our way to capernaum.

Виктор уходит в Барселоне. Виктор уходит, не забрав с собой почти ничего — только пса, кольцо на руке и маленькую наплечную сумку с ноутбуком. Виктор уходит, не оставив почти ничего — все его вещи, наверное, так и лежат в коробках, наполовину распакованные Виктором, но не тронутые его семьей. Виктор уходит сразу после серебра, и Юри той ночью лежит в кровати, мрачно уставившись в потолок. Что, неужели, раз не золото, то не нужен? Можно бросать? Юрка сочувственно смотрит на него, Яков в память о Москве, видимо, хлопает по спине отеческим жестом и все это было бы приятно, будь Виктор рядом, чтобы разделить его радость. Но Виктора нет, есть только его наушники, так и не распутанные, зубная щетка, расческа на тумбочке и вещи. Многовато вещей как для поездки на ФГП, но Юри рад этой привычке Виктора, и еще две ночи после награждения, пока все празднуют или горько заливают поражение, Юри засыпает весь в слезах, уткнувшись в рубашки Виктора и пытаясь поймать его запах. На третий день пора уезжать, и это поднимает Юри с кровати — он собирает вещи, даже не пытаясь разобраться, что кому принадлежит, в сумки, собирает из номера все мелочи, а потом долго стоит перед зеркалом. Доигрался? Тренера ему звездного захотелось, поверил, что Бог, существующий практически в каждом слове Виктора, действительно существует, перестал ждать удара в спину, а очнулся уже на животе, пока из его разрезанных на отдельные лоскуты крыльев, подаренных Виктором, медленно вытекала вся кровь, и вся жизнь вытекала вместе с ней. В аэропорту пришлось пересечься с Юркой и российской сборной, с которыми Юри вместе летел до Франкфурта. Слава Богу («Боже, да избавься ты от этого, нет никакого Бога, ушел вместе с Виктором»), места у них в разных частях самолета, и они видят друг друга только на паспортном контроле, волей случая оказавшись там друг за другом. Уже собираясь уйти, может, заскочить перед посадкой на следующий рейс в Duty Free за несправедливо дорогой бутылкой алкоголя, Юри едва не спотыкается о Плисецкого и его чемодан в тигровую расцветку. От этого хочется то ли смеется, то ли плакать — сразу вспоминается Хасецу, где этот чемодан был куплен, и Юри судорожно моргает несколько десятков раз, чтобы согнать скопившиеся в уголках глаз слезы. Юрка передергивает плечами, и аккуратно кладет свою руку поверх руки Юри. Прочищает горло и говорит: Ты, это, не серчай на Витю, пожалуйста. Он такой. И себя не вини, тут ничьей вины нет. А, затем, будто устыдившись собственного порыва, прячется за Яковом и снова надевает эту маску Русского Панка. Яков на прощание кивает ему, как старому другу, и Юри уходит в зал ожидания с тяжелым сердцем, с ощущением, будто эти люди могли бы стать ему хорошими друзьями — но не стали и уже никогда не станут. Без Виктора точно не станут. Огромный ком встает в горле, и Юри поспешно поворачивается спиной к людям, сидящим в зале ожидания — и смотрит на взлетающие самолеты, и это так спокойно, правильно… Юри возвращается в Хасецу с серебром и ему этого, в принципе, достаточно. Он пережил за этот год столько хороших вещей (и плохих, Юри, признайся хотя бы самому себе), что было просто приятно оставить этот год приятным воспоминанием в черепной коробке, спрятать его, как образ фигуриста Виктора Никифорова, собранный по отдельным фразам из разных интервью, и только иногда его доставать — подсмотреть, как могла бы сложиться та его жизнь, если бы они с Виктором продолжили работать вместе. Боль от его ухода тускнеет, больше нет тупых ударов по затылку, когда Юри вдруг просыпается посреди ночи в гостиничном номере и ему хочется бежать к Юрке, к Якову, да хоть к Гоше Поповичу и скулить под их дверью, скрестись и просить хоть какую-то информацию о Викторе. Осталась только ноющая тупая боль под ребрами, постоянная, верная, как старый пес, светлая грусть, но такая пронизывающая. Тоска, как любил говорить Виктор. Тянущая тоска, от которой только на стены лезть. Юри тогда посмеялся над тем, что у русских, кажется, в крови создавать себе проблемы просто ради того, чтобы потом пытаться их разгрести. Так вот какая ты, загадочная русская душа, — нервно смеется Юри сам для себя, и пытается собрать себя по частицам. Бегает по утрам до храма, мимо той самой набережной, где все еще можно встретить того самого рыбака (и Юри прикидывается глухим, чтобы не отвечать на вопросы доброго старика о том, куда же делся его спутник), потом весь день гоняет себя в студии у Минако, а, ближе к вечеру, забрав у Юко ключи от Дворца, ездит туда и катается пол ночи. Катается так, будто у него вынули душу (не мелочись, Юри, Виктор ведь и был твоей душой), катается так, будто у него ничего другого в жизни не осталось — и всю свою любовь, предназначенную Виктору, светлую, такую большую, что Юри, того гляди, взорвется от невозможности чувствовать одновременно так много разного, Юри тоже отдает льду, и лёд принимает её, как величайший дар, лёд принимает её с благодарностью и ценит, как никогда не принимал и не ценил тот, кому она была предназначена. В середине весны Юри волей случая оказывается в Токио, и его как из ведра окатывает пониманием. Весна пришла. Все, Юри, докатался. Сидарезакура цветет, а ты даже не заметил, даже не поздравил родных с праздником. Крыша совсем поехала, как говорил Виктор, кукушечкой о темечко стукнулся. Токио дышит выхлопными газами и его, провинциального мальчишку, несмотря на его двадцать с лишним лет, все так же захватывают эти огромные многоэтажки и небольшие хрупкие храмы. Ему кажется, что Токио рад его видеть, город ластится к нему, как кошка, которую ты давно не видел, и Юри наконец-то рад. Тянущая тоска в груди потихоньку отпускает, и Юри дышит этим чудесным воздухом, в воздухе пахнет цветущей сакурой, в воздухе пахнет весной и Юри тянется к этому аромату, как пчела к только раскрытому цветку, чтобы побыстрее успеть. Юри задерживается в городе на неделю, и его затягивает в ритм Токио, и он живет вместе с ним, дышит вместе с ним и даже, кажется, может опустить руку и почувствовать пульс, с которым крохотное механическое сердечко Токио упрямо гонит машины по своих дорогам, как по тонким артериям. Это спокойствие, долгожданное спокойствие — Юри наслаждается им, словно ребенок, которому только вырезали гланды, и он вот-вот пойдет с мамой в парк развлечений и будет там есть столько мороженого, сколько захочет — и ничего ему за это не будет. Юри просыпается посреди ночи от дурацкого чувства отпустившей пружины в животе, резко втягивает воздух в легкие — еще никогда машинизированный воздух промышленного центра не казался ему таким желанным, таким сладким… Юри смелеет настолько, что даже открывает новостные ресурсы и листает фотографии с Кубка, где он был таким красивым — смотрит на фотографии по пять минут и не может поверить, что его лицо вообще способно передать такие эмоции, что его тело способно поделиться стольким без единого произнесенного слова! Он смотрит на Юрку Плисецкого и его сердце переполняется нежностью, настолько он красивый. Он специально не смотрит на Виктора. Не смотрит, Юри, черт возьми, кому сказал! Он смотрит на Георгия с лицом, полным трагизма, на Милу, улыбчивую Милу с веснушками, на хмурого Якова, в глазах которого блестит гордость за всех — и за него тоже, Юри знает. Юри смотрит на всех, кроме того единственного, на кого ему хочется смотреть больше всего. Смотреть всегда.