Как тогда

Гилберт топчется нервно у полуразрушенных стен: Эти войны закончились, дома у брата враги.¹ Знать бы, что обсуждают они в этот самый момент И какие в конечном итоге предпримут шаги. Надо поторопить их, чтоб всё завершилось скорей, Только запрещено проходить в переполненный зал. Из дырявых от вражеских пуль и снарядов дверей Вышел тот, кого Пруссия, впрочем, и так ожидал. «Что, опять?» — он вздыхает, вперёд неохотно ступив, «Как тогда», — отвечает Иван, его руку беря.² И недавний позор поражения в памяти жив: Байльшмидт помнит, что сделал Брагинский в конце января.³ Так не хочется жить с ним, но Гилберт уже истощён И при всём своём гневе не может ударить опять, Незаметно в последнее время сдавать начал он — Раны так велики, их уже невозможно скрывать. Вспоминать заставляет России пугающий вид, Как они с остальными почти победили его, А тела и ладони теперь у обоих в крови, Ведь обоих заставил сражаться приказ боевой. «Что ж, теперь мы друзья», — говорит, улыбаясь, Иван, Только что означает улыбка его в этот раз? Ведь его, как известно, нет в мире коварнее стран, Он, возможно, придумал уже самый жёсткий указ. Но Брагинский, уставший от войн и тяжёлых работ, Лишь молчит, головою тихонько качая седой, Не особо бесчинствует даже, как Польша не бьёт.⁴ «Мы ведь стали с тобой, наконец-то, одною семьёй!» Гилберт больше не злится, усердно гадает скорей И бормочет ему, протянувши янтарную нить: «Может быть у тебя в мире нет настоящих друзей, Потому что ты слишком желаешь со всеми дружить?»