unceasingly

Мирон провел ладонью вдоль плотной ткани толстовки, которая едва ли подходила по размеру. Порой ему казалось, что он восхищается этим парнем. Даня всегда был одинаковым, и о нет, это не было чем-то скучным или неправильным. Он всегда был собой. С разбитым носом и каплей крови, стекающей по губе; на баттле с очередным недо-оппонентом; стоящий перед Мироном с жалким выражением лица и оттягивающим рукав кофты, прикрывая синяки — он непременно оставался собой. Рики загонял Сину об отсутствии масок, и тогда Федоров почти передумал хвалить его в своем твиттере, нервно постукивая коротким ногтем по дисплею смартфона. Может, потому, что иметь маску — не очень хорошо. А может, потому, что завидовал этому аутсайдеру самой что ни на есть черной завистью. Мирон менял маски каждый день, ежеминутно, безостановочно подстраивался под людей и выбирал то, что сейчас лучше; эти маски не пересчитать. Редко, совсем редко, наедине с горящим яркими красками телевизором или под обжигающими струями душа он снимал их все, отбрасывая в дальний угол подсознания. Или с Даней. С ним это происходило с завидной частотой, и порой Мирон отшатывался, пугаясь, когда осознавал, что стоит перед Сином такой, какой есть на самом деле. Он цеплялся за него, как за спасательный круг. Вот только этот круг был вовсе не таким крепким и надежным, как казалось, и сам нуждался в поддержке. Младше на десять лет, ниже не на меньшую цифру и заметно худее, Даня все равно умудрялся тащить на плечах пьяного Мирона, которого вновь поглотила апатия, и не забыть при этом зайти в аптеку за необходимыми препаратами. Он огрызался на все косые взгляды, заставляя Федорова смеяться в угловатое плечо, и как-то смущенно улыбался ему в ответ (улыбался Коробов крайне редко, но в таких случаях уголки его губ уверенно разъезжались в стороны). А потом, спасая Мирона из цепких холодных лап, смотрел исподлобья, пока длинные пальцы задирали рукава толстовки, пересчитывая синяки на бледных руках. Так Федоров хотел доказать себе что-то; что не один он тут слаб; что тоже может помочь утопающему Дане. Но Даня упорно качал головой, не принимая никакой поддержки и уверяя, что справится сам. Не справился. Он не справился, и где-то внутри Мирон прекрасно знал это задолго, но уверенно отгонял все мысли, обнимая хрупкие плечи и зарываясь носом в отросшие волосы на макушке. Отгонял до последнего, даже тогда, когда в обыкновенное для них время никто не появился на пороге; тогда, когда гудки в трубке продолжались непозволительно долго. Тогда, когда Ваня, глядя с сожалением, начал издалека рассказывать, что произошло. Мирон осунулся. Не снаружи, нет. Снаружи он оставался все таким же. Он осунулся внутри, потеряв стержень. Масок стало больше. И теперь он пообещал никогда их не снимать, даже перед самим собой. Пепел сигареты упал на плотную ткань чужой толстовки. Прожег, и боль острыми иголками пронзила кожу, но снимать её Федоров даже не собирался. Не сейчас, когда от черно-зелёных узоров все ещё пахло Даней и его заботливыми, излишне нежными руками, каждый раз испещрёнными синяками.