our way to capernaum.

После того поцелуя в Пекине у Виктора постоянно горят губы. Так иногда бывало в детстве, когда он таскал соседского кота, Маркиза, против его воли и тот вместо того, чтобы орать и вырываться, как любой нормальный кот у них во дворе, лишь элегантно цапнул Витьку пару раз по лицу, не изменяя своей кличке. Порезы от его лап были неглубокими, но все то время, пока они заживали, ужасно пекли и крайне непредсказуемо реагировали и на горячий чай, и на холодную минералку. Наученный опытом, Витька больше не лез к Маркизу, а затем и вовсе сменил предпочтения на собак, стоило Маккачину появиться в его жизни. После поцелуя с Юри постоянно хотелось еще, хотелось обнять его и привлечь к себе, ближе и еще ближе, и даже морозный воздух в наконец снежной Москвы не помогает остудиться. Сейчас бы выйти на лёд, лезвиями коньков высечь ледяную крошку из-под ног, крутануть либелу скомкано из-за отсутствия практики, почувствовать, как лёд дышит прохладой навстречу лицу с алыми, горячими скулами — и совсем не от усталости после прыжков. Иногда Виктору становится страшно, потому что у них с Юри все слишком хорошо. За время между Пекином и посадкой на рейс в Москву они ни разу не говорят об этом, и Виктору это даже на руку — он никогда не любил и не умел говорить о том, что важно, но здесь — им с Юри, господи, как же было приятно обобщать их в «нас» — разговор был просто жизненно необходим. Они постоянно трогают друг друга и Виктору начинает казаться, что он не способен покраснеть еще больше, пока во время одной из прогулок по торговому центру Юри не затаскивает его в туалет, толкает торопливо в кабинку, а потом, прижав свою потную ладонь ко рту Виктора и облокотившись на него, не расстегивает дрожащими пальцами джинсы Виктора. На самом деле, Виктору кажется, что Юри видит в нем приз, трофей за очередную победу и рвется к ней, спотыкаясь по дороге о развязанные шнурки на своей обуви, но рвется и, когда дорывается наконец, то не может насытиться, не знает меры — и поэтому отдрачивает Виктору в тесной кабинке общественного туалета, удерживая стоны Виктора ладонью, а сам в это время цепляется губами и зубами за шею Виктора, да так, что следы, наверное останутся. Ничего такого, что не могла бы спрятать тренировочная водолазка и пальто с высоко поднятым воротом, но Виктору все равно кажется, что он — замена золотой медали Юри; и если спортсмены на пьедестале пробуют золото на зуб, то Юри воспринял эту традицию как-то буквально и, наверное, не может себе представить ситуацию, где бы он не прижимался к Виктору губами — в заботливом ли жесте, притрагиваясь лишь уголком рта к горячему лбу или в обреченной на провал попытке удержать внутри стоны Виктора, поймав их в собственную гортань. Виктору нравится то, что происходит между ними — Виктору нравится Эрос, разбуженный им в Юри, и этот Эрос — как дракон, у которого украли все сокровища и он бросается на все блестящие вещи, даже если это просто отблеск солнечного луча на серых волосах Виктора. Виктору нравится то, что происходит между ними, но таймер в его голове все не затыкается — тик-так, тик-так, Виктор, сколько времени тебе осталось, прежде чем ты убежишь, испуганный настоящим чувством? Таймер в его голове будит его посреди ночи, гоняет по комнате словно зверя, ему хочется рычать в бессильном порыве, потому что Виктор знает себя. И пусть он этого и не хотел, рано или поздно все его отношения стопорились из-за скуки, неумения удивлять, рутина приедалась и оседала противной ржавчиной в легких и хотел выкашлять её, выблевать вместе с алкоголем, выпитым в остром порыве избавиться от неё, но она все не уходила и ползла по телу Виктора, как фантомное насекомое, шевелила лапками, и в висках от каждого её шага билось это чертово тик-так, Виктор. Ему хочется верить, что ржавчина эта выйдет вместе с прошептанными в темноте «Я люблю тебя», но адресованные спящему Юри эти слова ничего не решают, а сказать с глазу на глаз Виктор не осмеливается, поэтому он просто затыкает её голос, старается игнорировать — и по ночам, когда сон все никак не идёт, сидит на подоконнике и смотрит на разметавшегося по постели Юри, со встрепанными волосами и небольшими красными полосами на спине от вжимающихся в тело пластин под матрасом, на синяки от ударов, и Юри все равно кажется Виктору самым красивым на свете. Виктор, по правде, никогда не любил Москву. Просто не была она его городом и иже с ним. Он любил Петербург и сердце его всегда оставалось там. Он был способен оценить красоту маленьких пражских улочек или широких мадридских проспектов, но терпеть не мог Москву, будь она хоть трижды столицей, его выворачивало мысленно даже от одной мысли о том, что придется ехать в метро, толкаться с другими людьми в тесных вагонах, а потом еще и пытаться не потеряться среди сотен людей на улицах, заслоняющих все указатели и места, которые можно было бы использовать в качестве ориентиров. Когда Виктор еще был частью активно выступающего состава сборной, они достаточно часто выступали на соревнованиях в Парке Легенд и ему приходилось мириться со своей личной антипатией к городу. Разве объяснишь Якову, что бесит его город, будто к себе придавливает каждый раз, гнет своим небом низким к асфальту и арканится, как капризная любовница, которой не угодить? Виктор рассказывал и не один раз, но Яша ничего сделать с этим не мог, поэтому только тихо вздыхал и сочувственно хлопал Виктора по плечу. Москва встречает их с Юри промозглым кусачим ветром и слоем снега в полтора метра, и Юри радуется этому снегу, как в первый раз, как будто он — маленький мальчишка, живущий неподалеку и вот уже почти скоро, через пару дней, температура опустится настолько, что мама разрешит ему выйти на замерзшее озеро, чтобы покататься на коньках. Виктор представляет маленького Юри — с раскрасневшимися щеками, в маленьких коньках и в свитере с высоким воротом, который видно из-под ворота маленького пальтишка. Думает, что вот такому Юри, маленькому и чрезвычайно юркому, он бы поставил перекрестный бильман, чтобы насолить Мао Асаде, но вместо этого мелкий Юри в его воображении выполняет неумелый ойлер, теряет равновесие и падает на лёд, хохоча. Виктору неожиданно сильно нравится эта картинка, но её хочется выбросить из головы, прогнать, как навязчивую дворнягу — уходи, прошу. По итогам короткой программы Юри второй, показал все-таки всей России свою любовь, да так показал, что им обоим очень сильно повезет, если надоедливые журналисты не схватятся за это. Виктор думает, что, наверное, его страх трех слов совершенно необоснован и, как и любой другой страх, его можно перебороть, можно бороться с ним и победить, но вместо того, чтобы рассказать Юри, как дергается у него в грудной клетке сердце, каждый раз, стоит встретиться с Юри взглядом — а ведь уверен был, что оставил сердце в Питере, с собой не брал и отдавать никому уж точно не собирался, но Юри, паршивец эдакий, подобрался со спины, приглушил звук шагов коньками, подкатил к нему едва слышно, руками обнял и сердце прямо из самой груди забрал — еще живое, в крови все, дрожащее, — вместо всего этого Виктор слушает по телефону о том, как дома (в Японии, в Хасецу, Виктор, какое дома) не уследили за Маккачином. Юри говорит — езжай, Виктор, ну что ты, езжай, — солнце его, душа, кажется, знает лучше самого Виктора, что ему нужно и разрываться между обязательствами Виктор никогда не умел, и тем сильнее он благодарен Юри за то, что тот отпускает Виктора от одного обещания к другому. Мы в ответе за тех, кого приручили, ведь так? После Москвы Хасецу ощущается слишком теплым, выпаривает Виктора даже из тонких хлопковых футболок и даже душ по несколько раз в день не спасает. Маккачин, спасенный от несчастливой участи и даже будто потолстевший на казенных японских харчах, постоянно лезет к Виктору, прыгает на колени, пока тот сидит вместе с Мари перед телевизором и смотрит повтор короткой программы Юри. Собственное испуганно-восторженное лицо, иногда мелькающее в кадре, будто отрезвляет, как ведро холодной воды, вылитой на голову без предупреждения — когда позволил себе ослабить контроль, когда увяз так сильно, что не вытащить? Грустные глаза Маккачина и взволнованный Юри по телефону не пускают его обратно в Москву, поэтому он смотрит произвольную программу, как и простые смертные, по телевизору — со всеми прелестями телевещания, с рекламами и невозможностью смотреть туда, куда хочется тебе. В аэропорт его тянет как магнитом, как при трансгрессии из чертовой вселенной Гарри Поттера, о которой близняшки прожужжали ему все уши за то время, что он в Хасецу, и от одного вида Юри, пусть и за стеклом, ему хочется притянуть того к себе, и он бежит навстречу Юри, потому что в тот момент это кажется единственно правильной и единственно возможной вещью. У Юри холодные щеки, дрожащие руки и уставшие глаза, но Виктор все равно прижимает его к себе как можно сильнее — чтобы ни назад, ни вперед. И только каким-то задним чувством удивляется, как? Почему так сильно? Почему до сих пор не отпустило, почему тянет под солнечным сплетением, и кости ломит, будто снова в бессонные ночи пубертатного возраста вернулся, когда от резких скачков роста по ночам ныло все — и ноги, и руки, и даже, кажется, язык без костей — и он тогда хныкал в ночи, прижавшись к подушке, потому что рядом никого не было. Сейчас рядом есть Юри, но Виктор настолько привык с каждой из своих неудач бороться в одиночестве, что уже не знает, не помнит, не может представить, что когда было (и когда-то снова может быть) иначе. Виктору нравится Барселона. Виктору нравится вся Испания. На каких-то юношеских соревнованиях они с Яковом оказываются отрезаны от остальной сборной — Федерация банально просчиталась с деньгами, и на билеты всем не хватило средств, поэтому они с Яковом возвращаются в родной Питер лоу-костовыми рейсами через Андалуссию, а затем Прагу. Сидя в каком-то из андалусских аэропортов — Витька уже и не помнит, была ли это Гранада, полная грустных цыганских песен и чистого аромата гор, или Севилья, в которой каждая женщина красива в своей скорби, а каждый ребенок — весел в своем одиночестве, или еще какой прекрасный город — он слушает, как Яков тихим голосом, будто тайну какую, рассказывает ему, тогда еще сопливому юнцу, о маленьком испанском мальчике родом из Пастушьего Источника, который любил вместо школы сбегать в Альамбру и однажды встретил там ученика самого Верди!.. Виктору нравилась эта история и он соотносил себя с этим мальчиком, Гошку из секции — с Пакито, а маленькую рыжую Милу — с сестрой Федерико, чье имя он никогда не мог запомнить, но оно всегда казалось ему смешным — таким же, как сама Мила, с подпрыгивающими на плечах от каждого резкого слова рыжими кудряшками, веснушками на лице и привычкой хмуриться и приговаривать «дети…» на каждую выходку Витьки с Гошкой, хотя сама была старше всего на две с половиной недели. У Витьки много воспоминаний, связанных с Яковом. Яков, по сути, подобрал его с улицы, выходил, вылепил в спортсмена, изваял его в такого, каким Витька всходит на пьедестал, и Яков (дядь Яша, Яков Карлович, неважно) заменил ему отца, постоянно отсутствующего дома, Родину и Ленина, стал для него всем и именно к нему, после матери, он бежал первым, чтобы поделиться любым успехом или неудачей, всегда искал у него совета — и зачастую находил. Испания — капризная женщина, и, наверное, Виктору стоило бы догадаться, что именно эта испанская изменчивость и даже капризность обязательно подложит ему свинью. И в прямом, и в переносном смысле. — Помнишь, я рассказывал тебе о Федерико, когда мы застряли в том андалусском аэропорту, как же его…? А, неважно. — они с Яковом сидели у того в номере, все как положено тренеру и его бывшему (бывшему ли?) ученику — с бутылкой хорошего каталонского вина и байками из прошлого. — Ну, помню. — Виктор не особенно хотел сейчас разговаривать. У него в номере был Юри, его Юри и ему впервые за историю всех соревнований, на которых он когда-либо был, хотелось просто запереться с ним в номере и… Просто и. Хотелось быть с Юри, что бы это ни означало — начиная от горячего разнузданного секса и заканчивая ленивой игрой в шахматы и одной бутылкой крымского лимонада на двоих. — Федерико был из Пастушьего Источника, и ему все там нравилось, что его дни в Источнике слились в один — и он не успел даже сказать «прощай» своим любимым тополям, когда их семья уехала в Аскерозу. Понимаешь, Вить? От номера Якова до своего Виктор добирается за рекордные двадцать восемь минут, потому что лифт не работает, а с лестницами Витька и в трезвом состоянии не особенно дружен. Юри спит, разметавшись по постели, и Виктор быстро ныряет тому под руку, утыкаясь лицом в изгиб шеи — туда, где сильнее всего запах, и засыпает. Все время, пока Юри на льду, Виктор не может перестать прокручивать в голове вчерашние слова Якова. «Оно тебе надо, Витёк? Сам покореженный, так еще и мальчишку поломаешь» не выбрасывается просто так из мыслей, транслируется, как пластинка с заевшей иглой на проигрывателе, и Витьке хочется убежать в Альамбру, как делал это Федерико сотню с лишним лет назад — гуглил специально фотографии — в ее красивые залы, хоть и полуразрушенные, но дышащие спокойствием и знанием, что вот тут тебя точно ничего не потревожит, потому что такие штуки простоят если не вечно, то еще добрую тысячу лет так точно. Но к Юри, предлагающему закончить это все, он оказывается не готов. Как же? Вот, кольцами обменялись уже, привыкли одеяло на двоих делить и не пинать друг друга ночами в попытке отвоевать себе больше спального места, Виктор даже купил учебник русского языка Юри в подарок, думал, вот, выучится и поймет, как и кем я его называю, даже если зол очень сильно, все равно «душа моя» и «солнце», потому что впитался с ледяной крошкой в ссадины, в кровь попал, а оттуда — в самое сердце, потому что с самого возвращения в Хасецу перед Барселоной все крутит в голове «Юри, в Питере маловато солнца, переезжай ко мне жить и тренироваться в Ледовом, пожалуйста», да не решается никак. Потому что увлекся, добегался, Плющенко недоделанный, жалкая пародия Меньшова — не уследил, упустил момент, когда чемоданы для переезда в Аскерозу уже собрали, все, баста, времени для тополей не осталось. Виктор и сам не замечает, как начинает плакать. Он зол, до чертиков, до пляшущих перед глазами ярких звезд, хочется ломать и крушить все в номере, Юри к стене прижать — «Думал, раз я раскрылся перед тобой в каждом возможном смысле, то можно раздавить мое сердце? Думал, раз отдал его тебе в ладони, то можно его под катком похоронить и крошкой ледовой, как черноземом, сверху присыпать?», но у него нет сил ни на что из этого, «и след их озерный светел», потому что прав был Яков, присвоил себе Юри, как будто так и должно быть, ломать под себя собрался, таскать в старой наволочке, как кота соседского, чтобы не царапался, но тонкая ткань костюма для показательной не спасла его ни от ожогов, ни от царапин, ни от боли. Истощился, выдохся, потерялся между семнадцатью, когда выиграл золото на чемпионате Европы и пьянел от сравнений с Мендельсоном, написавшим свою увертюру ко «Сну в летнюю ночь в таком же возрасте» и двадцатью восемью, сейчас вот, так пепел волос превратился в пепел сожженного сердца, осел на сердце, как звук «Набукко» Верди и еще напоследок слонами неоговоренными и запертыми в комнате по груди прошелся, потому что все замалчиваемое рано или поздно становится явным, и убежать от этого невозможно. Убежать от этого невозможно, но пока Виктор еще не в курсе этой простой истины, истины, знаете, они всегда такие — открываются, как долбаный снитч, «под конец», тогда, когда уже слишком поздно и все равно нельзя ничего изменить. Витька никогда не понимал этих чертовых хиппи с любовью, которая должна была нагнуть весь мир, и с «никогда не поздно что-то изменить», потому что сам не раз попадал в ситуации, где время решает все — и, раз не успел, налажав в каскаде, переставить сальхов во вторую часть программы, то все, баста, золота тебя не видать. Виктору нравится смотреть на спящего Юри. Привыкший к строгому режиму, научившийся спать в любое время суток и в любых условиях, он все же становится невероятно беззащитным — сильнее, чем все остальные люди — будто оголяет себя, хотя спит всегда в одежде, и иногда Витьке даже кажется, что, стоит ему лечь рядом и прикрыть глаза, то Юри исчезнет, как призрак давно умершего супруга, пришедшего только попрощаться, или фантом какой. Виктору нравится смотреть на любого Юри. Его затаскивает в это болото, как не затаскивало ни в одну программу подготовки к Олимпиаде, он тонет в глазах Юри и в смешливой насмешке над самим собой за использование клише, но не может перестать, потому что все действительно так, как писал нелюбимый Виктором Набоков: «Юри, свет моей жизни, огонь моих чресел, грех мой, душа моя», и он прячется от своей любви за дежурными фразами и тренерской этикой («Где была твоя тренерская этика в Пекине, Витёк?»). Иногда он даже сбегает в номер к Плисецкому. Мальчишка вырос, заматерел, начал наконец находить свой стиль, а не заниматься техническим подражательством, которое, по-хорошему, перестало прокатывать еще где-то на четвертом юниорском Кубке. Виктору нравится Юрка, но нравится как самостоятельная личность, и, возможно, поэтому он так прячется от любых предложений поставить мелкому еще одну программу. Мелкий не умеет пить, да и не положено ему, но Виктор все равно заваливается к нему в номер с бутылкой вина и упаковкой апельсинового сока, потому что «бабам — цветы, детям — мороженое», а еще у Юрки с собой в спортивной найковской сумке целое собрание сочинений, Витька знает — недавно Юрочка увлекся психологией, и, внезапно даже для самого себя, не то что для военного Николая Андреевича, решил поступать на что-то, с этим связанное. «Не факт, конечно, что я еще не передумаю, Вить, но мне действительно нравится эта тема, понимаешь?» — говорит Юрка, смущаясь от собственной искренности, которой, признаться, всегда было маловато в их с Виктором общении, но, возможно, это именно один из тех редких моментов, когда принцип «никогда не поздно» все же может сработать. Именно Юрке Виктор рассказывает о том, как неудобно ему в последнее время рядом с Юри, особенно когда о нем вспоминает пресса, особенно с ощущением Юри, будто Витю «украли из спорта», а не он сам шило в одном месте разбудил да на другой конец света рванул, такие дурости только самостоятельно придумать можно. — Я себе долбанную кровать двухспальную на питерский адрес заказал, представляешь? Застрял в этом дерьме по уши… А я ведь даже не знаю, сдался ли я Юри, — и, прежде чем Юрка прервет его речь фамильярным подзатыльником, продолжает, — я имею в виду действительно себя. Настоящего. Такого, какого даже Милёна с Гогой увидели не сразу… Блядь. Виктор действительно не знает, что с ним происходит. «Кризис среднего возраста», о котором он вычитал в одной из Юркиных книжек, не подходит, но ему, если честно, плевать, как это болото называется по-научному, гораздо важнее — как из него выбраться, но, если для застрявших на необитаемом острове придумали «Как построить плот» и «Робинзона Крузо», то для безнадежной любви — признайся, блядь, Витенька, любовь это, большая и охуенно чистая — не придумали ничего, кроме веревки с табуретом. Радикальный метод, чтоб его. В нем будто на два фронта все разделилось: один еще помнит родителей в том нежном возрасте, когда все ссоры, и «это все из-за тебя» теряются в памяти, спрятавшись за уютными семейными ужинами и «это от усталости, Витенька, не волнуйся», все еще ждет того самого человека, из-за которого и горы переворачивать, и магнитные полюса менять, и стихи писать, и, наконец, кому золото ФГП и прочих турниров посвящать можно было, потому что столько лет для себя катался… И что ему это дало? Второй же помнил комнату Юри в Хасецу, где за плакатами иногда даже не было видно орнамента на тонких стенах, и аэропорт в Сочи, и недавнюю ночь в барселонском отеле (несколько комнат в сторону и напротив), с этими дурацкими «Я не могу отнять тебя у мира», «Ты же жить не сможешь без катания и льда, тебе надо кататься и выигрывать». Мне, блядь, почти тридцать лет, Юри, солнце, мне бы уже дом построить, дерево посадить да сына вырастить, а не вот это все, а отнять меня у мира у тебя все равно не получится, потому что мир никогда мной не владел, по сути, мир никогда даже не хотел узнать, кто я такой, что скрывается за тонкой тканью костюма и коньками, что в голове этой дурацкой? Пусть хоть опилки, но сам факт же — интересно, что голова чемпионская хранит, значит, дело до того есть. А так — ничего, симуляция жалкая, фикция, поддельная от и до. Яков тоже не помогал. Привыкший к тому, что с любым дерьмом можно прийти к тренеру Виктор был неприятно удивлен, когда оказалось, что кроме «Это полностью твое дело, Витёк, я лезть не стану», Яков не мог ничего ему предложить. Зато позволял приходить к нему в номер и напиваться до невменяемого состояния, когда вместо мыслей — ленивые шмели, и твой контроль им к черту не сдался, потому что это давало Виктору шанс нормально выспаться. «Только не крути ему фаберже, Вить, прошу тебя. И себе не крути» — просил Яков, наученный опытом с Лилией, с которой горькая правда и «прости, дурак» всегда срабатывали лучше, чем ложь и попытки оправдаться, выправить собственное положение в её глазах, тем самым роняя себя еще ниже. Фрост где-то сказал, что «жить в обществе — значит прощать», но разве можно было простить человека за то, что он тебя не знал? И, может быть, узнать-то хотел, но Виктор просто не знал, с какой стороны подступиться к Юри. «Знаешь, на выходных у меня часто глючит бойлер. А еще постоянно выключают свет. Зато квартира в самом центре и потолки высокие, и здание старое, красивое, с лепниной еще» — звучало наигранным, будто Витька переманить Юри хотел, пообещав пряник, хотя на деле, наверное, жизнь с ним была тем еще кнутом. Дом — это место, где тебе не задают лишних вопросов, но с Юри все всегда было гораздо сложнее и запутаннее, чем могло показаться на первый взгляд — его квартира в знакомстве с людьми всегда была индикатором, но в этот раз Витька боялся, что никогда раньше его не подводивший метод может сказать «нет» Юри, потому как положительные сантименты — самое тяжелое дело на свете. С ненавистью легко справляться. С любовью гораздо хуже, гораздо тяжелее, так как приходится чем-то платить, и этих пропорций, этого количества он был совсем не в состоянии создать.