Разрушенные судьбы

— Нет! Только не снова! — кричал я. — Нет! За что? Вновь тот же самый город! Почему ты преследуешь меня?!..       Те же самые дома, те же самые машины, только окружение поменялось. Теперь это была мрачная версия Тундра-Тауна, с огромными сугробами величиной с пятиэтажный дом, метелью, не на шутку завывающей и сносящей всё, что только окажется на её пути, зловещим огненным светом фонарей, единственным источником света в этом царстве тьмы и холода. Стоял лютый мороз, от которого меня не могла уберечь даже шерсть. Ни в одном окне не горел свет: жизнь здесь словно умерла. Только я одна такая заблудшая душа, брожу по этому кошмару в ожидании, когда же это всё, наконец, кончится, и я проснусь в своей постели.       Но этот жуткий сон даже и не думал кончаться. Вообще, что могло бы это значить? Любое сновидение, как я читал где-то, это воплощение мыслей существа, способного думать. Образы из самых затаённых уголков собственного воплощаются здесь, в голове, и каждая мелочь всегда как-нибудь оказывается связанной с определённым воспоминанием. Но что бы могли значить этот город, преследующий меня во снах, его часто меняющиеся образы?       Но, как бы то ни было любопытно, сейчас я мёрз, и мысли мои сейчас были совсем не об этом. Надо было зайти в подъезд, отсидеться, пока погода не наладится. Однако, куда бы я не заходил, какую бы дверь не пытался открыть, везде было заперто. Отчаявшись, я даже начал, как ошалелый бить по железным дверям и орать: «Здесь есть кто?! Отзовитесь!»       Ничего не происходило. Я был один, совершенно один здесь, в городе, давящем на моё сознание, точно атмосфера Земли давит на нас, её жителей. Это было самое что ни на есть отчаянное положение, хуже даже представить сложно. Но тут до моих ушей донёсся какой-то треск; звук шёл из прохода в фундаменте одного из домов. — Похоже на треск дров, — сразу пронеслась в голове мысль. — там кто-то есть. Надо посмотреть, — я стал быстренько бежать к тому дому, ёжась и дрожа от холода. Моя догадка подтвердилась: там, в подвале, если его так можно назвать, стены светились оранжевым цветом, а свет извивался, точно языки пламени. Я увидел крольчиху, чрезвычайно похожую на Джуди, только вид её был то ли задумчивый, то ли злобный, в общем, хмурый. — Э-м… Простите… — Кто здесь? — воинственно крикнула она, хватаясь за небольшой кусок арматуры. — ты кто? Постой… Ник? — Джуди?       Мы оба уставились друг на друга, словно видимся в первый раз; крольчиха поставила арматуру на землю. — Садись! — грубо сказала она, снова сев у костра и подставив лапы к огню. Никогда не видел её такой. Она словно стала холодной, безразличной, суровой; я тихонько подсел и подставил замерзшие, несмотря на шерсть, лапы. Языки огня согревали моё тело, а заодно и душу, заставляя меня осознать, что в любом, даже самом ужасном месте есть хотя бы один уголок, где можно присесть на огонёк и отдохнуть. Ещё бы гитару, и было бы вообще всё здорово. Правда сейчас компанию мне составляла на что-то озлобленная Джуди, которая явно была не особо рада мне. — Как ты очутился здесь? — спрашивала она, продолжая хмуро смотреть на пламя и подкидывать мелкие дровишки из небольшой кучи. — Не знаю. Просто очутился здесь, в этом городе, — я говорил как-то равнодушно, безэмоционально. Не было настроения. Меня почему-то тяготила компания крольчихи. Возможно, из-за своей закрытости, недоступности. — Понятно, — ответила она, так и не посмотрев на меня.       Дальше последовало долгое молчание. Я уставился на костёр. Пламя всё больше обволакивало крупные поленья, трещавшие так, что искры разлетались так часто и так далеко, что я резко отошёл. — Да не бойся ты! Они быстро потухают! — всё так же холодно говорила Джуди и вновь замолкло. — Послушай, а что случилось в этом городе? — я всё же решился спросить крольчиху о том, что произошло здесь, в надежде услышать хоть какое-то внятное объяснение. Хотя, это всё сон, какая тут вообще может быть логика? — А ты сам не догадываешься? — крольчиха всё так же сухо, без интереса, не глядя на меня, ответила мне, хотя, как мне показалось, в её голосе стали чувствоваться едва уловимые нотки печали. — улицы города, его постоянно меняющиеся образы?.. Разве ты никогда не приглядывался к ним? Не искал истины? Вижу, ты до сих ни в чём не разобрался? Так?       Я молча кивнул. — Значит, слушай сюда, — тяжело вздохнула. — весь этот город — это твой разум, вернее, некое его воплощение. В твоём разуме происходят всяческие душевные смятения, диалоги с самим собой? Ну вот! И это всё происходит в твоём воображении, верно? Ах, — крольчиха остановилась, — почему я должна рассказывать об этом тому, в чьём разуме я нахожусь. — Может, потому, — предположил я, — что ты — воплощение моего гласа рассудка? — Возможно, — Джуди начала проявлять больше эмоций; холодность постепенно исчезала. — но всё же я выполняю в твоём сне иную роль. Ты ещё не догадался, так? — она чуть хитро посмотрела на меня.       Меня вдруг осенило; в голове проскочила мысль, открывшая мне глаза. — Ну хоть это объяснять не пришлось. Да, Ник! Я — воплощение той холодности и закрытости, что испытывали я, Финник и мама, когда ты много недоговаривал о своих делах, держал в себе всё вместо того, чтобы стало легче.       Из уст крольчихи в мои уши проникала правда, та самая, которую я долго не хотел признавать вообще. Я испытывал чувство вины, не сколько перед близкими, сколько перед собой. Странный я. — Но почему тогда только ты сейчас передо мной? Где Финник, мама? — Вот это уже не ко мне, — крольчиха повертела головой. — это уже где-то в твоей голове. — Ну тогда… — я хотел поставить вопрос как можно осторожнее. — как можно избавиться от твоей холодности? Что я могу сделать? — Ну, — она несколько лукаво взглянула на меня; я чуть опешил. — ты должен растопить этот лёд. Как? Решай сам. Всё в твоих руках…

***

— What is love? Baby, don’t hurt me… — резко раздалось в ушах. — Будильник! — понял я, хватаясь за телефон и, отключив играющую на всю катушку песню, взглянул на время. — Восемь утра. К Буйволсону в десять. В принципе, если доехать на монорельсе, то это займёт всего полчаса. Можно ещё чутка полежать: так вставать неохота!       В этот момент послышался стук в дверь и в комнату взглянула мама. — Доброе утро! — сказал я. — Доброе, Ник! — улыбнулась она. — это у тебя так громко песня играла? — Да. Будильник. — А не рановато ли? — спросила она меня. — тебе ведь только к десяти. — Я тоже так думаю… Чем это пахнет? — я вдруг учуял приятный аромат, доносящийся из коридора. — это кофе? — Да, я решила сварить. Не желаешь? — Ещё как!       Я тут же встал с постели, на скорую лапу заправил её и, одевшись в свою любимую салатовую рубашку и штаны, направился вниз по лестнице. Правда, я ещё окончательно не взбодрился, отчего мои глаза слипались и я чуть было не упал с лестницы, не успей я вовремя среагировать. Из кухни доносился аромат свежесваренного кофе, такого крепкого, что от одного только запаха чувствовался прилив прилив сил в организме. Ещё было слышно, как что-то жарится на сковороде. Мама вообще любит жареное, хотя сама прекрасно понимает, что постоянно питаться так вредно для организма, однако, несмотря на обилие жареной пищи, она всё равно выглядит довольно стройной и изящной: видно, постоянные дела по дому не позволяют жиру скапливаться, да и вообще мама у меня выглядит, как мне кажется, куда моложе своих лет.       Я вошёл на кухню. На столе лежали две белые фарфоровые чашечки с крепким, ароматным бодрящим напитком; мама стояла у плиты и жарила гренки из белого хлеба; в мойке лежала только что использованная турка. — Садись, Ник! — сказала она. — сейчас наложу! — лисица взяла небольшую салатовую тарелку, положила на неё четыре самых крупных ломтика и поставила передо мной. — приятного аппетита, сын! — Спасибо!       Ароматный свежесваренный кофе, тёплые гренки, солнышко приятно освещает нашу кухоньку… Да, лучше завтрака и не придумаешь! Но я решил подождать, пока мама сядет со мной, чтобы позавтракать в приятной семейной обстановке. Хотя, после смерти отца, всё стало совсем по-другому. Когда мы с мамой сидели за столом, рядом всегда находился стул, на котором никого не было. Обыкновенный деревянный стул, такой же, как и у нас, без каких-либо примечательных деталей. Сейчас, наверно, многие сочтут это лженаучным бредом, но, мне кажется, от него исходит папина энергетика: стул словно питался ею, пока он был ещё живой. Сам знаю, что произнёс какую-то чушь, но, когда я смотрю на его вещи, будь то счастливая ручка, пиждак, очки, когда прохожу мимо его кабинета, откуда он, бывало, не выходил часами, забывая про еду и иногда даже про сон, я словно ощущал его невидимое присутствие. То есть, вокруг было ни души, а мне казалось, что он рядом. — Ник, что-то не так? — мама с беспокойством взглянула на меня, легонько потрогав за плечо. — А? — я вернулся из мыслей в реальный мир и, повертев головой, произнёс: да так, задумался чутка. — Тебя явно что-то взволновало Ник, — заметила мама. — ты всё время вглядывался на папин стул. — Да, это так, — кивнул я. — столько лет прошло, а до сих пор не хочется верить в это.