our way to capernaum.

Девчушка, написавшая ему музыку для произвольной, приезжает к Пхичиту в гости, и Пхичит зовет его в скайп. Юри смотрит на себя в маленьком окошке в углу экрана и ему почти не хочется плакать — вырвался таки, отбился, пусть и с кровью, не утонул. Пока Пхичит рассказывает о своей короткой программе, Юри молчит — ему кажется, что он слышит звук вращающихся шестеренок в своей голове. Виктор ушел и забрал с собой любовь Юри к катанию, забрал желание кататься не для себя в уютной тишине Ледового Дворца. Или, по крайней мере, Юри так казалось. Но после Токио, после слов Пхичита в Юри будто что-то просыпается, бьется пленной птицей о ребра, рвется на каток прямо сейчас — ну же, вот, почти готовая программа. Юри сохраняет в контактах скайпа Эмили (надо же, Юри, она тебя долбаную музыку написала, а ты даже её имени не спросил, молодчина) и скомканно прощается с Пхичитом. Жажда гонит его в поясницу, как недовольная волчица, прикормившая чужого ребенка, и Юри идет на лёд. Он всегда приходит на лёд, когда ему грустно или плохо, или, напротив, радостно — он любит лёд, делится с ним всем, что у него есть. Программа вырисовывается сама. Он пока еще не знает музыку, но он знает картину, он знает, что именно он хочет показать. Осталось только придумать, как. Вот он, маленький и восторженный, находит свою любовь, свою страсть, свой пресловутый Эрос, но этот же Эрос бросает его, дает ему под дых, выбивает всю жизнь из него — соблазни меня, Юри, давай. Юри прыгает флип и недокручивает. Молодец, Такахаси недоделанный, допрыгался. Финал, баста, где ты возьмешь силу на прыжки, где ты возьмешь высоту, а? На одних дорожках не выкрутишься, упорства тебе, конечно, не доставать, но даже элементы Никифорова тебя не спасут, Юри, одумайся. Юри садится на лёд, стараясь игнорировать тянущую боль в лодыжке. Допрыгался, Дайсукэ номер два, молодец, а теперь освободи лёд для других. Фоново Юри слышит хлопки и медленно оборачивается. Ну да, близняшки. И где-то здесь, наверное, бродят Юко или Такеши, но им, слава Богу, хватает такта не вмешиваться. Близняшкам — еще нет, они маленькие да удаленькие, как говорил Виктор. — Тебе не холодно так сидеть? Луп (или Лутц, никогда не умел их различать) подкатывается к нему на своих маленьких, по-детскому пухлых ножках, обутых в цветастые арендованные коньки. Юко знает, насколько это сложно, поэтому пока не пускает близняшек на «Большой Лёд», но они упорные, Юри знает, они прорвутся. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает Аксель, аккуратно взяв его за плечо. Так не принято, но разве скажешь детям, что Виктор так делал потому, что он русский и потому, что ему вообще никто не указ, а не из глубокого уважения или еще чего-то? По крайней мере, Юри говорит так себе. — Думаю. — А можно подумать с тобой? Откуда-то из задних подсобных помещений выходит Юко, румяная как никогда. У них с Такеши скоро годовщина, и Юри действительно рад этому, но Юко — лишь еще одно напоминание о том, сколько щансов он упустил в своей жизни. То есть, да, она хороший, действительно хороший друг, но Юри не может не спрашивать себя А что если? Манеру постоянно азадвать себе риторические вопросы ему тоже привил Виктор. Юри не привык так делать: раньше все либо зависело от него, либо не зависело вообще ни от кого; Юри послушно рвался к победе, но, видимо, этого было недостаточно. А что если? А что, если бы он выбрал волейбол? Или хоккей, тоже ведь лёд. Тогда бы он не встретил Виктора. А что если? Ничего. И иже с ним. Юри аккуратно усаживается в первом ряду, сразу за бортиком, стараясь не тревожить лодыжку и смотрит, как катаются близняшки. Они еще маленькие и могут, по сути, только ласточку да один оборот, но Юри сидит и смотрит на них, и дорожки шагов у них короткие, неумелые, но в них что-то есть, какая-то скрытая красота. Когда Юко забирает близняшек со льда и сдает на руки Такеши, у Юри в голове уже есть программа. Казалось, он всегда знал, что ему надо, мелодия крутилась на фоне, он просто не мог её поймать — а сейчас словил, и почти продумал все элементы. Хрен леопард себе расположение пятен сменит, Юри, тебе нужно было просто слушать — и услышать — себя. Он возьмет эту музыку на произвольную программу, выдавит из себя все то, что не давало ему дышать последние полгода. Времени мало, катастрофически мало. С другой стороны, в прошлом году он уже пахал, как проклятый и ничего, выкрутился. А после серебра ему даже национальные отборочные не нужны, тут все проще, сразу как отжеребят. Любовь никогда не умирает, да? Вытащи свою любовь на лёд, на тягаче, если понадобиться, в спрятанном безразмерном чемодане, чтобы она до поры до времени не знала, как ты собираешься обнажить её на публику. Красота? Скрытая красота, та самая, что Виктор выростил в тебе и выбросил на лёд, Эрос, обманкой вытащенный наружу. Покажи, что в тебе осталось, Юри, тебе же не привыкать ходить обнаженным, у тебя же все на морде написано и душа нараспашку. Он собирается брать ритмом и техничностью, тем, чего от него не ждали. Но Эроса от него ведь тоже не ждали. Ну и что, что Виктор катализировал, поймал в ловушку, запустил побочную реакцию, главное ведь извлечь что-то из этого? Юри знает, что ему придется пахать, но он готов, он готов как никогда. Юко удрученно качает головой: «Юри, ты уверен?», Челестино хочет убрать комбинацию прыжков во второй трети и поставить туда дорожку: «Ты не потянешь. Играй на своих сильных сторонах», Юри бесится как не в себя, ему нужно что-то лучше, чем в прошлом году, сильнее! Ему не нужен Виктор, ему нужно то, что он может сделать сам, без поддержки с высоты пяти золотых медалей и без пинков от Челестино, который, может и прав, только Юри нужно не это. Он все еще не знает, какой у него будет короткая программа; они с Эмили просиживают ночами в скайпе и она включает ему разные фрагменты, но ничто из этого не подходит. Его короткая должна бить наотмашь, выезжая на голом артистизме, ритмике, должна шокировать, чтобы хотелось закрыть глаза и отвернуться, но не получалось. Смотри на меня, Виктор, смотри. Не смей отводить глаза. Что-то в Юри настойчиво режется, прорезается, словно первый весенний цветок, но у него нет времени от слова «совсем», поэтому Юри как сумасшедший бегает в храм по утрам, потом целыми днями пашет на льду, а ночью они с Минако работают в студии. Ему нужна пластика — больше, чем когда-либо, ему нужна гибкость, кошачья грация, ему нужна высота в прыжках и опасная сила, и если задатки всего этого у него, в принципе, есть, то высоту ему брать неоткуда — поэтому Минако засыпает песок в мешочки, укрепляя их у него на ногах, и говорит прыгать, делать па, названия которых Юри так и не смог запомнить, танцевать. Юри танцует так, будто от этого зависит все — через две недели тяжесть песка кажется естесственной, он привыкает к ней — и прыгает. Когда они были в Пекине, Виктор рассказывал про Крылова и его басни; Юри тогда никак не мог понять, в чем смысл этих маленьких историй, о чем и сказал Виктору. Виктор обиделся, а через два дня пришел с повинной, мириться, лежал у него на коленях и читал хокку Басё, и это, наверное, и стало первым тревожным звоночком — Юри тогда чувствовал себя, как дома. Боль от этих воспоминаний заглушилась временем, но текст басни Юри почему-то запомнился. «И кому же в ум придет на желудок петь голодный?» так странно перекликалось с привычкой Виктора кричать «Вкусно!» на любой восточный гастрономический изыск, и пускало по внутренностям Юри такую теплую волну, как залпом выпитый бокал глинтвейна, опаливший гортань. Юри ловил воспоминания, всплывавшие в памяти, как отдельные паззлы, и собирал из них целую картинку — ту, на которой собирался строить свою короткую программу. Наверное, было не очень правильным — светить их недоотношения, а затем разрыв таким образом, но Виктор первым нарушил эту приватность, и Юри просто, до банальности по-детски, хотелось иметь возможность использовать оправдания вроде «Он первый начал» и «Я не виноват». Детский сад, вторая группа, черт возьми. Через какое-то время Минако разрешает ему избавиться от грузиков на ногах, но Юри за это время настолько к ним привык, что даже не вспоминает об их наличии на тренировках. Когда он снимает их, ему кажется, будто он способен на все. Будто он способен летать. Не как ведьмы в ступах или странный русский старикашка Хотя-Бы*, больше того. Он летит, как настоящая птица или как Икар с крыльями, вот еще один взмах и он увидит солнце вблизи. И оно обязательно обожжет ему веки, иначе просто не бывает, за чудеса всегда нужно расплачиваться, Юри знает. Прыжки без грузиков получаются более высокими, будто Юри разом полегчал на несколько килограмм, будто наконец научился понимать свое тело лучше — вот здесь, где тулуп, нужно раскрутить чуть сильнее, а с флипом — добавить силы в ноги. Близняшки снимают его на видео и это чуть ли не первый раз, когда Юри пересматривает собственное выступление — и ему нравится. То есть, да, конечно, и Челестино, и Виктор, будучи его тренерами, не один раз заставляли его пересматривать свои выступления, выискивать специально, где он налажал, где мог сделать лучше, но этот человек на экране всегда воспринимался кем-то другим. В этот же раз программа была полностью построена под Юри, придумана и отточена до мельчайших деталей самим Юри, и он катал её как последнюю, такую, которую фигуристы делают обычно под конец карьеры — вот он, я и моя воля, вы, ублюдки, столько лет делили со мной лёд, но словить меня настоящего никто не смог. Смотрите и завидуйте, я ухожу непобежденным. — Она мне нравится, черт возьми! Да я впервые в жизни в восторге и от программы, и от того, как она у меня выходит. Она моя. Просто, понимаешь, это самонадеянно, нет? Я будто обвиняю их в предательстве, будто они виноваты в том, что я весь позапрошлый сезон лажал, а потом еще раз лажал и еще раз. — Юри, сделай глубокий вдох. Смотри на это иначе — ты возвращаешься. Ты как долбаный феникс, заново рожденный из каждого сделанного тобой промаха. Просто покажи им, что ты все переосмыслил, что у тебя теперь другие программы и другие цели. Юко была права. Юко всегда знала его лучше, чем он сам. Видит Бог, если бы не Такеши, они бы с Юко, наверное, поженились бы и жили бы спокойно, может, преподавали бы в Ледовом Дворце. Но нет. У Юко был Такеши и близняшки, а у Юри был Виктор и разбитое сердце. Только Виктора больше не было. Разговаривать с Юко всегда помогало Юри. У него в жизни было две константы: родные и лёд, но лёд не мог с ним говорить. Юко могла. Юко будто забирала у него все тревоги, и все вдруг, будто в кинотеатре, становилось хорошего качества, да так, что аж глаза резало, становилось кристально ясным. У Юри есть программа, значит, Юри её откатает. В понедельник ему наконец написала Эмили. У неё были какие-то экзамены, поэтому Юри временно отложил работу над короткой программой, сосредоточившись полностью на произвольной. Но теперь, когда она освободилась, они могли наконец-то начать работать над музыкой, а не просто перебирать кусочки. Они долго перебирали классику, но так и не нашли ничего. Рахманинов с Чайковским были беспроигрышным вариантом, впихивались под почти любую тему, но именно своей универсальностью они и не подходили Юри. Ему нужно было что-то такое, что он мог бы выкрутить наизнанку, сделать ритмичным из отвратного слуху, танцевальным, показать и себя, и музыку с той стороны, которую от него не ожидали бы. За красивыми речами всегда спрятан яд, за красивой программой Юри прятал боль. Циммер всплыл неожиданно. Кажется, Эмили в тот момент просто была не одна в комнате, а её сосед пересматривал «Пиратов Карибского моря» или что-то такое, Юри уже не помнит, как они пришли к этой идее. Но она была идеальной! Подходила под то, что Юри хотел показать. Кое-где была слишком медленной, Юри бы просто выпал из ритма со своими вращениями и прыжками, но начало и конец подходили идеально — он, на середине арены, начало и конец с надрывом, мол, посмотрите на мою боль, эксгибиционисты чертовы! Вот она, подавитесь. Эмили сказала, что её хороший друг сможет подрезать и кое-где ускорить ритм, и на этом они попрощались, а Юри, счастливый, лег спать. И впервые с Барселоны он чувствовал себя так, будто сможет справиться без Виктора. Конечно, будет больно, но он выкарабкается, он переживет. За многочисленными тренировками Юри не заметил, как подкрался июль. Будто тот подстерегал за порогом, шурша листьями деревьев и ударяя в фестивальные барабаны. Подошел незаметно, ударил по голове, оглушил — выбил Юри из жизни на целую неделю, в течении которой Юри гулял с Марико по пляжу и они вспоминали Викчана, а потом тренировался, тренировался и еще раз тренировался, но это было легко, он будто даже не замечал усталости, не чувствовал отбитых ног и, каждый раз, когда Мари по вечерам заглядывала к нему в комнату и перевязывала ему ноги, он удивлялся вместе с ней. Казалось бы, откуда взяться этим ушибам и синякам, если боли нет? Впервые в жизни Юри чувствовал фигурное катание своим, не принадлежащим Виктору комнатой, в которую он заглянул, подсмотрел, как Христово таинство, нет, фигурное катание и лёд Хасецу принадлежал Юри, и Юри собирался взять золото в этом году. Для себя. Не потому, что кто-то сказал ему «Соблазни меня» или «Не может быть в старшей лиге двух Юриев», а потому что ему захотелось, до одури, взять свое золото — ощутить гладкие бока медали своими руками, а потом бросить её с моста. Или сделать алтарь. Или швырнуть в лицо Виктору и журналистам, и соперникам, чтобы знали, что он — тот, с кем стоит считаться, и на вершине он не из-за «прихоти» Виктора, решившего натренировать свою игрушку, а потому что сам так захотел, и сам всего этого добился. Через огонь, воду и медные трубы, да? По итогам жеребьевки, Юри попадает в Штаты. Отдельно с Юркой они пересекутся на следующем этапе, а с Виктором, по всей видимости, уже в финале, в Москве. Юри принимает эту новость со спокойным достоинством. Отпустило наконец, пружина больше не сдавливает что-то за ребрами, разошлась и дышать наконец дала спокойно. В Штатах Юри встречается с Крисом, который кажется ему особенно уставшим. С небольшой бородой и серьезными глазами, он и в 25 выглядел старше Виктора, а сейчас, спустя два года, и подавно. После короткой программы они выпивают вместе по бокалу вина и Крис признается, что подумывает уйти: «Любовь прошла, завяли помидоры, а дома, в Швейцарии, у него есть секция, куда он уже успел устроиться преподавать. Сложно гнаться за идеалом, говорит Крис, я устал, я согласен остепениться и осесть. Жажда, гнавшая меня взашей за медалями, за одобрением, за вниманием света рамп наконец, прошла, отпустила, как затяжная мигрень. Это нездорово, знаешь, зрелому мужику гонять по льду в обтягивающих лосинах, когда скоро тридцатник». Крис любит лёд, но в нем больше нет этого ужасного и очень яростного «я», которому никогда не хватает выигранного золота, ему нужно больше и больше, и ты гонишься за ним ради этого «я», кладешь на алтарь очередного Гран При все, начиная от здоровья и заканчивая душевным спокойствием. Крис желает Юри удачи. А на следующий день Крис катает свою произвольную как в последний раз. Хотя, почему как? Он не ездит по льду, он прорывается сквозь него, он выгрызает вместе с ледяной крошкой свою свободу быть счастливым, быть свободным. Лёд — бог, и Крис пытается откупиться от рабства, в которое попал еще ребенком. Юри берет второе место, и ему этого достаточно. В произвольной он дважды недокрутил обороты прыжка, а один раз вообще чуть не упал, задев лёд рукой, поэтому второе место — это хорошо. Хорошо все, что дает ему возможность пройти дальше. Но то, что дальше — это потом, а сейчас он стоит на пьедестале, и журналистские фотокамеры вспыхивают прямо ему в лицо, а еще его мутит от обилия цветочных запахов, поэтому он старается убежать от людей подальше, спрятаться в туалете, как тогда, когда мать рассказала ему о смерти любимого пса. Только в этот раз все иначе, в этот раз он выиграл. И в этот раз он едет на следующий этап и едет он туда за победой. _________________________________________________ * — тут Юри имеет в виду Хоттабыча.