Я падаю вниз

Взгляни на этот свет, Шагая в темноту. (с)

*** В раздевалке тихо. Слышно только, как где-то в душевой редкие капли срываются с крана и бьются с глухими шлепками о кафельный пол. И в этой тишине его загнанное дыхание кажется просто оглушительным. Сигнальным выстрелом в воздух — я здесь. Я в ловушке. Лешка закрывает рот ладонями, забивается в пыльную брешь между шкафчиками и стеной. На виду торчит только мокрый лимонно-желтый шнурок кроссовка. Нет сил его подобрать и упрятать. От страха, гоняющего сердце мячиком в груди, немеют и перестают слушаться пальцы. Лешке всего десять лет, он еще не знает, что такое гордость, или месть, или жгучая ответная ярость. Зато он знает, что такое боль. Боль — это когда кровоточит свежая ранка на распухшей от удара губе. Боль — это когда тебя со всей силы пинают коленом в живот. Боль — это когда ты хотел подружиться с ним, подложил ему яблоко в портфель на переменке и нарисовал забавную рожицу на его парте, подписав криво «Лешка», но он сразу же тебя невзлюбил. С первого яблока, с первой рисованной рожицы, с первой робкой улыбки. Боль — это то чувство, которое царапается внутри, когда Паша Соколов смотрит на тебя злыми серыми глазами. Тише. Он старается дышать еще тише. В коридоре слышатся торопливые шаги, приглушенные мальчишеские голоса и сдавленные смешки. — Рыся, — зовет Паша ласково. — Где ты, Рыся? Прицепился намертво к фамилии Рысаков, прозвище вот придумал, от которого мурашки бегут по коже. Лешка знает, что чуть он всхлипнет или подвинет ногу, и Паша услышит. Поэтому он замирает, почти не дыша, и следит за тенью. Тень ползет по скамейкам, вслед за Пашей проверяет по очереди шкафчики, проверяет за куртками на крючках. И останавливается вместе с Пашей напротив Лешкиного укрытия. — Вот ты где, Рысик, — улыбается Паша. У него щербинка между передними зубами и маленькая родинка на виске. У него встрепанные черные волосы, и правая бровь чуть короче левой из-за едва заметного шрама. — Иди сюда, — говорит Паша, и его улыбка больше не кажется дружелюбной, она кажется злой. — Я не обижу тебя. Лешка прекрасно знает, что это неправда. Как знает и имя того чувства, что поднимается в нем, когда Паша наклоняется, чтобы вытащить его из укрытия. Боль. * * * Металлические ножки парты с грохотом проезжаются по полу, и резкость этого звука вырывает меня из сна. Голова болит. Болит затекшая шея. Ноги кажутся чужими и ватными из-за неудобной позы, в которой я провел два часа. Проснулся, а вокруг все та же кромешная тьма и тонкая полоска света посередине — это дверца шкафа, в котором я спрятался, закрывается не до конца. Снова слышу, как стонет парта под их общим весом. Риты, опрокинутой спиной на столешницу, и Паши, который трахает ее со звериным напором. Слышу поверхностные вдохи-выдохи и скулеж Васильевой, такой громкий, что весь колледж бы слышал, если бы в это время в западном крыле был кто-то, кроме нас троих. Я — непрошенный гость на празднике жизни Риты, которая давно мечтала скинуть трусики перед Пашей. Я — нечаянный свидетель и мелкий трусливый зверек, прячущийся в тени. Застрял до вечера с недоделанной лабой по химии, а когда настало время уходить, услышал шаги в коридоре, сдавленное хихиканье Риты и хриплое Пашино «давай сюда». Опомнился уже в одном из классных шкафов среди полусотни пробирок и микроскопов, едва дыша от страха. У меня было два варианта, либо немедленно броситься в укрытие, либо попасть под горячую руку Соколова. То есть, как такового выбора не было. Я лишь молился, чтобы ничто меня не выдало. Впрочем, эти двое были так заняты друг другом, что не заметили ни моей сумки, которую я быстро затолкал за урну, ни тетради по химии, оставленной на столе. Краткая полудрема оставила за собой тупую пульсацию в висках и чувство тошноты. Хочется есть. Хочется в туалет. Хочется разогнуть ноги. Очень хочется домой. Рита стонет, и я осторожно заглядываю в щелку. Вижу ее запрокинутую голову и фигуру Паши, подсвечиваемую сзади единственной горящей настольной лампой. Он ритмично подается бедрами вперед, мнет рукой левую грудь Риты, грубо оглаживает пальцем ее набухший сосок. Меня передергивает — так близко парта к моему укрытию, так близко разгоряченный сипло дышащий Паша. Ему стоит лишь поднять взгляд, и он наверняка увидит, что шкаф затворен неплотно. Трахаются без продыху уже не первый час. И вдруг, как выстрел посреди чистого поля, раздается вибрация. Противная громкая вибрация моего телефона, который прижимается вплотную к мусорной корзине и заставляет дребезжать и ее. У меня чуть не останавливается сердце. Я чувствую, как отчаяние захлестывает меня вместе с животным ужасом. Неужели, я так долго сидел в укрытии, чтобы быть в итоге обнаруженным? Мама. Наверняка, это звонит она, беспокоясь, почему я не появился к ужину. Паника сжимает меня в своих тисках так сильно, что я на полном серьезе думаю немедленно вылететь из шкафа и броситься к двери, пока член Паши все еще в Рите, и Соколов не сможет сразу меня догнать. Но в этот момент Рита стонет еще громче обычного, и Паша, схватив ее за бедра и замирая, вторит этому звуку на особенно протяжной ноте. Телефон перестает вибрировать как раз в тот момент, когда Паша кончает и выходит из Риты, берет в руку опавший член и вытирает остатки спермы с головки о внутреннюю сторону ее бедра. Я перевожу дух. Кажется, они не заметили. — Проводишь до дома? — спрашивает Рита с улыбкой, слезая с парты, оправляя юбку и натягивая трусики. Паша застегивает брюки, щелкает пряжкой ремня и смотрит на Васильеву с улыбкой. Встрепанный, все еще разгоряченный после секса, Соколов кажется еще опаснее, чем обычно. И этот взгляд серых глаз: полный веселья, но отнюдь не добрый. От него у меня мурашки бегут по коже. — Не сегодня. Рита выглядит обиженной. Но и она, похоже, замечает в глазах Паши нечто такое, из-за чего не решается ему возразить. Поэтому, пробормотав «встретимся на парах», она быстро огибает парту и скрывается за дверью кабинета. Угол моего обзора невелик. Провожая взглядом Риту, я тут же теряю из поля зрения Пашу. И шагов его я не слышу, чтобы понять — в какой он части кабинета? Несколько секунд просто стою возле самой дверцы, а потом она вдруг распахивается, и я в оцепенении гляжу на возникшего из ниоткуда Пашу. Он усмехается, окидывая меня взглядом с головы до ног, вальяжно опирается плечом о край шкафа. И спрашивает с хрипотцой: — Успел передернуть, Рысик? * * * Паша тащит меня за капюшон толстовки. Я спотыкаюсь, потому что ноги после двухчасовой неподвижности в неудобной позе плохо слушаются. Роняю из открытой сумки, которую прижимаю к груди, карандаши, черновики и мелочь. Когда несколько монеток со звоном ударяются о кафельный пол, Паша тормозит, раздраженно застегивает сумку сам и хватает меня уже за шиворот, продолжая тащить в сторону раздевалок. Его любимое место. Локация моих ночных кошмаров. — Живее, — бросает Паша сухо. — Или ты хочешь провести здесь всю ночь? Он швыряет меня на скамью. Я ударяюсь спиной о стену и дрожу, не в силах ничего поделать с реакцией собственного тела. Паша щелкает по выключателю. Свет бьет мне в глаза, заставляя болезненно щуриться. — Соскучился? — Паша становится надо мной, смотрит сверху вниз с широкой ослепительной улыбкой, не предвещающей ничего хорошего. Его возбуждает моя беспомощность, моя слабость и то, как мелко дрожат мои губы в попытках произнести хоть что-то в свое оправдание. — Подглядывать за моим перепихоном из шкафа - вполне в твоем стиле. Я уж было подумал, что ты меня избегаешь. «Так и есть», — хочется сказать мне. Уже две недели я подгадываю каждый свой шаг в колледже так, чтобы ненароком не наткнуться на Пашу. Это не слишком сложно, учитывая, что у наших групп почти не совпадают пары. И учитывая то, что Соколов постоянно вертится в компании своих приятелей. Они отвлекают его. Не дают времени смотреть на таких отщепенцев как я. Паша подходит к раковине. Выдавливает немного жидкого мыла на ладонь, тщательно моет руки под тонкой струйкой воды. Затем снова подходит ко мне и наклоняется так близко, что я вижу белую тонкую полоску шрама на его брови и зреющий засос под распухшей от поцелуев нижней губой, который оставила ему Рита. И его серые глаза — пытливые, цепкие. — Открой рот, — велит он. У меня даже мысли не возникает ослушаться. Паша пальцем оттягивает мою левую щеку в сторону и указательным пальцем другой руки нащупывает резец. Я непроизвольно дергаюсь, понимая, что он задумал. Две недели — слишком короткий срок для импланта, поставленного на жалкие остатки корня вместо выбитого зуба. Если Паша и его выбьет, будет крайне сложно убедить мать, что я снова неудачно упал со скейта. Но Паша лишь надавливает на него. С силой и резко, заставляя меня вскрикнуть и дернуться ощутимее от помутившей рассудок боли. У меня все темнеет перед глазами, я хватаюсь за руку Соколова и умоляюще бормочу прямо с его пальцем во рту: — Паша, пожалуйста... — Чего, Рысик? — спрашивает он с притворным недоумением, добавляя второй палец и сжимая теперь резец между большим и указательным. Дергает туда-сюда, будто бы в попытке расшатать. — Я не расслышал. Я чувствую себя донельзя глупо с его пальцами во рту, но прекрасно знаю, что без моей слабости, без моей безоговорочной покорности он никогда не отступит. — Пафа... Пофалуйсфа... Не фелай мне больно. Соколов убирает пальцы из моего рта. Поглаживает меня рукой по спутанным волосам, вытирая о них мои собственные слюни. — Что ты, Рысик, — говорит он, ласково улыбаясь. Смотрит внимательно, что-то прикидывая в уме. — Я тебя не обижу. Он отходит к раковине, снова моет руки. Пока журчит вода, я не смею двинуться с места, не зная, чего мне еще ждать от сегодняшнего вечера. Паша выключает воду и, мгновенно теряя ко мне интерес, идет к выходу. — Еще увидимся, — говорит он скучливо, скрываясь в коридоре. Я прислушиваюсь к его постепенно отдаляющимся шагам. И только когда вдалеке хлопает тяжелая входная дверь, прячу лицо в руках. «Я тебя не обижу», — звенят у меня в ушах Пашины слова. Он не забыл, ничего не забыл. Не забыл, как это приятно — причинять мне боль. И мы действительно еще увидимся, причем гораздо раньше, чем мне бы того хотелось.