Greenhouse Boy

      Потоки утренней прохлады рвались из расхристанного окна в кабинет незримыми змеями, вязко-влажно, скользко заползали под идеально выглаженную рубашку, свободную от удавки галстука. Вычурно нелепо, спрыгнув с teen-драм в реальность, Грейвс сидел на подоконнике, свесив ноги в старых джинсах и дорогих туфлях вниз, прямо в бетонную бесконечность шестнадцати этажей. Думалось в его едва опьяненном ирландским кофе мозгу: наклонись ещё чуть-чуть и вольно спрыгнешь вниз, как прыгал в детстве с высокой ветки дерева под одобрительный гул друзей и вопли негодования матери. Только вот здесь единственный голос, который услышишь - свой собственный. Возможно, ближе к земле настигнет ещё и сверчковый вопль совести, но после всего, что было, Грейвс очень сомневался, что в его разложенном на формулы и заповеди существе осталось это книжное чувство.       Он - темноокое чудовище, чью колючую чешую покровительственно застилает человеческая кожа, чьи клыки выявляет лишь улыбка, чьи когти прорезаются так редко, но разрывают так страшно, что ночами невозможно спать, не напившись до состояния, когда перед закрытыми глазами начинает бездумно кружиться тьма. Никакая совесть, даже бессмертный Джимини*, не выдержат этого бахусового раздолья, так что во время прыжка, Грейвс был уверен, он услышит лишь свой голос, злой, насмешливый, звериный, и, боже, пожалуйста, нет, голос Криденса.       Мистер Грейвс, почему... почему все так? Почему все заканчивается именно так?       Я не знаю, мой мальчик, не знаю. Прошу, молю, помолчи в моей осатаневшей голове. Hush love, hush now. I'm begging you, please, wake me up. In all my dreams I...*       Глядя в бинарный градиент неба (от клубнично-алого джемового пятна у горизонта до пронзительного голубикового разлива над небоскребами), Грейвс не испытывал ни малейшего желания оглянуться назад, бросить последний, печально-притворный взгляд на свой кабинет, такой уютный, такой перенаселенный воспоминаниями и цветущими призраками, притаившимися в пустом кресле. Грейвсу с лихвой хватало для успокоения одной мысли, что это просто был его кабинет.       Он всегда, но в тот день особенно, чувствовал сковывающий по рукам и ногам дискомофорт в плену чужого кабинета. Нет, это не подкожно-инстинктивный страх перед властью другого, всецелой, всеподчиняющей, растекающейся удушливым газом по сжатому в кубик воздуху. Это чистое и тщательно сокрытое отвращение к подчинению, а перейдя обшарпанный порог чужих владений, ты обязан принять правила игры владельца, признать его превосходство. Невыносимо, но это старое правило редуцентно закрепилось ещё с тех уродливых времен, когда обезьяноподобные люди начали заселять пещеры. Грейвс, больше похожий на очеловеченную рептилию, чем на своих эволюционных предков, скрепя трехкамерное хладнокровное сердце, принял это как неизлечимую данность, когда вошел в захламленный кабинет следователя, раздражающе блеклого, точно вытравленного кислотой до полного обесцвечивания мужчины его лет, его телосложения, даже в лице что-то было сходственное. Если бы не недосып и отвращения, это могло бы даже позабавить его. Он всегда любил шутки с зеркалами и негативными снимками.       - Присаживайтесь, мистер Грейвс, - дружески, точно коп из дешевого сериала, заговорил следователь, указав широким шутовским движением на стул для посетителей, выглядящий анорексичным бедным родственником по сравнению с его старым, но ещё годным кожаным креслом. - Сигарету? Ах, не курите, ну и прекрасно, я тоже. Поговорим о деле тогда. Ужасное событие, ужасное... Ужасно нелепое, знаете ли, и от этого ещё более печальное. Смерть ведь обычно представляют чем-то драматично-красивым, как в фильмах Зака Снайдера, со слоумо, саундтреком от Ханса Циммера и библейскими отсылками... Смотрели что-нибудь от Снайдера, мистер Грейвс? Посмотрите, не пожалеете. Так вот, у него смерть красивая, а тут жизнь, дурацкая малоприятная штука и смерть ей под стать, как будто они старые любовницы, бессознательно копирующие привычки друг друга.       Следователь помолчал, покивал, поджав губы, глядя куда-то в разложенные пасьянсом документы, точно в них был отмечен факт любовных отношений между жизнью и смертью, а затем поднял глаза и спросил странно искренне, точно друга за бутылкой виски во время полуночного разговора:       - Как думаете, мистер Грейвс, как миссис Бербоун представляла свою смерть? Думаю, она уж точно не смотрела Снайдера, но все же...       - Не могу знать, - сухо ответил Грейвс.       Вымотанный днями прошлыми, когда полицейские, медики и вездесущие безликие зеваки наполнили шумной вакханалией безжизненный дом Бербоунов, когда он, измазанный кровью до состояния убийцы, пытался выпросить у этих сине-свинцовых стражей закона право быть рядом с Криденсом во время дачи показаний, когда он едва не придушил проклятого доктора, предлагавшего ему выпить успокоительного, пока на его глазах окровавленного, перепугано-шипастого мальчика сажали в машину (не дай бог снова, даже во сне, увидеть этот испуганный олений взгляд отчаяния и мольбы) - вымотанный всем этим и ещё дикой чередой мутно-серых дней в полицейском офисе Грейвс отчаянно считал до ста пяти, сдерживал в кулаках непростительно опасное желание врезать этому чертовому болтуну напротив.       Снайдер, смерть, саундтрек, слоумо... К чему вся эта околесица? Клоун. Бесящий бесцветный клоун с отвратительными глазами, гетерохромными, но это понимаешь только тщательно вглядевшись в их мутно-рыбью глубину. И да, лучше не вглядываться. Когда начинаешь смотреть в бездну, бездна начинает смотреть в тебя.       - Я лично думаю, она видела себя благочинно умершей от старости на руках своих детей, либо тихо заснувшей вечным сном, - сказал следователь, - Банальность дикая, её настоящая смерть куда лучше, хотя её бы вряд ли стал описывать какой-нибудь писатель. Он бы скорее бросил бедную миссис Бербоун под колеса автомобиля, как Шарлотту Гейз.       От упоминания этого имени в душе Грейвса раздался отчетливый металлический щелчок, точно кто-то снял пистолет с предохранителя. Шарлотта Гейз - тираничная мать Лолиты. Почему он упомянул её? Неужели на допросе Криденс, бедный, безумный, отдавшийся панике с головой, случайно выдал этому раздражающему персонажу ключи от их общей тайны? Простонал сквозь скулеж слез сбивчивую исповедь их любви, цветуще-нежной, болезненно колючей? Ох, мальчик мой, я отдал бы все жидкие рубины своих вен за шанс услышать это, но зачем, зачем ты открылся этому... этому... Даже слова такого нет, чтобы верно выразить всю ненависть и презрение, так отчетливо сдавливающие пальцы, готовые к прорезанию когтей.       Почувствовав на себе тяжелое внимание допрашиваемого, следователь остановился на полуслове и улыбнулся. - Извините, мистер Грейвс, я иногда забалтываюсь. Представляю, как вам тяжело после всех этих событий, готов поставить бутылку виски, вы сегодня плохо спали, если вообще смогли заснуть. Но не беспокойтесь, юный мистер Бербоун находится в хороших условиях, хотя, боюсь, ему все равно не нравится там. Такой милый мальчик, очень пугливый, ранимый, да к тому же эта причудливая особенность... Как вы с ним познакомились, мистер Грейвс?       От гадливости его полу-улыбочки в горле запершила близость тошноты. В тоне следователя лоснилась слизь подозрения, каждое слова не вылетало на дыхании, а влажно сползало безраковинной улиткой с мерзких, прикрытых белесыми усами губ. Рука Грейвса механически дернулась, чтобы то ли свернуть следовательскую шею, то ли поправить собственный съехавший галстук. Но, осознав всю киношную вычурность этого жеста, а так же кучу обличительных подробностей, которые мог бы считать любой недо-психолог, посмотревший серий десять «Обмани меня», Грейвс остановился на легком подрагивании ладони, незаметно сглотнул злобу и нахмурил тяжелые темные брови, отчего линии его лица мгновенно огрубели, являя маску строгости и скрытой угрозы. Опасная жилка чувствительно взбухла и злобно забилась на его виске, он едва не скрипнул зубами, точно какой-то неврастеник. Спокойствие, спокойствие…       Его не в чем обвинять. Он не сделал ничего противозаконного. Его совесть чиста. Он уважаемый человек, ученый с безупречной репутацией. И шестнадцатилетним любовником, цветущим яблоневым бледно-розовым цветом.       Досчитать до ста тридцати четырех. Мысленно вдохнуть и выдохнуть: сделать это на самом деле будет слишком подозрительно. Стать олицетворением хладнокровия, позволить ледяным кристаллам заменить собой эритроциты, обратить дыхание в изморозь. Он невиновный грешник. Ему ничего не грозит.       - Моя знакомая доктор Голдштейн позвонила и сказала, что у неё есть пациент со странной патологией - цветы на теле. Я заинтересовался, приехал к ней и так вот познакомился с юным мистером Бербоуном. С разрешения его матери, - Грейвс осознанно подчеркнул это, - Я начал исследовать его, чтобы понять характер и причину появления этих цветов, но в итоге пришел к выводу, что они естественны, так же как волосы и ногти, но почему они в принципе растут на его теле... На этот вопрос я ещё не нашел точного ответа.       - Извиняюсь, мистер Грейвс, я, безусловно, человек бесконечно далекий от науки, но разве этим занимаются не специалисты по патологиям и всякие там генетики? А вы, насколько мне известно, ботаник, хотя и высшего уровня, - вежливо перебил следователь.       - Помимо ботаники я долгое время изучал патологии, так что знания, необходимые, чтобы дать первичную оценку случаю мистера Бербоуна, я имел, - спокойно ответил Грейвс, чуть прикрыв темные глаза. Излюбленный ход крупных рептилий, готовящихся напасть в любую секунду. Притворись ленивым, притворись уставшим и дремлющим, а затем единым рывком вцепись во врага, утяни его в муть реки, и пусть вода превратится в вино.       - О, какой вы разносторонний человек! Патологии... Но цветочки ведь лучше, да? - усмехнулся следователь. - Ладно, мистер Грейвс, вы взялись за исследования мистера Бербоуна... Можно я буду называть его просто Криденсом? Понимаете, "мистер Бербоун" звучит слишком мрачно и взросло, когда дело касается мальчика-подростка.        Лучше бы мистеру следователю никогда не узнать, как искорежилась душа Грейвса от произнесения сакрального имени этими недостойными губами. Он слишком безразличен внешне, чтобы догадаться о чем-либо, а зверь внутри него рычал об убийстве и метался, гремя стальными когтями о прутья реберной клетки. Самые страшные чудища обитают в груди, а не в голове, как ошибочно считают реалисты.       - Так вот, вы исследовали Криденса на протяжении пяти месяцев, это подтвердили все ваши коллеги. Но... - дурацкая театральная пауза, во время которой гетерохромные гадливые глаза вылавливали каждое дрожание ресниц, каждое сокращение мускулов, каждое беззвучное движение крепко сомкнутых губ, - Но все-таки какие отношения связывали вас, что Криденс первым делом после инцидента написал вам смс? По телефону, о существовании которого даже не подозревали ни сестры, ни, я уверен, его мать.       - За время исследований мальчик привязался ко мне, как и я к нему. Думаю, вы уже знаете, что мать ужасно обращалась с ним и, я подозреваю, могла даже бить его. Поэтому я купил Криденсу телефон, на случай, если произойдет что-то из ряда вон выходящее. И вот, когда это что-то произошло, вполне естественно, что он написал мне. Ему не к кому было больше обратиться.       - Ей, понимаете ли, совершенно не к кому было больше пойти*... - промурчал под нос следователь, тихо, но не настолько, чтобы его не услышали, и затем нарочито громче поинтересовался, - А почему вы тогда раньше не обратились в полицию, если подозревали, что миссис Бербоун бьет своего приемного сына?       - У меня не было доказательств. Криденс сказал, что его бьют хулиганы из школы, когда я спросил о синяках, но, видя, как ведет себя с ним мать, я предположил, что это дело её рук, - Грейвс, словно безоговорочно следуя клятве, говорил правду и ничего кроме правды. Следователь понимающе кивнул. Он часто кивал, и, скорее всего, отмечал этим каждый предсказанный им ответ, точно ставил галочку в неком блокноте. Раздражающая манера. Но Грейвс был почти абсолютно спокоен, хотя каждое упоминание Лолиты заставляло его сердце пропустить череду ударов и трусливо сжаться птицей, загнанной в угол клетки жестокими детьми.       Следователь точно что-то знал об их с Криденсом связи. Иначе он не стал бы дважды отсылаться к этой проклятой, десять раз прочитанной полностью и сто раз отрывками книге, лежащей в ящике рабочего стола под докладом о влиянии кактусового сока на организмы, стоящей в самом центре книжной полки для избранных, затерявшейся в виде крошечного издания в огромном кармане пальто.       - Что ж, да, вы оказались правы. Мать действительно била его и достаточно часто, хотя вообще не трогала дочерей. В тот день она тоже хотела наказать его. За то, что у него есть цветы, представляете? Видимо, совсем ей, бедняжке, надоело, что приемный сын такой фрик. Она повела его в ванную. Ну, как повела... Она тащила его за руки, попутно пыталась оторвать цветы с лица, с рук, со всего, до чего только могла достать. Криденс же почти не упирался, только лицо прикрывал и просил мать остановиться. Знаете, мне кажется, что из-за этой вот покорности она так часто и била его, понимаете, жертва всегда манит палача и наоборот... Так вот, она дотащила его до самой ванной комнаты, находившейся как раз возле лестницы, и уже открыла дверь, но тут черт дернул её сказать кое-что... - чеширская улыбка растянула бесцветное лицо следователя. Он победоносно оглядел замершего, бездыханного, обратившегося в слух Грейвса, в глазах которого разлилось слишком много откровенности, оправдания которой потом нельзя было бы найти.       Грейвс ждал последних слов миссис Бербоун, но следователь молчал в улыбке, безжалостно играл, нахально показывая картонные концы подрукавных тузов. Ожидал вопроса.       - Что сказала миссис Бербоун? - ненавидя себя, покорно спросил Грейвс.       - Она сказала: "Больше ты никогда не увидишь этого мерзкого шарлатана". После этого Криденс точно сошел с ума. Он вырвал руки и столкнул свою мать с лестницы. У неё был шанс выжить, но, увы, она сломала шею, когда катилась вниз, а потом ещё и разбила затылок. Ужасно нелепая смерть, я же говорю вам. Смерть по неосторожности, если говорить точнее. Исправительные работы в течение двух лет, либо заключение на примерно такой же срок. Бедный Криденс, боюсь, ему тяжело будет вынести любой из этих вариантов.       Как он, этот ублюдок, смеет называть его мальчика по имени, смеет изображать заботу и обеспокоенность, смеет... Быть дурацкой пародией на самого Грейвса?        Озарение, страшное, как пробуждение в кошмаре. Грейвс впервые ясно посмотрел на следователя, и увидел себя, отбеленного до цвета хлора и одетого в полицейскую форму вместо халата. Как он только не догадался об этом персонаже раньше? У каждого Гумберта Гумберта есть свой Клэр Куилти, преследующий повсюду на разных машинах, но с одной целью. Забрать персидскую сонную розу, забрать нимфу, зачаровывающую охотников. Забрать Криденса.       Боже, глупость какая, чистый инсомнический бред.       Закрыв засыпанные песком бессонницы глаза, Грейвс помассировал веки, снова отсчитал до какой-то трехзначной цифры. Он сходил с ума. Ему просто жизненно необходимо было хорошо выпить и выспаться, а наутро уничтожить все свои экземпляры Лолиты. Но сначала Криденс. Сейчас, через минуту, через час, через вечность. Криденс. Запертый как преступник, одинокий и оставленный, он ждет его, он зовет его - Грейвс не мог объяснить этого, только чувствовал сокрытый стенами зов в каждом сердцебиении, в каждом ударе пульса, в неслышимом шуме артерий и вен.       - Вы уверены, что ничего нельзя сделать, чтобы избежать этого? - осторожно начал Грейвс. Он вобрал обратно звериные когти, медленно зашагал на мягких лапах, слепо нащупывая верные ходы.       - Не уверен. Между нами говоря, никто, кроме самого Криденса, не может сказать, была ли миссис Бербоун сброшена с лестницы, или же это был несчастный случай. Знаете, пыталась затащить сынка в ванную и вдруг оступилась, подалась всем телом назад и полетела вниз. Мисс Честити выбежала, когда матушка уже лежала на полу, такая же живая, как половицы под ней. Маленькая мисс Модести только выглянула из комнаты, как вдруг раздался оглушительный стук. Knock-knock-knock, это черный волк... Прошу прощения, дурацкая шутка. В общем, тут появились вы. Дальше сами знаете, что было. Мне, честно вам признаюсь, совсем не хочется утверждать версию с убийством по неосторожности, Криденс так молод, а уже так настрадался, к тому же он настоящее чудо. Подумать, только мальчик, на котором растут цветы! Ему место в теплице, а не в тюрьме.       - Так утвердите версию с несчастным случаем, - теряя терпение, зло отчеканил Грейвс, но в голосе его отчаянно шипело "что ты хочешь, что ты хочешь от меня, чертов ублюдок". Следователь подпер подбородок рукой, сделал вид, что глубоко задумался, а затем, спустя долгих несколько минут, размышляюще произнес:       - Да, пожалуй, так я и сделаю. Но с одним условием. Вы, мистер Грейвс, честно скажете, что связывает вас с Криденсом. Мне же нужно знать, на кого я оставляю мальчика, вдруг вы всего лишь его приятель, эдакий учитель и наставник, который заинтересован в ученике до поры до времени, а потом оставляет его, сменив место работы или предмет интереса. Тогда мне будет лучше оставить его под своим надзором.       "Только попробуй!" - едва не вырвалось сквозь плотно сомкнутые зубы Грейвса. Осевшее на дно желание убить следователя, восстало с новой силой. Он играет, он издевается над ним, хочет разворошить его из садистского детского интереса, с каким пойманному жуку отрывают сначала одну пару членнистых, тонко-хитиновых ножек, а потом и все, оставляя калеку на съедение птиц и муравьев. И, как те же дети, этот проклятый бесцветный бессовестный человек обладает той же ужасной титанической властью, движимой жаждой развлечения, самой дикой и разрушительной жаждой на свете. Он может спасти Криденса. Он может убить Криденса.       Криденс... Имя-сердца-стук. Имя-стон. Имя-боль. Имя-в-котором-заключена-вся-черт-возьми-жизнь.       - Так что, мистер Грейвс, кто вы с Криденсом друг для друга? Только не пытайтесь лгать, очень прошу вас. Вы, ученые, конечно, хороши в этом, но мы, полицейские, в этом профессионалы. Итак...       Весь собрался, впился блеклыми двухцветными глазами, и ухмыляется, ухмыляется. Comands me, comands me... Проклятая лысая кошка. Играет, играет, прежде чем сожрать. Чего он добивается, чего он добивается... Comands me, comands me to dance...*       Каждая мысль повторялась, множилась, разлеталась калейдоскопными стеклышками в обезумевшем разуме Грейвса. Он устал. Он не спал столько дней и ночей, и теперь этот не весть кто, этот дикий гибрид Клэра Куилти с Тайлером Дерденом издевается над ним. Он все знает. Он точно все знает, Грейвс был уверен в этом. Явно выпытал уже все детали у бедного Криденса, оболгав его надеждой на свободу, а теперь принялся за него, ведь веселее уничтожать равных, а не тех, кто юнее и слабее.       Криденс. Имя-эхо-в-его-осатаневшей-голове.       Credence. Mа créance. Mon dernière danse.*       - Мы любовники вот уже как пять месяцев. Никто об этом не знает, и я не планирую хоть как-то афишировать эту информацию до совершеннолетия Криденса, - бесстрастно проговорил Грейвс.       Неожиданный ручной хлопок оглушил его до секундной остановки сердца. Следователь откинулся на спинку кресла с такой силой, что оно отъехало назад, скрипнув ржавыми колесиками.       - Вот так бы сразу честно, не стесняясь! - радостно воскликнул он и милостиво махнул одной ладонью, точно прогоняя насекомое. - Можете быть свободны, Криденс ждет вас в холле. И не беспокойтесь за следствие. Миссис Бербоун действительно умерла в результате несчастного случая. Мальчик просто вырвал руку, когда мать тянула его за собой, и она потеряла равновесие. Вот посмотрите, все записано со слов мисс Честити.       - У вас больше нет ко мне никаких вопросов? - с шипящей яростью проклятия приглушенно спросил Грейвс, и "р" его раскатисто прорычало притаившимся зверем.       - Нет, можете быть свободны, мистер Грейвс, - уже взявшись за какие-то бумаги, даже не подняв бесстыжих белесых глаз, ответил следователь. – Возможно, вас и Криденса ещё могут вызвать для уточнения кое-каких деталей, но это не точно. Идите, идите же скорее. И да, советую вам оформить опекунство, чтобы Криденса не забрали в детский дом. Вам не откажут, поверьте мне. Вы производите впечатление очень приличного человека.       Последние слова заглушил свирепый дверной хлопок. Раздираемый злобой Грейвс широким, нервным шагом-почти-бегом удалялся все дальше от двери с табличкой "Геллерт Гриндевальд. Следователь". Ослепление гневом запутало его в однообразных коридорах полицейского участка, пришлось спросить дорогу у первого попавшегося человека - блондинки из расы по-голливудски красивых секретарш, а потом продираться сквозь её певучие объяснения, приправленные розово-воздушными "милый", "немножко пройти", "на вас лица нет, дорогой, может вам принести воды?". Когда же наконец под ногами холодно застучал кафель холла, Грейвс был рад настолько, что выпутался из этого крысиного лабиринта, что не сразу заметил нервно вскочившего мальчишку, до этого сидевшего на посетительской скамье. Но когда он увидел его, мир замер.       Они не бросились друг к другу сквозь людей и время. Не сцепились объятием тел и душ, а вместо этого медленно будничным шагом сблизились, взволнованные, больные и лихорадочные от диких недель. Лицо Криденса все ещё испещряли колючки, они же заметно выступали под прикрытием свитера. Цветы, те немногие из выживших (на левой скуле, совсем маленький под мочкой уха, прелестнейший на шее) были шелково мяты. Мученические раны горели позорными рубинами. Каждая мускула тонкого мальчишеского тела билась гремучим отчаянием, безмолвной мольбой о защите, в жилах ног дрожала жажда побега.       Run, boy, run. This world is not made for you.       Run, boy, run. They’re trying to catch you.*       Киношным отцовским жестом, вопреки шипам, впившимся в ладонь сквозь кольца грубой вязки, Грейвс обнял Криденса за плечи и увел его из полицейского участка. Молча. Не оборачиваясь. Как преступник, боящийся увидеть за спиной призрак преступления.       Сейчас, свесив ноги над вечностью, Грейвс отчетливо чувствовал этого призрака за своей спиной. Стоит, смотрит совиными глазами, блестящими от росы и боли, ждет его рывка вперед и вниз - у бескрылых птиц только такой вектор полета. Но небо ещё слишком хорошо в двойственности, в этих разливах цвета strawblueberry, почти так же хорошо, как тем вечером, ещё одним пристанищем его остаточных идеализированных воспоминаний.       Тогда ранние сумерки растянулись по небу фиолетовым вельветом, проженным цыплячей желтизной фонарей и попугаечьей радугой неоновых огней, но скоро лишние цветы исчезли, оставив небо в покое.       Продравшись сквозь ползучие потоки машин, сквозь всех этих клерков, монотонно спешащих с работы домой, сквозь мигание светофоров и завлекающих вывесок Грейвс выехал за пределы города на почти пустую, пересекаемую редкими громадинами грузовиков дорогу, асфальтово-серую, окруженную голой землей на три тона темнее. Остановился, усыпил рычание мотора легким щелчком ключа.       Фиалковая нежность у горизонта переходила в густую смолу черничного джема в вышине небосвода, ветреная тишина холодно носилась по трассе. Это приближенный отшиб цивилизации, терра инкогнита каменных джунглей.       Долгие минуты, тягучие, как лакрица, Грейвс и Криденс сидели в молчании, возведенном в недостижимый абсолют, идеальном молчании, не нарушаемом даже мыслями. Они смотрели в violent violet наступающей ночи, слушали виолончельные завывания ветра, одни посреди дороги, ограниченные ни чем, кроме металла машины. А потом Грейвс тихо, не нарушая тишины, а скорее вплетаясь в её симфонию низким шепотом контрабаса, сказал:       - Я не могу себе представить, что ты сейчас чувствуешь, Криденс. Боль чувство строго специфичное. То, что испытал в похожей ситуации я, может быть абсолютно не похоже на тебя, - уверено начав, мужчина вдруг замолчал. Он смотрел сквозь лобовое стекло на темнеющий горизонт, не на Криденса, словно вдали ультрафиолетом небес кто-то написал нужные слова.       - Мне было семнадцать, когда мой отец умер. Я узнал об этом от матери, она позвонила мне. Такое ужасно говорить по телефону, ещё ужаснее, если ты узнаешь об этом далеко от дома. Мы с друзьями катались за городом, когда раздался звонок. Я слушал её голос искаженный плохой связью и ветром. Мы ехали в подержанном кабриолете, ночью, молодые и пьяные, а я молча слушал, как плачет моя мама. Я попросил остановить машину, вышел на дорогу и... побежал. Просто побежал в пустоту. Дальше и дальше, пока не остановился из-за невыносимой боли в ногах. И тогда я закричал. Это было невероятно, Криденс. Я кричал до сорванного горла, а потом лежал на холодной земле, пока друзья не догнали меня. Я был пуст от чувств, от боли, от страданий. Это было избавление, Криденс. Я не говорю, что ты должен сделать тоже самое, но...       Но Криденс уже не слышал его. Он выбежал из машины, не закрывая двери, и рванул в фиолетовый мрак. Такой тонкий, весь в черном, точно подхваченный ветром ворох угольный пыли. Чистая свобода, чистое движение.       По-мальчишески забравшись на капот, Грейвс смотрел, как ночь размывает очертания убегающего Криденса. Все правильно, run, boy, run. Во рту засвербело необъяснимое желание закурить, словно без сигареты, без её запаха и серого дыма эта ночь выглядела незаконченной. Будь проклято это пафосное кино, пропитанное восхвалением героинового шика. Вместо никотина Грейвс шумно вдохнул сырой весенний воздух с легким ментоловым послевкусием зимы, вдохнул до боли в ребрах и выдохнул в фиалковое небо всю свою усталость. Дурная неделя кончилась, умерла, нелепо свернула себе шею и полетела вниз. Дальше только рассвет.       А Криденс бежал, обгоняя ветер, почти задевая шипами на кончиках пальцев горизонт. Легкие резал холод, все его тело пронизывала ночь, ведь он оставил куртку в теплом салоне автомобиля, а старый свитер спасал его только от лишних взглядов и вопросов. Свитер спасал его от цветов.       Твои мерзкие, уродливые цветы, Криденс! Немедленно спрячь их! Не смей никому показывать! Это грех, это твоя скверна! Давно нужно было избавиться от них, я ведь знала, знала, что этот шарлатан ничего не сможет сделать.       Мама, прекрати, мистер Грейвс делает все, что может...       Твой мистер Грейвс просто хочет нажиться на сенсации! Подумать только, мальчик, на котором растут цветы! Сиамские близнецы уже не в моде, так что держите новинку! Такие уродцы как ты, Криденс, нужны лишь для этого, для славы других людей. Но я не позволю тебе очернить мое имя, о нет-нет-нет! Я избавлю тебя от этой грязи. Снимай свитер, Криденс! Живо! Больше никаких цветов! И больше ты никогда не увидишь этого твоего мистера Грейвса!       Носок кроссовка запнулся о камень. Простреленный навылет внезапностью мига, Криденс рухнул на землю. Обидное, болезненное, как в детстве, падение с разбитыми коленями и исцарапанными ладонями. Вот только дети самозабвенно плачут и зовут маму, а Криденс в свинцовом онемении глотает слезы, лежа лицом в пыли.       Не смей кричать, Криденс Бербоун, иначе я накажу тебя, чтобы плакал хоть по делу!       Но мне больно, мама!       Мама... Он убил её. Он вырвал руку и закричал, что она больше никогда не посмеет командовать им. Кричал, что она неправа, что она чудовище. Он был ужасен, и мама отшатнулась от него как от огня. Но позади неё не было тверди, только воздух. И мама упала, нелепо, как старая тряпочная игрушка, взмахнула руками с широкими черными рукавами и полетела не вверх, а вниз. Кошмарный пыльный звук удара тела об пол. Её шея изрезалась острым углом. Он убил её. Он убил её.       Криденс хотел закричать, закричать, как рассказывал мистер Грейвс, до полного опустошения души. Рот его уже раскрылся, горло сжалось от рвущегося наружу вопля, но Криденс тут же зажал рот ладонями и задушил крик избавления собственными израненными руками. Он не достоин покоя. Он убийца. Он должен искупить свой грех страданиями. Так говорила мама, поэтому она наказывала его. Розга высекает скверну. Мучения ведут к очищению. А он не понимал этого. Уродец, неблагодарный уродец.       Криденс плакал, беззвучно, как в детстве, не давая боли уйти, проглатывая её яд с душными рыданиями. Ненавидел себя, ненавидел цветы. Сорвать бы их, сорвать их все и выкинуть в мусорку, не распыляясь на красоту сожжения. Но нельзя, проклятые цветы почему-то нравятся мистеру Грейвсу.       Мистер Грейвс. Человек-фамилия-и-поцелуи. Человек-который-никогда-не-оставит. Ведь правда?       Криденс вернулся к машине, когда фиолетовый окончательно перешел в темно-синий, и даже на горизонте не осталось светлой полосы. Мистер Грейвс ждал его, сидя на капоте, и, только заметив робкое приближение, спрыгнул на землю и с ласковой улыбкой протянул ему забытую куртку.        - Надеюсь, ты не лежал на холодной земле также долго, как я, иначе мне придется лечить тебя от воспаления легких.        - Нет... Все в порядке, мистер Грейвс.       Стандартная вышколенная годами ложь. Повторять как можно чаще для большей естественности.       - Теперь вы отвезете меня в детский дом? - голос Криденса, такой крепкий и серьезный поначалу, упал до едва слышимого на последних словах. Он не хотел этого спрашивать, он боялся ответа и не мог больше оттягивать приговор.       Мистер Гриндевальд сообщил ему несколько дней назад, что Модести и Честити уже отправились в детдом и очередь теперь за ним.       Стены следственного изолятора, серые, угрюмые, одна замененная звериной решеткой, должны были смениться бледно-голубыми, казенно-угрюмыми стенами благотворительного учреждения на подобие тех, что он посещал с мамой во время очередной пропагандистской компании. Унылые дети с собачьими глазами, озлобленные звереподобные подростки в пятнах синяков, ощетинившиеся на мир парни и девушки, которым до выхода в мир осталась пара месяцев. Сущие волки в человечьих шкурах, и среди них ему предстояло оказаться. У Криденса не было иллюзий насчет своего положения в псовой иерархии. Об этом же говорил мистер Гриндевальд, когда предлагал ему поступить в колледж при полицейской академии. Полное обеспечение, удобные общежития и его личная протекция. Личная протекция... От этого словосочетания из его уст по коже прошлась волна дрожи и шипов. Уж лучше детдом, чем это.       Не глупи, мальчик, не ломай себе жизнь. Ты остался один, пойми это и не отталкивай мою помощь, ты же умный мальчик (боже, что за собачье отношение). Сам подумай, кому ты нужен? Ах, мистер Грейвс, мистер Грейвс... Тот чокнутый мужчина, что позвонил в полицию? Не злись, я шучу-шучу. Кто он для тебя, Криденс? Расскажи. Иначе я не выпущу тебя отсюда. Знаешь, как легко подделать показания, особенно данные такой нервной и слабохарактерной девушкой, как мисс Честити? Чуть надавить и хоп! - ты вынужден нести наказание за свое преступление в тюрьме. Ну, не бледней так, я снова шучу. Ты очень интересный молодой человек, Криденс. Я не хотел бы, чтобы ты попал в плохие руки. Так кто такой мистер Грейвс? И что вас связывает?       Отвратительный голос, оцарапывающий голову изнутри. Забыть его, забыть все, что было между моментом, когда полицейские, вежливо, но твердо, взяли его под руки и увели от мистера Грейвса, запачканного его кровью, безумноглазого, разрывающегося в объяснениях, и моментом, когда уже другой мистер Грейвс, застегнутый на все пуговицы, монохромный как монах, вышел к нему. Все, что произошло между этими моментами, - дурной сон, удушающая дымка дурмана, белладонновая отрава. Почти плевать, что будет дальше, пусть даже тюрьма детского дома. Что угодно, только не этот бесцветный человек с рыбьими глазами.       - Я добился от органов опеки разрешения, чтобы ты жил у меня, пока они рассматривают мое заявление об опекунстве. Не скажу, что они были покладисты, но, к счастью, у мисс Пиквери есть связи везде, - спокойно, с притаившейся в сухих спайках губ улыбкой, ответил мистер Грейвс и сел в машину, - Поэтому сейчас мы едем домой, Криденс.       Его голос - уют, его голос - умиротворение, его голос - божественная баюльная песня, от которой не просыпаются. Криденс знал, он недостоин чуда счастливой жизни с возлюбленным выше Бога человеком в тихом доме на улице с кленами. Ему стоило бы отказаться и добровольно запереть себя в доме грусти и издевательств, но он слаб, он позорно слаб всякий раз, когда мистер Грейвс находится рядом. И он позволил увезти себя, словно цветок в горшке, не имеющий корней, не смеющий выжить без чужого внимания. Поставь его на подоконник, налей теплой воды, протри листья - и он счастлив. Все по классике французского кино, осталось добавить только саундтрек от Стинга.       И когда Грейвс, не вынеся долгого молчания, включил в машине радио, предсказанный голос пропел: "I'm mad about you, I'm mad about you."       - Я схожу с ума о тебе, Криденс, - прошептал в утренний ветер Грейвс и, ослепленный озлобленно сверкнувшим солнечным лучом, закрыл глаза. Возможно, если не видеть высоты, прыгнуть будет проще. Вот только стоит закрыть глаза и проваливаешься в воспоминания. Чудесные, террактово-теплые воспоминания, полные исчезающей красоты.       Дом встретил их мягким мраком, ласково, как любимая собака, дохнул жаром в лицо. Вслед за Грейвсом привычным шагом Криденс ступил внутрь, стянул куртку, повесил её на крючок на стене, всё не включая света, как слепой, выучивший дом на ощупь, знающий каждую невидимую вмятинку стен, каждое острое углубление угла. Разум, ленивый раб привычек, ещё отказывался впускать в себя мысль, что теперь это его дом, что спустя пару часов ему не придется снова промчаться с центра к окраинам, меняя убаюкивающее спокойствие на свинцово-тяжелое ожидание удара.       Пожалуйста, кто-нибудь прикажите ему проснуться, прикажите встать и идти в скрипящий сумрак, пока он не отдал всего себя этому светлому сну. Незаслуженному им сну.       Крепкие руки жадно и нежно пленили его со спины. Невесомый шлейф поцелуев проскользил с первого обнаженного шейного позвонка до затылка, шумное дыхание разворошило волосы горячим вихрем. Грейвс не нуждался ни в свете, ни в ужине, ни даже в долгожданном сне. Все, в чем он нуждался, он держал в своих руках, крепко и осторожно, скрепя сердце страхом и счастьем, собачьим счастьем, снисходящим до стонов, мучительно дерущим грудь и глотку. Ладони бездумно беспечно гладили выступающую шипами мальчишескую грудь, впалый живот под шершавой широтой свитера, острые отчетливые гребни подвздошных костей, сдавленных ремнем и джинсами. And my bones are calling out your name. Because you all, you all that I want.*       Каждый дюйм обожаемого, до дрожи желанного тела оцарапывал его злыми завитками шипов. Не смея прикоснуться к лицу, слишком израненному, Грейвс целовал темную макушку Криденса, жемчужно-розовые раковины его ушей, запоминая твердые изгибы хрящей, податливую персиковую мягкость мочек. Обожженный нежностью Криденс вдруг резко дернулся, забился, заметался, пытаясь вырваться из его рук.       - Нет, мистер Грейвс, не надо! Вы поранитесь, я весь в шипах!       Пришлось отпустить его и включить свет. В такие моменты страх Криденса был едва выносим, и Грейвс каждый раз вынуждал себя оставаться в амплуа ласкового спокойствия, вопреки венам в огне и перечному жжению на языке.       Поставив чайник греться, Грейвс отвел Криденса в его комнату на втором этаже. Изначально это был его домашний кабинет, большую часть которого занимал огромный стеллаж с книгами и стол-бюро, вечно заброшенный бумагами, записками самому себе, ручками, большая часть из которых перестали писать ещё год назад, огрызками карандашей и прочим канцелярским хламом, на избавление от которого не хватало времени раньше, но который мгновенно широким жестом был сброшен, точно труп, в черным плотный пакет для мусора в день, когда Грейвс получил от органов опеки разрешение на время поселить у себя Криденса и тонковатый намек на скорое одобрение его опекунства. В тот же день стол переселился в его спальню, захватив с собой кресло и бесконечные стопки документов. Стеллаж остался стоять не сдвигаемым особняком, пустоту вокруг него заняла односпальная кровать, наскоро купленная в Ikea, сбоку от него примостился пустотелый шкаф платяной. На огромном окне с чудным видом на прянично-приятную улицу вырос цветок в горшке, недалеко обосновался письменный стол со стулом. В два дня кабинет превратился в комнату подростка, какой её себе представляют далекие от реальности составители мебельных каталогов.       Первый шаг Криденса был неуверенным. Мальчик робко огляделся, сверкая обезоруживающе наивным вопросом в темных глазах, затем прошелся мимо кровати и стола, обогнул шкафы, по рассеянности не заметив на самой видной полке пухлую стопку комиксов, охраняемую невероятно детальной фигуркой супергероя, и наконец сбивчиво выдохнул улыбку.       Словно вампир, не имеющий права зайти без приглашения, Грейвс, оперевшись плечом о дверной косяк, с затаенным удовольствием наблюдал за Криденсом. В его сердце вместе с кровью переливалось какое-то странное чувство, нет, даже скорее некий пряный long drink из чувств и эмоций. В его доме, в его комнате находился Криденс, теперь уже абсолютно и всецело его Криденс с психологической, физиологической и юридической точки зрения.       Pauvre enfant*, оставшийся совершенно один в этом жестоком мире. Но вы же позаботитесь о нем, мистер Грейвс? Конечно, он почти как сын мне, господа главные по опеке. Я смогу вырастить чудесного цветущего мальчика здоровым и счастливым, воздух и вода в моем доме просто идеальны для этого.       Господи, как тяжело сдержать острящую клыками улыбку даже сейчас, вспоминая этот дурацкий разговор. И не менее тяжело загасить в себе пленительный огонь кровосмесительного удовольствия, когда видишь этого самого "несчастного ребенка", бродящего по твоему дому в попытках приручить мысль, что теперь это и его дом; этого ребенка, исчезающего за дверями ванной, чтобы спустя время выйти влажно-розовым, распаренным и распаленным, таким податливым и домашним в этом новом мягком халате, будто случайно купленном на пару размеров больше.       Шестнадцать весен жили в этом субтильном нимфическом существе, и Грейвс сходил с ума от этой цифры, от этого sweet little sixteen*, от запаха шампуня, на который не обращал внимания больше месяца, но который вдыхал так жадно с влажной смоли волос Криденса, сходил с ума от всего, что творилось в его доме той прекраснейшей ночью. Одно печально. После погашения света и наступления midnight, вопреки трепетному ожиданию, Криденс так и не пришел к нему, нарушив тем самым потрясающие строчки, оканчивающие первую часть Лолиты. А Грейвс ещё долго смотрел на горящие во мраке алые цифры, пока они не расплылись на 00:12.