и почти насильно раскрыть его пальцами и просьбами. Смычковый, глухо-виолончельный звук, сфальшивленный смущением, разрезал тишину и натянутые жилы многогрешного сердца. Грейвс задохнулся. Невыносимо долгие недели приглушили пылью его память, и он почти забыл горькую сладость этих стонов, поднимающихся по тонам от легкого дыхания до криков.       Scream, Credence, scream in the name of all saints'n'sinners. Your morning moans... Make me desire to die*. Но пусть смерть, молю тебя, только не молчание. Докажи мне, что это не насилие. Смотри на меня, тянись ко мне, целуй мои недостойные губы, только позволь мне увидеть твое желание. Мы ведь не герои Лолиты, я не украл тебя, не лишил детства, не вырвал твой голос из хора детей. Так почему же в темных глазах твоих стоит серый дымок страдания?       В тот день Грейвс не пошел на работу. Не вставая с кровати, он дотянулся до телефона, набрал Пиквери и убедительно, зачем-то даже держась ладонью за взмокший лоб, солгал, что подхватил простуду (catch a cold) и теперь страшно сгорал из-за неё. Пиквери хмыкнула и попросила его возвращаться к работе только абсолютно здоровым. Прекрасная женщина. Догадывалась ли она, что болезнь лежала рядом с ним, положив темную голову ему на грудь, и верно заглядывала в глаза, ожидая чего-то? Нет-нет, исключено. Пиквери была слишком хорошего мнения о нем для таких возмутительных подозрений.       Почти весь день они с Криденсом не сходили с постели, то отдаваясь нерастраченной страсти, то просто лежа в дурманном бессилии, во время которого Грейвс рассматривал, будто впервые, цветы на бледной коже, невесомо оглаживал их, шумно вдыхал слабый аромат, осторожно целовал каждый лепесток, верно, чтобы потом, в порыве пламени, невольно измять или даже сорвать их.       Господи, он ведь мог почуять ещё тогда далекое осеннее эхо увядания, притаившееся в самой сердцевине слабо-розового венчика! Но он, опьяненный счастьем, предпочел закрыть глаза, прошептать себе успокоение и забыться в зыби юного тела.        В дверь постучались. Неожиданно даже для себя Грейвс обернулся и бросил глухое, непростительно нервное "Да?" Ах, мисс Пиквери просит зайти. Передайте ей, он заглянет к ней минут через десять, нужно ещё кое с чем разобраться. Вернее, кое с кем - с одним безумным, невыносимым господином, которому хочется переломать все ребра до костной крошки, а потом, когда он не сможет говорить, только кашлять кровью и ругательствами, медленно, очерчивая каждый миг, отрезать ему каждый палец на багряных руках. Достойная кара для недостойного человека, но Грейвс не питал иллюзий на свой счет. Он не сможет сделать этого. Слишком слаб. Его уровень - насиловать и избивать до лиловых пятен беззащитного подростка, загонять его в угол, смотреть в его слезящиеся собачьи глаза, где от страха мгновенно самоубилась любовь, и улыбаться. Черт подери, улыбаться, как чертов папочка с рекламного плаката.       От отвращения Грейвс дернулся вперед и едва не соскользнул с подоконника в вечность, но зачем-то в последний момент ухватился за оконную ручку. Нервы взвизгнули и запылали. Сердце остановило набатную дробь. Ужас смерти синим ядом сковал мужчину. Он ощущал каждую каплю холодного пота, соскользнувшую с его лба, тающим кубиком льда пробежавшую по спине, и смотрел вниз. Только сейчас, за дикий миг до, самосохранительный страх объял его за плечи, похлопал ласково, по-дружески, и прошептал вкрадчивым ветром на ухо: "А может не надо? Подумай, что ты изменишь своей смертью? Сделанного не вернешь, так смирись, позабудь, не обессудь, а письма сожги. У тебя всё ещё многое впереди, поверь, я спрашивал у бога, и он обещал успех".       Грейвс лимонно усмехнулся в небо. Успех? Гори он огнем, как третий Рим, на раз-два-три. Пусть у него впереди будет хоть вечная слава и научное бессмертие, это не стоит даже беглого взгляда тощего темноокого мальчика, оставшегося позади.       Криденс. Мальчик-крест. Мальчик-кара-и-укор. Мальчик-ему-и-им-преданный.       Ветер крепчал. Как иной подносит револьвер к седому, испещренному мертвой росой виску, Грейвс поднес воспоминания – его личный сплав свинца и пороха. Дать им, диким необузданным демонам, волю, как спустить триггер. На раз-два-три…       Конец начался во вторник. Тогда, разморенный утренним сексом, Грейвс наконец увидел, что цветов на теле Криденса стало много меньше, а редкие выжившие выглядели жалко, как праздничный букет спустя неделю стояния в мутной воде. Вялые, печально опустившие головы, они теряли лепестки от каждого прикосновения, даже самого трепетного, самого любовного. Да, так происходило и раньше. Цветы рождались и умирали, но здесь не осталось чуда зарождения. Юные бутоны завяли, так и не раскрывшись, и невольно прикоснувшись к одному из них, Грейвс тут же в подкожном ужасе отдернул руку. Ему показалось, что он коснулся мертвого ребенка.       Стены завопили страшной безвоздушной тревогой. Криденс лежал рядом с ним, одетый лишь в шелковую сонливость, ладонно открытый, и во взгляде его, Грейвс клялся на сердце, замерло скорбное понимание приглашенного на казнь.       Но Грейвс приказывал себе успокоиться и не паниковать, убеждал себя в ошибочности поспешных, продиктованных паранойей выводов. Он увеличил дома и в кабинете температуру, запретил Криденсу выходить на улицу в расстегнутой куртке - жаль, его всегда забавляла эта тинейджерская привычка, - купил в аптеке дорогих витаминов, убил целый вечер на изучение правильного питания, а потом целый месяц на его соблюдение. Старательно, как старый актер, не желающий покидать сцены, он делал вид, что не понимает фатальности всех метаний, он закрывал глаза и язычески глухо твердил, что все образуется. За темношторным окном весна - страшное время перемен, все вокруг истощены зимой, и Криденс тоже. Это просто авитаминоз, временная слабость, нужно только подождать немного, и цветы вернутся.       Грейвс проговаривал эту мантру каждый день. Когда дорабатывал книгу, которую оставалось только перечитать и отдать Пиквери на критику, когда пил осточертевший кофе, когда смотрел на ушедшего в музыку Криденса, когда спал с ним и замирал в страхе, чувствуя, как опал ещё один цветок, когда лежал ночью, глядя в умиротворенное сном и луной мальчишеское лицо. Он так похорошел за это недолгое время, оправился, кожа его обрела здоровый нежно-персиковый цвет, сошли последние напоминания о миссис Бербоун. Чудесное юное создание, сущая весна в человеческом обличии. Так почему именно сейчас его дивные цветы начали умирать?       «Почему, почему…» - в отчаянии почти рыдал Грейвс, во мраке ночи целуя Криденса в сомкнутые веки, в острые гребни скул, в гладкий лоб. Отчетливо, как никогда, он понимал, что любит этого тихого подростка, спящего рядом с ним, никогда не обнимающего и не целующего первым, беспрекословно отдающегося каждому его движению. Мой нежный цветочек... Почему ты не оплакиваешь свою смерть, конец твоего вишневого цветения? Почему ты спокоен и молчалив, когда, надевая свитер, замечаешь на полу потрепанные павшие лепестки? Выкидываешь их в мусорку без единого вздоха боли… Почему честно глотаешь по утрам витамины и всякие полезные овощные корма, почти не пряча безразличие в глазах? You act like you don’t fucking care. But I’m so fucking scared.*       Ты сам приблизил неизбежную концовку, неловко и пошло, как писатель, решивший скинуть с себя бремя осточертевшего романа. Только убил ты не взбалмошную жену чиновника, а себя. Ты хотел… Да, божись и рыдай, что мечтал о вечной весне, но ты хотел, чтобы все это закончилось. Криденс, ты хотел…       Посредственное подобие совести раскаленным прутом укололо Грейвса меж вздымающихся ребер. Как смеет он искать себе оправдания, обелять себя этими убогими блеяниями о вине виктима! Осталось теперь только запереться в каменном подземелье, окружить себя страшными судьями в алых сутанах и кричать в их безликие, поющие густыми голосами «kyrie eleison» фигуры: «It’s not my fault! It’s in God’s plan! He made a devil so much stronger than a man!”       Но Грейвс, адекватнейший из самоубийц, ещё слишком крепок разумом для столь яркой шизофрении. Его предел – субтильная тень весенних сумерек за плечом, её безмилостивый взгляд и холодное отсутствие касания.       Даже обезумев от ужаса и ненависти – извечной сменщицы любви – ты, дрожащий, сорвавший голос в криках и мольбах о милосердии (don’t cry mercy. It’s too much pain to come*), умирал, но не смел даже попытаться ударить своего одичавшего мучителя с жестоким ртом, страшнее каленого железа жгущего твою душу и тело словами и поцелуями. Ты мог не контролировать себя, дать волю чудовищной силе, клокочущей жидкой смолой и смертью. Мог разбить его лицо, извернуться и укусить сдавливающую шею руку, оглушить неумелыми ударами. Но ты хотел сдержать себя. Ради «мистера Грейвса», неприкосновенного чудовища, растерзавшего тебя черной исповедью.       Осознание этого оглушает болью сильнее, чем настоящий удар, кровью стучит в висках, смешиваясь со стуком в дверь.       Привыкшая к мгновенному подчинению, мисс Пиквери явно устала ждать, но Грейвс даже не собирается отвечать вновь посланному гонцу, когда он удостоится посетить начальский кабинет. Нет, он бы с радостью ответил, но лаконичное «никогда» звучит как-то невежливо, хотя и честно.       Ни-ко-гда. Высокопарное громогласное звонкослоговое слово, позорно приятное языку и душе. Так и тянет вывести его едкими чернилами на запястье. Без него никак не обойтись в любой худосочной театральной трагедии, нужно ещё позвать его доброго двойника «навсегда», и картонная, склеенная наспех из подручных материалов иллюзия великой драмы готова.       Грейвс никогда не зайдет к мисс Пиквери, потому что сейчас он сделает последний шаг и окажется навсегда с Криденсом. Хватит с него Серафины, темноглазой, златокожей, навевающей песчаные ассоциации с эфой, на вечность вперед. Он ещё слишком отчетливо слышит эхо их последнего разговора, кочующее по коридорам с воздухом и воспоминаниями.       Он не зайдет в её залитый светом, сроками и совещаниями кабинет, потому что, нервным, срывающим петли жестом открыв дверь, ему навстречу непременно выйдет обеленный гневом мужчина. Не до конца растаявший мираж, он оттолкнет его, замешкавшегося от страшного узнавания, и растворится в коридоре, стуча поступью палача. Это Персиваль Грейвс двухнедельной давности, давно отживший свое психопат в яростно развевающемся плаще, и, вспоминая его, Грейвс сиюминутный отматывает память ещё чуть назад, заводит сначала зацикленную запись разговора.       - Персиваль, я не вправе настаивать, но я советую тебе, как друг, не как начальник, не публикуй это исследование, - сказала Пиквери и, опустив тяжелые веки, задумчиво покачала головой, словно врач, огласивший несовместимый с жизнью диагноз. Оглушенный вкрадчивым спокойствием, сущим «оком бури», Грейвс не сразу осознал, что руки его механически сжали что-то до целлюлозного скрипа. Скрепленные металлом листки его великого труда, ещё миг назад сверкающие первозданной белизной, вдруг посерели, покрылись стыдливыми пятнами чужих отпечатков, загнулись по краям. Уродливый метаморфоз из сокровища в мусор длиной в одно мигание потемневших глаз.       - Серафина, - он так давно не называл её по имени, что сейчас оно прозвучало как скрип ножом по стеклу. – Я тебя не понимаю. Это результаты исследования мальчика, на теле которого растут цветы. Это величайшее доказательство единства происхождения растений и животных, сенсация, великий миг для всей научной картины мира! И ты предлагаешь просто убрать его в ящик?       В голосе прошлась помеха потаенной ярости, грозящейся обернуться полнокровной истерикой. Этого только не хватало. Он должен был сохранить свое прославленное рептильное спокойствие, остаться неприступным как каменный свод готического собора, но нервы его истончились до предела постоянной бессонницей и визжали заржавевшими тормозами в каждом свежесказанном слове.       - Да, я предлагаю сделать именно так, - всегда глядящая в лицо оппоненту, в тот миг Пиквери отчего-то упорно смотрела на блестящую шиком ручку с золотым колпачком – подарок признательных коллег на какой-то очередной праздник, - на операционно разложенные бумаги, на темные жилы тисового стола, но только не на Грейвса.       - Персиваль, пойми, все твои труды и исследования остаются фантастическим вымыслом, если у тебя нет живого доказательства, а Криденс, насколько я знаю, потерял все свои цветы ещё месяц назад. Очень сожалею, это действительно большая утрата для науки, но мы ничего не можем с этим сделать. Он останется ещё одной загадкой жизни, так и не объясненной до конца. Смирись и отпусти эту ситуацию, Персиваль.       - Но есть же фотографии… - нетерпеливо возразил Грейвс, но Пиквери тут же жестом остановила его.       - Они ничего не стоят. Мистер Грейвс, очнитесь, мы живем в век мистификаций, сейчас каждый третий может предоставить хоть сотню фотографий, подтверждающих существование снежного человека, оборотней, русалок, да кого ему только вздумается затащить в реальность. Никто больше не верит фотографиям. Ты можешь опубликовать множество статей с лучшими снимками, многие сотрудники нашего центра с готовностью выступят свидетелями чуда, но никто не поверит тебе, если ты не предоставишь им цветущего мальчика во всей красе, и не дашь им убедиться, что цветы у него настоящие, а не просто хорошо приклеенные. И я сейчас говорю не только об обывателях, для которых наука это далекое и скучное шоу с платного телеканала, я говорю, в том числе, и о наших коллегах по всему миру. Без Криденса и его цветов ты станешь посмешищем, паранаучным психом. Тебя больше не будут воспринимать всерьез. Это будет конец твоей карьеры, Перси.       Детское сокращение оплеухой обожгло скулу, разлетелось звоном по вискам, скрипнуло на стиснутых зубах. Сострадание и понимание мягко светились на понимающем, неуловимо схожем с фресковым ликом Мадонны лице Серафины Пиквери, но от одного её дружеского прикосновения к побелевшим рукам, все ещё сжимающим обесценившиеся листы, Грейвс отдернулся точно обожженный, вскочил со стула и вышел из кабинета, даже не удосужившись хлопнуть дверью как истинно обиженный гений. Или как истинный идиот. Сейчас уже не поймешь, к кому он был ближе.       Сломя голову, он разрывал пространство и людей, ослепленный, оглушенный, страшный настолько, что любой свидетель его состоянии безоговорочно бы уверовал в демонов и состояние аффекта, дающее «карт бланш» на убийство. А Грейвс даже не заметил, как педантичная грубость казенных полов сменилась вдруг как по волшебству, вернее, темному колдовству, домашним скрипом лестницы. Он очнулся, лишь когда за распахнутой дверью его встретил не пустой хладно-спокойный кабинет, поющий тишиной о его позорном поражении, а забитая безделицами птичья клетка с темнооким тонкокостным пленником, вскочившим на его появление, словно подсудимый под окрик «Суд идет!»       Криденс почему-то бросился к Грейвсу, хотя никогда до этого не встречал его объятиями, но, опомнившись, остановился, оступился назад, взглянул в его дикие глаза, где тьма зрачка и радужки сплавилась в единое угольное горение, и зашептал дрожащими губами. Что он говорил, бедный, перепуганный до смерти ребенок, такой волнительно-нежный даже в миг опасности? Даже сейчас перед лазурным вопрошающим ликом смерти Грейвс не мог вспомнить слов, память его пожимала плечами в поражении. Он только и слышал, что свое имя, произнесенное столько раз и настолько ладов, от шепотка непонимания до истерического крика, что он перестал воспринимать его как часть себя. Просто случайное сочетание букв, имевшее смысл когда-то, но не сейчас.       Он потерял имя, потерял память и способность здраво рассуждать. Он не мистер Грейвс, он поражение и позор, он потраченное впустую время, обманутая надежда на успех. Он смотрел на дрожащие губы Криденса, на лихорадочное блистание его влажных глаз, на бегущую по нитям капилляров панику, обращающую мальчишеское лицо в гипсовую посмертную маску, и просветленный ясностью мига понимал, что нужно делать.       Если цветы исчезли вслед за шипами, возможно ли, что возвращение последних потянет за собой возрождение цветения… Улыбнувшись ласково, успокаивающе, Грейвс шагнул вперед, положил руку Криденсу на плечо, чуть сжала, мягко, ненавязчиво, обманывая безопасностью.       Неисповедимы пути Господни, и как же часто они двоятся и, ленясь придумать что-то новое, повторяют прошлое.       Так уже было однажды, ещё в самом начале их пути. Тогда нагой наполовину Криденс, ещё тот далекий пугливый мальчик-рана, сидел в кресле, поджав остроугольные колени к груди, и, не глядя на Грейвса, отвечал на вопросы.       Скажи, когда у тебя появляются шипы? Ты ведь знаешь, Криденс, пожалуйста, ответь мне, я должен знать все о тебе.       Но Криденс сомкнул губы, весь сжался, пытаясь обернуться физической точкой, настолько маленькой, что фактически незаметной. Тишина зависла слишком надолго, успела стать докучливой помехой, как непрекращающиеся пустые страницы посреди книги. Прикрыв лукавые глаза, Грейвс покачал головой, отложил ручку и блокнот в сторону, поднялся с места, обошел стол, - каким же он большим тогда показался ему, - приблизился к Криденсу и, нежно улыбнувшись, резко замахнулся на него.       Вспышка фар в оленьих глазах. Миг и Криденс дернулся назад, рухнул с кресла на пол, закрыл голову руками. Быстро, не раздумывая, двигаясь согласно инстинктам выживания. Нервы визжали перерезанными тормозами, он ожидал удар, вслушивался в громыхание приближающихся шагов, эмбрионно скрючился, защищая живот. Но удара не последовало.       Осторожные ладони трепетно прикоснулись к его рукам, где шипы разрезали молочную кожу от локтя до запястья. Семнадцать миниатюрных острейших кинжалов, семнадцать символов его научной жестокости. Грейвс сосчитал их всех, записал вымученную цифру в блокнот, а затем обнял исходящегося дрожью Криденса, зашептал ему на ухо извинения.       Тише, мой мальчик, не бойся. Я бы никогда не причинил тебе боль. Это просто небольшая проверка ради науки. Успокойся. Я бы никогда…       Высокопарное лживое «никогда».       У Криденса такие яркие скулы. О таких часто говорят «можно порезаться». Но у Грейвса даже не порозовели костяшки пальцев, а ведь первый удар, размашистый, резкий, пришелся прямиком по чудесно очерченной скуле. Криденс так опасно дернулся, - на миг Грейвсу даже показалось, что у него сейчас слетит голова с плеч, - схватился за горящее лицо, поднял непонимающие глаза, собачьи, слезящиеся. Немой банальный вопрос. Он мог резануть по сердцу заточенным лезвием вины, но Грейвс не видел его. Он замер, пораженный навылет, даже не смог найти в себе сил разжать кулак. Перед ним стоял скорчившийся, обожженный болью мальчишка, самый обыкновенный мальчишка-подросток с дурацкой стрижкой и клетчатой рубашкой на узких плечах. И на бледной изъязвленной взрослением коже его не было ни цветов, ни шипов.       Нет… Нет… Нет! Этого не может быть! Все не может кончиться именно так! Почему не появились шипы? Неужели его удар был недостаточно сильным? Или Криденс не успел ничего понять, поэтому колючая защита не сработала?       Вопросы, вопросы, вопросы. Они вопили в осатаневшей голове Грейвса, все громче и громче с каждым новым ударом, с каждым алым ожогом на сбитых костяшках безжалостных пальцев. Вопросы и вопли, но никаких цветов.       Криденс расцветал лиловым и алым, но только не нежно-розовым. Его стоны и мольбы не доходили до слуха. Грейвс видел лишь, как по-рыбьи распахивался окровавленный мальчишеский рот, как шевелился обагренный язык, но не слышал ничего, кроме страшной правды в своих венах. Цветов больше нет. Чудесный мальчик умер. Грейвсу остались только воспоминания и его жалкий близнец с таким же лицом и именем, но напрочь лишенный весеннего нимфического духа. Обыкновенный шестнадцатилетний мальчишка. Не Криденс. Нет.       Это не-Криденс лежал на полу, скуля от боли, покрыв голову руками, словно они, жалкие костлявые ветки, могли защитить его. Не-Криденс звал его по имени и молил остановиться. Не-Криденса он ударом ноги перевернул на спину, точно провинившуюся собаку, не-Криденсу он разорвал рубашку, чтобы, обнажив шею, убедиться в отсутствии прелестнейшего из цветов, того, на сонной артерии. Не-Криденса он растерзал насилием, сковал руками, чтобы не вырвался, испачкал слезами и спермой. О боги, какое это было темное торжество, секс ради ненависти, грубый, раздирающий тело и душу, заканчивающийся низким набатным гулом. Никакого удовольствия. Только разочарование и физическое опустошающее удовлетворение. И беззвучно рыдающий мальчик на полу, скулящий сквозь стиснутые зубы: «Я ненавижу вас, я ненавииижууууу вас». Впрочем, какая к черту разница. Это не Криденс.       И не-Криденса он оставил в пустоте комнаты, бросив напоследок самые злые слова. Ты мне больше не нужен.       Как просто было это сказать. Как невозможно теперь это забыть.       Грейвс спустился на первый этаж, хотел сделать себе скотча, но в холодильнике остался только джин и ананасовый сок, противоестественно яркий, точно разлившееся по стаканам солнце. Первый глоток джинанаса обжег рот приторной сладостью и крепостью ели, второй и третий влились незаметно. Алкоголь не дал успокоения и забвения, только лишнее шуршание в голове. Оглушенный им, Грейвс не услышал, как захлопнулась входная дверь. Сухой громоподобный звук, смесь пороха и свинца. Господи, почему хлопок двери, закрытой убегающей любовью, так похож на выстрел пистолет? Bang-bang, that an awful sound. Bang-bang, I shot my baby down*.       Ты ждешь, верный начитанный читатель, что точно Гумберт Гумберт, осознавший свою ошибку, Персиваль Грейвс бросится в дождливую ночь вслед за Криденсом, будет блуждать по подворотням и барам, не разбирая дороги от слез раскаяния и апрельского ливня, будет видеть своего мальчика во всех печальных подростках, тоскующих в непогоде в поздний беззвездный час, проклянет себя трижды и вдруг, уже утратив веру, увидит его, притаившегося в подворотне, промокшего насквозь, мучительно и забавно напоминающего безымянного кота, брошенного сумасбродной Холли Голлайтли.       Представляешь, возможно, даже мучаясь дрожью нетерпения, как Грейвс, истязаемый влагой, с прилипшей к спине рубашкой (естественно, он не успел надеть плащ, слишком спешил поймать ускользающую тонкую тень-беглянку) подойдет к дрожащему от холода и пережитого кошмара Криденсу, замрет в нерешительности, отравленный горечью в груди, и вдруг прижмет несчастного, им преданного мальчика к себе. Крепко, не давая шанса на повторный побег. Зашепчет жаркое раскаяние в растоптанную душу. И Криденс простит его. Как в первый раз, как в извечный раз. Простит безмолвно, обнимет в ответ запятнанными синим и красным руками, позволит увести себя домой, где всё ещё слишком живо эхо его захлебывающейся слезами мольбы. И они, чудовище и мальчик-уже-не-чудо, будут снова привыкать друг к другу, но, в конце концов, обретут мучительное выстраданное счастье.       Ты ждешь этого, дорогой читатель. Но этого не будет.       Когда кончился джин и ананасовый сок, Грейвс, едва разбирая дорогу в морских волнениях пола и лестницы, поднялся к себе в комнату, пройдя мимо комнаты Криденса, комнаты, дверь которой была открыта в отчаянном крике о помощи, комнаты, ошарашивающей своей холодной пустотой. Он упал на кровать, не сняв одежды. Тьма напала на него выжидающим пауком и мгновенно окутала тугим теплым забвением. Грейвс заснул тяжелым долгим сном без сновидений, таким отвратительным, что объявленное будильником утро, серое и сырое, показалось ему не пробуждением к жизни, а продолжением ненастной дремоты.       Мучимый сухой головной болью и песком в глазах, Грейвс, ещё свинцово-сонный, кое-как сварил себе кофе, который умудрился сбежать и облить плиту черной шипящей гущей, мерзкой, как ядовитый плевок сказочного чудища. Затем он разогрел в микроволновке оставленный с позавчера сендвич с уныло зачахшей зеленью и обветрившейся ветчиной и, привычно схватив лежащий на краю стола пульт, включил небольшой телевизор, купленный специально для кухни. Черная зеркальная гладь экрана сменилась привычной синеватой яркостью утренних новостей.       В мире как всегда творилось что-то непонятное, третья мировая то ли надвигалась на всех грозным бронированным великаном с радиоактивным дыханием, то ли наоборот смиренно пятилась назад, ведь сегодня главы ведущих стран соберутся вместе, чтобы обсудить дела первой важности.       К другим новостям. Ночью неизвестный подросток спрыгнул с крыши исследовательского центра, полиция пытается опознать его личность. Команда штата по баскетболу проиграла матч с разгромным счетом и вылетела из турнира. Львица в зоопарке родила двуглавого детеныша. Начало у дня так себе, но с диетическими хлопьями Life Savers каждое утро для вас будет добрым.       Грейвс бесстрастно проглотил новости с последним куском сендвича, запил их кофе и, уже когда начал споласкивать чашку, вдруг поперхнулся, запоздало осознал, что проглотил крошечную кость.       Подросток спрыгнул с крыши исследовательского центра. Подросток спрыгнул… Подросток…       Выскользнувшая из его рук чашка разбилась на звонкие осколки и белую фарфоровую пыль.       Грейвс бросился по лестнице вверх. Сломя голову. Не помня себя. Он бежал и в скрипе каждой ступеньки слышал свой крик. Нет! Пожалуйста, нет! Это не может быть правдой, так не бывает, вернее, бывает, но только в кино, в сериалах, в новостях, в доме по соседству, но не с ним, не в его жизни! Он откроет дверь и, как тем ужасным утром, когда умерла миссис Бербоун, увидит сжавшегося в углу Криденса. Запятнанного на этот раз не старой ведьмой, а им, добрым мистером Грейвсом, амбициозным ублюдком с безумными глазами гения, которому самое место в Геенне Огненной. Он падет ниц, будет молить о прощении, целуя бьющие его мальчишеские руки, не смея закрыться от их праведных ударов. Пусть бьет, пусть ненавидит, но главное, пусть он вообще будет! Криденс…       Но дверь не пришлось открывать. Она уже была распахнута настежь, бездушно показывая любому жаждущему свое пустое нутро: кротко застеленную кровать, безжизненные пыльные углы, письменный стол, где в листопаде тетрадей и бумажных огрызков не нашлось даже призрака записки.       Грейвс не стал бегать по дому, бездумно раскрывая все комнаты в отчаянной надежде на что-то. Он застыл, зажмурил глаза, моля сизые небеса о пробуждении, а затем, ударенный в солнечное сплетение реальностью, начал быстро набирать номер Скамандера. Конечно, Криденс сбежал к нему, к этому любителю брошенных щенков со слезящимися черными глазами, адрес он знает, однажды они были у него в гостях, да и это не так далеко. Конечно, он у него. В этом не может быть сомнений.       Дрожащий, срывающийся на неверные цифры набор номера был беззастенчиво прерван звонком с незнакомого номера, отвратительно настойчивым, не умолкающим даже после трех раздраженных сбрасываний.       Проклиная всё и вся, Грейвс, теряющий рассудок, не осознающий себя Грейвс судорожно нажал на «ответить». Искаженный техникой хрипловатый мужской голос мгновенно просочился в его мозг вертлявым скользким угрем.       - Здравствуйте, мистер Грейвс. С вами говорит Геллерт Гриндевальд, следователь. Помните меня? Буду считать, что молчание – знак согласия. Я звоню вам по такому делу… Скажите, пожалуйста, мистер Бербоун сейчас с вами?       Вопрос, бьющий по самому живому, сущий пинок под дых. Желание прервать вызов тот час же ударило по пальцам электрическим всплохом, но Грейвс затаил дыхание, прислушался к затихшему голосу. Ненавистный следователь был серьезен. Абсолютно серьезен и собран, как и полагается быть следователю во время работы, но если вспомнить его издевательскую насмешливость во время того невыносимо незабываемого разговора, становилось не по себе.       - Нет, - сдавленно выдохнул Грейвс, и зубы его свело едкой кислотой осознания. - Криденс сейчас не со мной. Он сбежал вчера вечером или, может быть, ночью к своему приятелю, после того как мы слегка повздорили.       «Слегка повздорили». Так он назвал бесконечность ударов, точных вопреки яростной слепоте, запекшуюся юную кровь на своих руках, отчаянный птичий крик, умирающий до хрипоты на срыве, нелепую попытку бегства, прерванную хрустким сжатием ломкого запястья, злым заломом тонкой руки за спину, рыдающие мольбы, его имя, произнесенное много раз чаще, чем бесполезное «остановитесь» и безликое «помогите». Слегка повздорили… Пошлая трусливая ложь.       - Вот оно как… - бесцветно хмыкнул следователь. – Боюсь, мистер Бербоун сейчас не у вашего друга, кем бы он ни был. Мистер Грейвс, не могли бы вы проехать в тот участок, где мы с вами в прошлый раз беседовали? Только пройдите, пожалуйста, не в мой кабинет, а в морг. На опознание. Сегодня ночью мистер Бербоун свел счеты с жизнью.       Грейвс отнял мобильный от уха, точно тот пылал адским жаром, прервал вызов и тут же набрал Скамандера. Быстро. Надеясь, что слова следователя потеряются и не дойдут до его разума. Он ошибается, этот белый клоун ошибается. Это был не Криденс, а какой-то другой сумасшедший мальчишка с тяжелой жизнью. Пожалуйста, пусть будет так… Malum. Mortem. Amen.       Каждый протяжный механический гудок стонал отчаянием Грейвса, а в перерывах между ними была тишина. Пустая запрограммированная тишина.       - Алло. Я слушаю вас, мистер Грейвс, - Скамандер звучал чересчур сонно-спокойным для человека, к которому в дом посреди ночи вломился избитый рыдающий подросток, опасный и неприкасаемый как оголенный провод, бьющийся болью на каждую попытку заговорить. Но это ничего не доказывает. Это ничего…       - Ньют, - Грейвс никогда не называл его по имени, и голос его фальшиво дрогнул, - Скажи, Криденс случайно не у тебя? Мы поссорились вчера… Вернее, я совершил ужасное, и он убежал из дома. Я подумал, может быть, он пришел к тебе. У него больше нет знакомых…       - Мой бог… Нет, он не у меня, - тихо от шока прошептал Скамандер. И голос его был отвратительно искренним. Грейвс хотел бы думать, что этот чудик просто хорошо изобразил удивление, и на самом деле Криденс сейчас сидел напротив него, побледневший, мышино замерший в попытке расслышать знакомый голос по ту сторону связи. Они просто сговорились скрыть правду, чтобы он, Грейвс, не вздумал ломиться в дом Скамандера, пытаясь докричаться мольбами о прощении до спрятавшегося Криденса. Грейвс хотел верить, что так оно и есть. Но сладость веры всегда проигрывала в нем против едкости знания. А Грейвс прекрасно знал, что Ньют Скамандер самый бездарный актер на свете.       – Мистер Грейвс, я сейчас же к вам приеду! Вдвоем нам будет проще найти его. Послушайте, нужно…       Но некому было больше слушать разумные предложения Скамандера. Аппарат абонента выключен или ему ваши звонки не нужны. Перезвоните позже.       Грейвс отчетливо слышит, как, будто из прошлого, звонит его телефон. Он даже не думает посмотреть на экран. Тот, кого он хотел бы услышать, больше не может говорить. Он только и может, что безмолвно стоять в разряженном утреннем воздухе, невероятно реалистично сверкая отблесками солнца в агнцевых глазах. Юный весенний мальчик с вишневым цветением на лице и открытом плече. Таким Грейвс пытается помнить его, пряча в далекий, тяжело выдвигающийся ящик памяти невыносимый образ, пахнущий смертью.       Синестенный, кафельнополый морг в полицейском участке сковывал холодом и отчаянием. Идти по нему до нужного стола точно идти на казнь. Грейвс ждал, что в конце его действительно встретит электрический стул и два смиренных палача в парадных черных костюмах, но глаза его безжалостно резанула белизна простыни, сквозь которую проступали безликие черты человеческого тела. Нужно было уйти. Нужно было сбежать и малодушно притвориться, что ничего не было. Вера в чудо может прожить очень долго, если не пристрелить её непоправимым фактом. Но Грейвс был ученым. Он всегда отдавал предпочтения безжалостно точным фактам. Даже когда хотелось кричать, но не слышать их.       Осторожно зажав в перчаточных пальцах только край простыни, человек в халате обнажил тело до пояса. Плавность и спокойствие его движения поражала. Как можно так просто и чертовски обыденно убивать кого-то правдой?       Грейвс забыл, как дышать, забыл, каково это, когда сердце бьется, а не замирает холодным клубком мышц в груди, забыл, как жизнь бежит по артериям и венам с частотой часов. Он все забыл. Он смотрел на переломанное тело с нелепо вывернутыми руками, мягко распластавшимся корпусом, в котором, верно не осталось ничего, кроме мешанины из крови, ошметков органов и костной пыли, и мраморно-бледным невыносимо узнаваемым, несмотря на отчетливые следы смерти, лицом.       - Вы узнаете этого человека, мистер Грейвс? – хладнокровно-профессионально спросил следователь.       - Да, - не своим голосом ответил Грейвс и судорожно сглотнул, - Это Криденс Бербоун, мой… мой опекаемый.       - Вы уверены в этом?       - Да.       Да, хотел сказать он, да, я уверен, что это он, изученный мной от вечно секущихся концов смоляных волос до миниатюрных пальцев на ногах, измученный мной же поцелуями и пытками Криденс, мой Криденс. Вы могли не показать мне лицо, и я все равно признал бы его. По трогательно торчащим крыльям лопаток, по плавной стройности ног, по неповторимому изгибу шеи, по остроте позвонков, по яремной ямке меж птичьих ключиц. Я не могу не узнать его. Я знаю, как пахнет его кожа по утрам – слабым эхом геля для душа, - цветочным, его гель всегда был цветочным, - теплой негой сна и мной самим, потому что я не представляю, как мы можем спать по отдельности. Я знаю, как он закрывает глаза до почти полной прямоты век, знаю мелодичность его дыхания, его страхи и скорби, знаю, что он любит пончики и шоколадные хлопья с молоком, но терпеть не может, хотя и старательно пытается скрыть это, еду, которую я пытаюсь готовить для него. Я знаю, что ему нужно ровно час двадцать минут, чтобы прочитать старый комикс, и маленькая бесконечность, чтобы насладиться комиксом новым. Я знаю, что он предпочитает старую изношенную до дыр одежду, потому что она удобнее. Я знаю, его любимый сорт воды, комфортную для него температуру, знаю наизусть его манеру приоткрывать губы в приступе страха, знаю все оттенки его бледности. Я знаю его, моего несчастного тепличного мальчика, хотел сказать Грейвс, но его цинично поправил собственный хлорковый разум.       Я знал его. И теперь этот мальчик мертв по моей вине. ***       В дверь стучали с той же нервной монотонностью, с какой влажная весенняя земля бьется о крышку гроба. Грейвс отлично помнил и этот звук, и неприятную пятнающую сыпучесть проморзглой почвы. Он прожил эти две недели, только чтобы сейчас сидеть на краю раскрытой бездны и осознавать, что каждую весну последнее пристанище его мальчика будет усыпано цветами. Пришлось отдать немало денег за право похоронить его возле дикой яблони, растущей на одном из нью-йоркских кладбищ, но все это искупилось, когда он увидел среди сомкнутых бутонов первый раскрывшийся розовато-молочный цветок. Легкий и бледный, как вымученная улыбка на любимом лице.       Но две недели прошли, он сделал все, что должен был. Пора бы уже заканчивать с этим затянувшимся фарсом.       Несчастный посланец Пиквери слишком ответственно подошел к поручению, и его явно не устраивало молчание по ту сторону двери. Он, бедный безлико-безымянный статист чужой судьбы, упорно продолжал разбивать костяшки пальцев о дерево, ещё не зная, что у молчания этого не могло быть конца.