Я падаю вниз

С Пашей я знаком с первого класса. Мы вместе учились в школе до самого выпуска, а этой осенью поступили в один и тот же, благо городок у нас маленький, колледж. За все это время я почти ничего о нем не узнал. Только то, что фамилию он носит мамину. Что отец-наркоман неоднократно поднимал на Пашу руку, когда тот был маленьким, и поколачивал на глазах у сына свою жену. Что потом, когда Паше было лет двенадцать, отец сторчался и умер, оставив им с матерью трешку в центре и маленький, но исправно приносящий хоть какую-то прибыль шиномонтаж. Я отчетливо помню день смерти его отца. Паша прибежал в школу вприпрыжку, сияя улыбкой и размахивая от избытка чувств портфелем. Впервые это была не ухмылка или невнятно приподнятые уголки губ. Паша научился улыбаться широко и искренне и с годами лишь отточил мастерство, став вкладывать в этот мимический жест обаяние и легкий шарм. Он всегда с тех пор улыбался так заразительно, что хотелось немедленно улыбнуться в ответ. Только глаза у Паши остались недобрыми, полными не вытравленной из них звериной злобы и настороженной упреждающей агрессии. Он был любимчиком учителей — они его жалели. Он был желанным гостем любой мальчишеской компании — из-за того, что он рано повзрослел, его считали крутым. Он был объектом желания многих девочек, начиная со старшей школы — они находили его загадочность и флер опасности, окружающий его, чертовски сексуальным. Он был мальчиком, с которым я когда-то отчаянно хотел дружить. А я стал для него бесхребетным молчаливым «Рысиком», на котором он мог безнаказанно вымещать копившуюся в нем годами злость. Потому что знал: я никогда никому не проговорюсь. Потому что знал: в глубине души я все еще очень сильно, несмотря на все побои и издевательства, был в него влюблен. * * * В колледж утром иду окольными путями. Петляю между гаражей, обходя стылые февральские лужи, слушаю музыку в наушниках и стараюсь не думать о плохом. Всю ночь мне снилось, как Паша трахается с Ритой. На парте в пустом классе, на продавленной койке, даже в торговом центре на витрине одежного магазина. Проснулся я с таким стояком, что первые вялые движения руки на члене оказались до одури болезненными и неприятными. Зато разрядка наступила неожиданно быстро, и мне стало так хорошо, что в мареве наслаждения, нежась в своей кровати, я позабыл о вчерашнем. Позабыл на мгновение о том, что вновь нечаянно привлек внимание Паши, которого так старательно избегал. А потом мой славный воображаемый мирок разбился о третий звонок будильника, кашу, пронзительный уличный ветер и моросящий дождь. «Надо всего лишь находиться постоянно в людных местах», — говорю я себе, поднимаясь по ступеням крыльца и толкая тяжелую дверь. Какой-то парень протискивается мимо, грубо и намеренно задевая меня плечом. Я спотыкаюсь и так резко пролетаю через турникет, что его металлическая балка больно бьет меня сзади по пояснице. Парень гогочет, глядя на меня лишь мельком, и уходит, не извинившись. Я его узнаю. Он из компании Паши. Вот и первый звоночек: псы Соколова уже начеку, лают, дразнясь и запугивая меня еще до встречи с самим вожаком. — Это еще что? — спрашивает Мила, подходя ко мне. Она хмурит рыжие брови. — Я думала, Паша и его компания отстали от тебя. Я поправляю ремень сумки и стараюсь как можно более безразлично пожать плечами. Я ценю поддержку Милы, единственного человека, которому в этом болоте не стыдно со мной дружить, но рассказывать ей всего я точно не намерен. Только зря ее испугаю. Поэтому я тяну со вздохом: — Видимо, нет. Мила подозрительно прищуривается, но ничего не говорит больше на эту тему. Знает, что попытками что-то из меня вытащить добьется лишь того, что я замолчу и не буду с ней разговаривать весь остаток дня. — Ты доделал вчера лабы? — спрашивает Мила, учтиво уводя тему разговора ближе к насущному. Я достаю тетрадь, которую чудом вчера умудрился вовремя запихнуть в боковое отделение сумки, и показательно верчу ею перед носом у Милы. — Познал все прелести вечерних доработок. Каюсь и клянусь больше не копить домашку, — произношу торжественным тоном, как клятву. Мила смеется, легонько пихая меня в плечо. — Дурачок. * * * Весь день сижу на парах как на иголках. Непроизвольно вздрагиваю каждый раз, как преподаватели повышают голос на шумных однокурсников на галерке. Черчу бессмысленные каракули в тетрадях, подумывая о том, что если на рампе в парке растаял последний снег, можно будет немного погонять на скейте после учебы. Последней парой стоит физкультура. Она общая для четырех групп, и, конечно же, на ней мы неминуемо пересекаемся с Пашей. Я вижу его, как только захожу в раздевалку. Он сидит на скамье в окружении переодевающихся приятелей, смеется их шуткам и копается в телефоне, не спеша доставать спортивную форму. Это настораживает меня. Не припомню, когда в последний раз Паша пропускал физру. Стараясь не смотреть в сторону Паши и не привлекать к своей персоне много лишнего внимания, я забиваюсь в излюбленный угол за шкафчиками, меняю футболку и надеваю шорты вместо джинсов. Потом уже привычно делаю вид, что увлечен новостной лентой социальной сети и не слышу едких смешков, летящих мне в спину, и шепотков редких девиц, которые заглянули в юношескую раздевалку. Когда тренер зычно кричит из зала, что пара уже давно началась, и все начинают выходить из раздевалки, я все еще стою лицом к стене, выжидая несколько секунд, чтобы пристроиться позади всех. Но, как только я оборачиваюсь, мои наивные планы немедленно терпят крах, а сердце уходит в пятки. Я тонко вскрикиваю от неожиданности, и Паша хрипло посмеивается над этим. Он становится так, чтобы отрезать все возможные пути к отступлению. Не переодевшийся, все еще в джинсах и хлопковой белой футболке, которая пахнет по-юношески остро — сладостью парфюма и горечью пота. — Ты же не будешь против, если мы пропустим пару? — спрашивает Паша, склоняя голову набок и разглядывая меня с легкой ленивой улыбкой. Как будто действительно ждет от меня ответа. Я чувствую, как сжимается все внутри от страха. За две недели подзабытое чувство, щекочущее нервы и заставляющее сердце стучать сильнее. Если бы это чувство не жгло каленым железом внутренние органы и не вызывало удушье, я бы мог сказать: оно мне привычно настолько, что я стал от него зависим. — Развернись, — велит Паша. Так это всегда происходит. Короткими командами, которые он не объясняет, и которых я беспрекословно слушаюсь. Я разворачиваюсь лицом к стене, глядя на потрескавшуюся рыжеватую краску. И стараюсь не думать о плохом. Паша выдергивает полы моей футболки из-под резинки шорт, касается холодной шершавой от изнуряющей работы в шиномонтаже ладонью моей поясницы. Откуда он узнал, что там созрел огромный лиловый синяк от удара турникетом? Его дружок рассказал? Паша очерчивает пальцами гематому, с силой надавливает, щиплет кожу пальцами, заставляя меня стиснуть зубы и зажмуриться. Я понимаю, что даже если буду вопить, через закрытую дверь раздевалки, сквозь общий гвалт и стук нескольких десятков баскетбольных мячей о пол никто этого не услышит, кроме Паши, который жадно вслушается в каждый аккорд моей боли, оближется и потребует добавки. — Что ты чувствовал, когда смотрел на нас с Ритой? — его губы оказываются в паре сантиметров от моего уха, я чувствую тепло его дыхания. Закрываю глаза. Самое больное он всегда делает словами. Кожа, которую он мнет пальцами, немеет настолько, что боль смешивается в почти неразличимый фон. — Ты возбудился тогда? — спрашивает Паша хрипло. «Я не чувствовал ничего», — хочется сказать мне, но я вспоминаю сон, вспоминаю утренний стояк, и волна стыда и чего-то липкого, давящего на грудь, по новому кругу захлестывает меня. Я никогда еще не был даже близок к тому, чтобы перестать испытывать к Паше хоть что-то. Щемящую жалость. Желание докопаться до того хорошего, что, уверен, в нем есть. Влечение. — А если я буду делать то же самое с тобой? Я цепенею. Что он имеет в виду? Паша прижимается ко мне со спины. Я чувствую его сильное, по-звериному напряженное тело, гулкое сердцебиение и горячие влажные выдохи в мою макушку. Чувствую, как одна его рука скользит под футболкой по моему боку, перемещается на живот, а затем движется к груди. Как его шершавые пальцы стискивают и мнут мой затвердевший сосок. Пашины сухие губы целуют меня в шею, в то место, где она переходит в плечо. Он покусывает торчащую под кожицей ключицу. Я размякаю, прислоняясь спиной к его груди. Еще никогда, никогда Паша не делал так со мной. И это заставляет мою бдительность раствориться без остатка в бестолковом наивном восторге. Его свободная рука ложится на мой пах, пробует на ощупь твердость, замирает будто бы в удивлении, неуверенно легонько оглаживает. Паша издает низкий хриплый звук, подступая еще ближе, вжимаясь в меня всем телом. Поцелуи становятся жестче, Паша крепко сжимает мой член сквозь ткань шорт. Я откидываю голову ему на плечо. Меня ведет и подташнивает от нереальности происходящего. И из меня невольно вырывается томительное тихое: — Паша... Он замирает, когда слышит мой голос. Вдруг напрягается, и кажется, будто каждая мышца в Паше в этот момент наливается стальной крепостью. Резко хватает меня за загривок и одним слитным движением отшвыривает от себя. Я налетаю на стену и ударяюсь лбом и плечом. В голове звенит, а ноги, все еще ватные, оказываются не в силах меня держать. Паша разворачивает меня и быстро, не давая опомниться, впечатывает кулак мне в живот. Весь воздух вылетает у меня из легких. Я сгибаюсь пополам, силясь глотать воздух открытым ртом, но в следующий же момент меня снова бьют. Паша бьет меня по бокам и животу, хлесткими ударами проходится по надсадно ноющим ребрам. Я пытаюсь закрыться руками, едва дышу и понимаю, что от ужаса у меня парализовало глотку — я не могу даже вскрикнуть. Паша останавливается только тогда, когда я оседаю на пол, сжавшись и дрожа, и обхватываю колени руками. Он тяжело дышит, утирая рот тыльной стороной ладони. Я вижу, что он сбил костяшки пальцев, и понимаю, что все очаги жгучей ревущей боли на моем теле вскоре расцветут кровоподтеками и ссадинами. — Это ты представлял, когда увидел нас вчера? — спрашивает Паша ровно, становясь надо мной. Его черные волосы в свете лампы кажутся осененными контуром рыжеватого нимба. В серых глазах, на радужке, почти скрытой расширенными зрачками, стынут ярость, отвращение и недоброе веселье. — Тогда счастливой тебе ночи с этим воспоминанием, Рысик, — улыбается Паша и сплевывает мне в лицо.