our way to capernaum.

Виктор боялся падений. Когда ему было четырнадцать, он очень серьезно упал на льду. Чуть не сломал себе всю оставшуюся жизнь, и то, даже несмотря на относительно легкую травму — восстанавливался долго и пропустил сезон. Тогда это, конечно, было не смертельно, но страх падений, и даже больше — страх последствий остался с ним навсегда. Когда ему было семнадцать, мама умерла в автокатастрофе, и водителя, не справившегося с управлением, вынесло на замерзшее озеро. Был март, поэтому уже подтаявший лёд легко сдался под напором тяжелого автомобиля, и мама пошла ко дну. На похоронах Виктору даже казалось символичным, что лёд спас его от той дыры, в которую его загнала смерть матери. Маме всегда нравились Витины волосы, она любила их расчесывать и заплетала ему косу над виском. Вите нравилось проводить время с мамой, потому что он вообще мало времени проводил с родителями: отец постоянно пропадал в рейсах, Витя — в Ледовом дворце, и они виделись только тогда, когда мама, солнечная, собирала их вместе, склеивала как разбитую мозаику. Со смертью матери они с отцом мирились по-разному, хоть и схоже: тот снова ушел в какой-то очень длительный рейс, дома приезжая раз в полгода, чтобы оставить Вите еще немного денег и какой-то очень неловкий, будто украденный, поцелуй в висок, а Витя постоянно пропадал на льду, гонял себе до состояния «мертві бджоли не гудуть», чтобы в ушах звенело и можно было не прикидываться, будто не слышишь злобные окрики Якова. Яков был хорошим. Нашел его в региональной секции, мелкого, отчаянно яростного — крутящего вращения до тошноты, подобрал и выходил, как бродячего пса. Вытесал его в нормального такого спортсмена, и именно к нему Витька побежал после похорон — они с Лилией тогда еще жили вместе. Дом Якова был и его домом. Витя хотел думать, что он весь такой из себя исключительный, но правда была в том, что Яков был таким — подбирал бездомных щенков, приручал их, а потом выпускал на большой лёд, и видел в этом если не цель всей жизни, то как минимум призвание. Витька, хоть и ценил то, что делал для него Яков — не мог такого понять. Не мог понять, как можно отдать все, что у тебя есть, включая любовь всей жизни (А Лилию Яков любил больше жизни, Витька видел это в каждом жесте и украдкой брошенном взгляде, даже если Яков и отпирался) и профессиональную карьеру на детей? На незнакомых детей, хоть и c зачатками таланта? Яков будто играл в «Кота в мешке» — он никогда не знал, какой характер будет у того или иного подобранного им ребенка и во что его превратит пубертат, это была чистой воды лотерея, но Яков играл в нее с отчаянным рвением прожженного торчка и, самое удивительное, еще ни разу не прогадал. Да, некоторые уходили в парное, некоторые — в тренеров, но еще ни один из его подопечных не бросил лёд. Витька вообще редко понимал Фельцмана как человека. Насколько он знал, тот переехал в Питер где-то в середине семидесятых вместе с родителями, но колорит родной Одессы так и не смог вытравить из себя — то и дело на тренировках Витька слышал фразы вроде «Сделай мне красиво, Мила» или «Шо ви мене тут устроили, Попович, это вам не цыганский табор, это лёд!» и эта шутливая, дурашливая манера Якова разговаривать очень привлекала Виктора, хоть он, выросший в Питере и привыкший к «поребрикам» вряд ли бы смог её повторить или хотя бы сымитировать. Первые несколько сезонов старшей лиги он катался как по инерции. Таблоиды называли его будущей заменой Плющенко, следующим Меньшовым, а он просто рассказывал льду историю. Уже немного позже оказалось, что приглушенный блеск золотой медали, свет рамп и расширенные от выпитого шампанского зрачки могут заглушить боль от потери родного человека. Витя и сам не заметил, как стал кататься ради результаты, ради признания, начал позировать для газет и флиртовать с молодыми журналистками. Напившись на одной из афтерпати, попал в какую-то передрягу, из которой вытаскивать Витьку опять пришлось Якову. Тащил его на себе по лестнице, приговаривая таким тоном, что Витя все никак не мог понять: обнимут его сейчас, как блудного сына, или тихонько прикопают где-нибудь под балконом, чтобы деревья росли лучше. Потом уже, сидя на кухне, и отпиваясь одновременно мятным чаем и прохладной минералкой, пытался не подслушивать, как в коридоре ругаются Лилия с Яковом. Ту отправляли куда-то в длительную командировку, Витя уже и не помнит точно, в чем там был весь сыр-бор, но именно тогда, на этой маленькой кухоньке, дал себе обещание не пытаться удержать отношения на расстоянии. Уйти до того, как обоим станет слишком больно. Ничем хорошим эти отношения все равно не заканчивались, Витька видел, в каком состоянии иногда были и Гоша, у которого пять «любвей» до гроба на неделе, и Яков, у которого всего одна, зато какая! Находил силы в себе. Катал собственные истории о поиске себя, о том, как не утонуть в том потоке, в который тебя бросает жизнь, любовался самим собой и медалями, аккуратно складывая их в ряд на полочке в питерской квартире. Специально для медалей и кубков её прибил, а потом еще две недели слушал насмешки Милы, что, мол, даже гвоздь забить нормально не может. Мила, кстати, была девушкой что надо. Боевой, умной, красивой и с юмором. Если бы не знал, как все закончится, может, позвал бы её на свидание, а так они просто перебрасывались шутками, наблюдая за очередной пассией Гоши и следующей из этого душераздирающей программы. Иногда Витька даже жалел, что не может так отдаться чувствам, найти в них свою программу — ему обязательно нужно было все продумать, подстроить одну деталь под другую. Он никогда не умел «рожать» программу из себя, из своих переживаний, зато он всегда четко знал, на каком прыжке какую эмоцию от него ждут — и всегда справлялся с тем, чего от него хотели. Кацуки Юри появляется в его жизни совершенно неожиданно. Они уже как минимум несколько лет вместе выступают в старшей лиге, но Витька и не смотрит никогда ничьи выступления, кроме разве что Криса. На том самом банкете в Сочи он чисто для проформы — накануне они с Яковом очень сильно поругались. Виктор хотел сразу ему признаться, ну вот, выгорел, не знаю, куда себя деть, руки-ноги слишком длинные, программа не придумывается, по ночам просыпаюсь и в потолок часами втыкаю, доктор, помогите, не знаю, что делать. Ожидал, что Яков ему руки-ноги в мозги вправит и снова на лёд пинком под зад отправит, но это никогда не было стратегией Якова, Яков бы дал ему по голове и это бы что-то вытрясло в нем что-то, чтобы сам понял, чего он хочет и куда ему идти. А тут, совершенно негаданно, разозлился. Говорит, Витёк, ладно похерил ты уже свою жизнь, но карьеру-то не херь, одумайся. Если бы все было так просто. После банкета, где Кацуки буквально висит на нем, Виктор действительно задумывается о тренерстве. Нет, не этого, кхм, японского городового, а кого-то другого — из сборной. Да того же Плисецкого мелкого можно было бы привлечь, даже если Яков костьми уляжется и не пустит. Плисецкий вообще как-то особенно дорог был Якову, все в сборной к нему очень мягко относились, баловали, хоть и гоняли на льду нещадно. У пацана-то, кроме деда, никого — вот все и пытались ему семью заменить. «Это ты на чемпионатах своих гройсе хухэм, а у меня во Дворце — еле-еле поц, Витька», «Знаю я все за твои намерения» — Яков видел Витьку насквозь, знал, что тот человек порыва, надоест тренировать — и бросит, несмотря на уже проделанный прогресс или установленные отношения. Во многом благодаря этому они и сошлись так хорошо, второго себя Яков не вынес бы рядом. После Сочи, поддавшись уговорам, он остается на еще один сезон, но ему все тяжелее каждый день доставать себя из кровати и «Будь рядом» он катает на каких-то остатках энтузиазма, хотя Гоша и в восторге от образа умирающего лебедя, Виктор чувствует «Не то. Не мое». Хочется уехать куда-то, научиться медитировать, заниматься спиритизмом-хуеизмом, лишь бы вернуть то вдохновение, ту свербящую почти боль, которая гонит тебя на лёд, на пьедестал и дальше, дальше. Видео Кацуки, сброшенное ему Милой часов в шесть утра с сообщением «Зацени, мне весьма доставило :)», Витька вначале смотреть не хочет, воспринимает как какой-то пранк одно его название. Но Мила еще никогда не советовала ему ничего плохого, поэтому, устроившись на диване под теплым боком спящего Маккачина, он нажимает на «воспроизвести». Видео откровенно хренового качества, камера дрожит, иногда на фоне слышны восхищенные вздохи, а в кадре мелькает покрытие бортика, но это все неважно, потому что на льду Юри катает его программу. «Будь рядом» в его руках превращается в какой-то надрыв, эмоциональную травму, Юри вливает в нее столько эмоций, что Витьке кажется, будто они вот-вот просочатся в него через экран планшета и сломают его идеально работающую систему. У него немного смазанные выходы из прыжков (Витя не уверен, это Юри или камера просто трясется в тот момент), ему откровенно не достает высоты, поэтому в комбинации он лажает на третьем прыжке, но зато артистизма у него хоть отбавляй и его дорожки шагов — это нечто. Витьке хочется прямо сейчас рвануть в Японию, какой бы большой она ни была (Россия все равно больше), отыскать там это недоразумение, припереть к стенке и спросить, какое он вообще имеет право катать его программу так, как Витя его представлял, хотел откатать, но не мог? Какое у этого Кацуки вообще право видеть эмоции, которые Витька хотел вложить в эти элементы, в эту программу, и вливать их туда в таком количестве, чтоб аж как передозировка ощущалось? Почему, хочется воскликнуть Виктору прямо в лицо Юри, почему ты не катал на чемпионатах точно так же, где были все эти эмоции на ФГП, куда ты их спрятал, покажи, пожалуйста, можно взять их у тебя в аренду, мне отчаянно не достает своих. На самом деле, решение уже давно принято, он просто искал повод. Юрке он решает не говорит, даже Поповичу с Милой сообщает только о самом факте отъезда, но ни конечного места назначения, ни цели не сообщает. Якову рассказывает все, приходит к нему с поличным — вот, Яша, смотри, нашел мальчишку, который что-то разбудил во мне, сакэ камень точит, может японцу удастся меня разбудить. Яков пренебрежительно качает головой, говорит сокрушенно «имел я еврейское счастье откопать тебя, Витька, а ты теперь в Японию валишь», «Расступись, море, говно Никифоров плывет насаждать и насаждаться», «Пролетишь как фанера над Парижем, потом не жалуйся, шо одной попой на два базара не вышло», но все равно соглашается доотправить ему в Хасецу коробки с вещами. На этом моменте Витька чуть не расплакаться готов, в Бога какого-нибудь поверить, ну потому что за что ему такой Яков, заслужил разве? Но у него скоро рейс, а Яша не любит «телячьих нежностей», поэтому он обнимает его скупо, пытаясь проморгать слёзы, и уезжает. Прощай, Питер, еще увидимся.

***

Первым впечатлением от Японии становится солнце. Его слишком много, оно везде, просвечивает сквозь спешно купленные на вокзале солнечные очки и серебрит волосы, из-за чего на него еще больше оглядываются. В онсэне семьи Кацуки тепло, пахнет корицей и еще какими-то специями, названий которых Виктор не знает, и он чувствует, как его медленно обволакивает ленивая атмосфера защищенности. Но обитатели все равно держат дистанцию, он им совершенно чужой и они не обязаны делать ему ничего сверх того, чему обязывают традиции гостеприимства, но даже того минимума достаточно. Его кормят, располагают в комнате, соседней к комнате Юри, и отправляют на горячие источники. На любую попытку что-то возразить, узнать наконец, где же Юри — его мягко перебивают, отвлекают пушистыми полотенцами, горячей водой и шелковистой тканью домашнего кимоно. Кажется, это называется именно так. Окончательно разомлев, Виктор решает, что, раз уж он пока все равно ни на что не может повлиять, ему остается только «раздвинуть ноги и получать удовольствие», да и смысла бороться с этими японцами нет, еще как оскорбление воспримут, черт их обычаи знает. Когда прибегает Юри, запыхавшийся, в куртке и со снегоуборочной лопатой, злость Виктора постоянно отходит. Он не может поверить, что вот это… это иначе как чучелом не назовешь. Что вот это чучело откатало его программу так, что его потом несколько дней плющило и Гоша шутил «Никифорова не отвлекать, штраф — с размаху по морде», нахватавшись всякого от Якова. На контакт Юри не идет. Виктор не знает почти ничего ни об японцах в целом, ни про Юри в частности, но, исходя из комнаты, обклеенной плакатами с ним, идет напролом. Заглядывает в глаза, руки кладет на плечи, на талию, сам подравнивает спину, и Юри, хоть и не привыкший, шугается поначалу, но потом, кажется, принимает это за должное. Витя старается достать Юри из его скорлупы, подначивает постоянно, «кто я для тебя, Юри?», но ничего из этого не работает и единственный, кто здесь хоть сколько-нибудь сблизился с Юри — это Маккачин, и по ночам он даже иногда убегает к Юри в комнату, предатель, а потом, как ни в чем не бывало, ластится к Виктору и просит вкусняшек. Еще одним открытием становится алтарь, сделанный для Викчана. «В твою честь назвал, все таскался с ним как с драгоценностью какой» — говорит ему Марико, поймав его за «разведкой». Мари нравится Виктору, она похожа на Юри и одновременно совершенно другая, в ней стержень раскрытый, но что-то подсказывает Виктору, что не от хорошей жизни она такая. Он не понимает Юри. Они говорят, в основном, на английском, и все вроде бы нормально, элементы они отрабатывают, но Юри не понимает ни намеков, ни сигналов, а на море вообще просит его быть собой. Наивный, маленький Юри, если я и был когда-то собой, то это было очень давно и неправда, и разучился я уже — мне легче все маски разные надевать да жонглировать ими. Друг, брат, любовник — неважно, сыграть было бы легче, было бы привычнее для Виктора. Когда приезжает Юрка, он даже рад. Быт, незнание, с какой еще стороны подступиться к Юри истощают Виктора и он начинает думать, что, возможно, зря это все затеял. Юрка приезжает и привозит от Лилии несколько подзатыльников, пожелание «Шоб ты мне был здоров» от Якова, что значило примерно то, что он мог катиться куда подальше и, желательно, на три буквы, и прочие поощрительно-рукоприкладческие пожелания от сборной. Юрка за те несколько месяцев, что они не виделись, вытягивается и становится до боли похожим на шестнадцатилетнего Витьку, хоть старые фотографии доставай и пытайся найти 10 отличий. Витя не хочет, чтобы Юрка был на него похож, он ничего плохого не сделал и не успел еще себе всю жизнь попортить этой дурацкой философией «Лучше камень, чем портвейн», и, по сути, он еще ребенок, хоть и ершистый. Их общение с Юри напоминает Виктору его общение с Крисом и где-то в глубине души он желает и Юрке, и Юри остаться такими же хорошими друзьями, как он с Джакометти, хоть оба — полнейшие дришлюки, по словам Якова. Агапэ у Юрки получается потрясающий, он весь в этом образе невинной любви, беспрекословной, не требующей ничего взамен, он будто летит на своей нежности, в противовес Юри, достать Эрос из которого не представляется возможным. Виктор терпит насмешки от Юрки, лезет на стену от отчаяния, а по ночам пересматривает фотографии, сделанные на Сочинском банкете и, закусив губу, чтобы ни один звук не вырвался наружу, стирает руки до мозолей. Наверное, это неправильно — дрочить на собственного подопечного, но у Виктора никогда не было никакого морального кодекса, кроме, собственно, Криминального Кодекса РФ. Когда этот… даже приличное слово подобрать не получается, до того его Юри довел. В общем, когда это непонятно что заявляет, что его Эрос — это кацудон, Виктор готов прямо там расплакаться. Кацуки, ты слепой что ли? Ради кого я тут, черт возьми, распинаюсь почище Христа, кому я все эти намеки делаю, ради чего я вообще из тебя Эрос пытаюсь достать, если немного алкоголя справится лучше меня? Зачем я вообще сюда приехал, детство в жопе взыграло, захотелось, понимаешь ли, тренером себя почувствовать, вдохновение найти. Нашел? А вам не вытошнит, Витенька? Хотел чувства чувствовать? Получите, распишитесь, в комплект и бессильная злость входят, и отчаяние, и какое-то дурацкое вожделение, когда Юри в тысячный раз пробирается ночью на каток и катает так, как нужно! Почему он не катает так же на людях? Соревнуясь с Юркой, Юри выкладывается и наконец показывает Виктору то, чего он ждал. Этого достаточно сейчас, на начальном уровне, когда у Юрки есть только идея, а ты взял зал эмоциями и артистизмом, но за смазанные прыжки и недобор оборотов на этапе осенью тебя никто по голове не погладит и «спасибо» не скажет, Юри. Иногда Витька даже думает, что зря он все это ввязался, оно ему ничем хорошим не обернется, потому что, даже представляя кацудон, Юри катает так, что выметает все мысли напрочь, и остается только его тонкая фигура на льду. Юри катает так, будто знает Виктора тысячу лет, будто они на равных, будто он вообще показывает эту программу только для него. Так не должно быть, такие программы неправильно на него действуют. Или, вернее, только одна программа и только один фигурист. Теперь на утренних пробежках он специально уезжает далеко от Юри, чтобы не смотреть на его покрасневшие от долго бега щеки, не слышать его затрудненное дыхание, не видеть приоткрытый рот и не представлять… всякое. Это оказывается намного сложнее, чем он мог себе представить, и он готов молиться на Якова, у которого не один такой охламон, а целая сборная. В Пекине Виктор думает, что уже ничего нового не будет. На стоянке Юри наконец раскрывается перед ним, и Виктор еще раз удивляется тому, насколько тот наивен. Юри, успокойся, не отразится это на моей репутации, потому что ты выступишь прекрасно, лучше, чем когда-либо. Четверной флип в конце программы буквально выбивает из Виктора весь воздух. Он ни разу не решался ставить его в конец, зная, что устает поясницы и ноги могут просто не удержать чистое приземление, но Юри выполняет его, пусть с помарками, но сам факт!.. Борись за эту любовь, Витя, борись. Хотел большой и чистой, хотел, чтобы сердце замирало и больше ничего, кроме его глаз не было? Неважно, хотел или не хотел, все равно тебя ударило. Живи теперь с этим. Он не задумывается, на самом деле, когда бежит навстречу Юри, ему просто нужно, нужно сильнее, чем что-либо когда-либо в его жизни — нужно удивить Юри, передать ему всю ту нежность, что копилась в нем при виде того, как Юри играется с Маккачином, бегает по утрам, помогает в онсэне, катается, катается, катается, спит, катается, смотрит на него, и эта нежность буквально плавила его изнутри, не находя выхода. Юри размыкает губы — то ли от неожиданности, то ли действительно желая этого поцелуя, но это неважно, они — на национальном телевидении и в интернете, и девочки-фанатки практически наверняка уже мастерят кукол-вуду, чтобы проклянуть одного из них за то, что отобрал у всего мира другого. Витя еще не знает, как на это отреагирует Юри и отреагирует вообще — или предпочтет сделать вид, что ничего не произошло, но сейчас Юри размыкает губы и Виктору очень сильно не хочется от них отрываться, но надо. Поэтому он терпит до отеля, а в отеле идет в душ, стараясь холодной водой сбить то напряжение, то предвкушение чего-то маловероятного, тот огонь из крови, но у него ничего не получается. Он смотрит в зеркало, а в ответ на него смотрит уставший 28-летний старпер. Какие там жемчужные волосы, названные так Юри, или «расплавленное серебро» как клише, активно используемое информационными ресурсами, так — мышиная серость, как стены в только построенной, но не обжитой еще хрущевке. И глаза, хоть и голубые, такие же — блеклые, бледные, будто весь цвет, всю жизнь из него высосали. Зачем ему вообще это надо, зачем ввязался в эту авантюру с Юри? Экстрима не хватало? Так купил бы себе горный велосипед или новую приставку, надо было, блин, ехать на другой конец света, к людям, которые, возможно, и знать его не хотят из-за того, что он сделал, сделает и мечтает сделать с их сыном, но воспитание не дает им вышвырнуть его на улицу. Такое происходило с его соседом. Звали его Василий Аркадиевич, хороший мужик, всегда стеснялся собственной сестры и, стоило ей приехать, готов был отдать ей свою квартиру в пользование, лишь бы не пересекаться, а сам отсиживался в квартире у Витьки с бутылкой вишневой наливки и шептал «проваливай обратно в свой Харьков, ну пожалуйста…». Витька знал такие отношения, когда не хочешь, но что-то внутри не позволяет выгнать, а с Юри это все осложнялось его закрытостью — хрен кто знает, что у него сейчас в голове творится. Может, он вообще думает, что-то, что Витька хочет с ним сделать — это нормально, и так у всех тренеров происходит? Он никогда не любил начинать отношения, потому что всегда слишком много думал, в том числе, и о себе, потому что Виктор Никифоров-человек и Виктор Никифоров-фигурист были совершенно разными. Юри аккуратно заглядывает в ванную, чудо, солнышко, волосы у него растрепанные, видимо, на кровати валялся, пока у Виктора тут сеанс самокопания, глаза сонной пленкой подернуты. Конечно, дебил, он только что откатал почти идеальную программу, дико устал и ноги у него наверняка до крови стерты. Он подходит к Виктору, заправляет упавшую на лицо прядь ему за ухо и утыкается в плечо. «Я так устал, Виктор» — слышит он приглушенный голос, — «Идем спать». Да, конечно, душа моя, как скажешь, только продолжай, пожалуйста, дышать мне в шею, продолжай быть, продолжай катать так, как сегодня — и лучше. Когда он целует Юри, ему кажется, будто кара за предыдущие годы наконец его настигла. В голове голосом Якова кто-то говорит: «Опять пытаешься жопой на два базара, Витек», а у него мушки перед глазами и колени дрожат, потому что… просто потому. Зачем ему все предыдущие «партнеры», другого слова он подобрать не может, да и не настолько много их было, если сейчас его целует Юри, его маленький Юри — и спина у него потная, горячая, дурак, ты же его в душ не пустил, занят тут был разговорами с самим собой. Губы у Юри сухие, потрескавшиеся и по ним так приятно проводить языком, и грудь у него ходуном ходит, и дышит он с присвистом. Легкие у Витьки почти сводит, и тогда он наконец отцепляется от Юри и идет в комнату, пропуская того в душ. Можно было бы, конечно, принять его вместе, но лучше он сейчас немножечко полежит, потому что ноги вообще не держат, голова кружится и его мутит как после хорошей поездочки на чертовом колесе, да и многовато это было бы для одного дня. Виктор смотрит в потолок, покрашенный серой краской, но находит в ней тысячи разных оттенков и, кажется, пряди волос, разметавшиеся по подушке тоже больше не выглядят серыми. Виктор засыпает с улыбкой на лице еще до того, как Юри возвращается из душа, но это неважно, потому что кому какое дело до того, успели они или нет, если кровь в его венах снова красная, и снова цвета появились, вот глаза у Юри, например, цвета насыщенного бренди, хоть Витька и не любит сравнения с алкоголем. Он спит и ему снится произвольная программа, красивая, нежная, что аж сердце щемит, и она вся состоит из ярких, даже резких цветов, бьет его наотмашь, а потом нежно задевает его скулы лаской, в этой программе — весь Юри, и Виктор уже видит, как будет катать её в следующем году.