А вы верите…

      Особняк Антонина Долохова, графство Бакингемшир, Великобритания. Май 1972 года.       Думаю, это не искоренить ввиду моего далеко не аристократичного происхождения — я никогда не полюблю все эти балы. Их абсолютно ненужную чопорность, помпезность и глупую жеманность. А в особенности треклятый этикет. Чтобы не выглядеть совсем уж пещерным человеком, я могу добавить в свое оправдание, что вполне знаком с правилами поведения в обществе. И придерживаюсь их. Но, как говорит Беллатрикс, моя буйная кровь все равно дает знать о себе. Все дело в том, что я становляюсь ужасно скован, находясь под прицелом тысячи взглядов. Уж ничего не могу с собой поделать и веду себя слишком развязно, дабы никто не догадался — хотя все уже принимают это как норму моего поведению и не обессуют, тихо шепча лишь «ох уж этот русский!»       Из вышесказанного понятно, что и сам я не очень люблю давать великосветские приемы. Тем более, что потратить время лучше не на бессмысленные диалоги с аристократами, с которыми я могу пообщаться не здесь, а на собраниях Пожирателей, или же на глупое вальсирование, а на охоту за грязнокровками или увеселения, вроде посещения борделя. Даже скоротать вечер с томиком рассказа Виктора Гюго или, на худой конец, со сборником стихов Поля Верлена. Но нет, англичанам нужны балы, балы и еще раз балы, которые я должен был устраивать, по крайней мере, раз в два-три месяца, чтобы не прослыть негостеприимным.       Сегодняшний бал был дебютным для нескольких особ, на которых мне было действительно наплевать. Нет, ну зачем мне лицезреть необъятную Аделисию Булстроуд, от одного вида которой хочется вырвать? Вторая дебютантка же меня интересовала, но мало, и то лишь потому, что являлась сестрой Басти и Рудольфуса. И если с последним у меня были чисто отношения в рамках нашей организации, то с сорванцом Рабастаном нас связывали фееричные приключения с участием Его Величества Спиртного. Также он был моим крестником, и изредка Сильвий шутил, что не стоило себе брать такого кутильщика в родственники — вот и сын, которого я крестил, вышел точь-в-точь, как я: наглым, упертым и, конечно, разгульным. На самом-то деле я прекрасно знал, что Лестренйдж-старший был таким же в свои прекрасные годы юности.       Но я, как и обычно, отошел от темы. Эта девочка первые пять лет училась в Хогвартсе, а потом, ввиду своего здоровья, переехала на Лазурный Берег учиться в частный пансион для чистокровных волшебников. Я видел ее несколько раз в доме, и единственное, что мне запомнилось в ней, так это кофейные задумчивые глаза. Наверное, она не была писаной красавицей или особенной в чем-то, чтобы я заострял на ней свое внимание, а значит, не была типичной Лестрейндж.       Вообще, злые языки поговаривали, что ее отец нагулял со своей бывшей однокурсницей Кассиопеей Блэк, с которой девчонка была очень похожа, но так как чета Лестрейнджей отрицала все, связанное со сплетнями по поводу происхождения своей дочери, скоро эти предрассудки утихли. Однажды Басти, во время одной нашей разнузданной оргии, рассказал мне, что его сестренка выросла и расцвела, как оранжерейная роза, и если бы не их родство, он сам бы не отказался за ней поухлестывать. И именно благодаря этой реплике мне не терпелось увидеть эту… Как ее, мантикора подери, зовут-то? Гамиллия… Нет, не то. Генриетта, Глэдис, Глимми? Вот, вспомнил — Глинетт! Надо будет хоть ее по имени назвать правильно.       Девушки в пышных платьях разных цветов — от нежно-бежевого до пунцового, и от лазурно-голубого до иссиня-черного, как у нашей ненормальной Беллатрикс, скользят по начищенным до блеска паркетным квадратикам, как и их партнеры — статные, чистокровные волшебники из благородных родов или еще совсем зеленые юнцы, нагло или же смущенно поглядывающие на своих дам. Они легко, словно пушинок, отрывают их от земли и кружат над головой, ухмыляясь. Ну, а лично я хотел бы больше оказаться в одном из борделей Лондона с огневиски, очередной красоткой, ну и повесой Басти, куда же без него. А он, к слову, сейчас волочится напропалую за леди Нотт. М-да, думаю ее новоиспеченному мужу, а также его бывшему однокурснику это совсем не по нраву.       Беллатрикс, как и всегда, сияет во всем своем великолепии. Думаю, Сигнус и Друэлла, давая ей такое имя, были, по меньшей мере, пророками — со своей короной угольных волос, собранных высоко-высоко, пронзительными хищными глазами и алебастровой кожей она действительно выглядит звездой, упавшей с небес. Она ходит от аристократа к аристократке, что-то насмешливо вставляя в их беседы, словно хозяйкой приёма является она сама. Да уж, она забралась на самый вверх пьедестала почета за какие-то три года — рекордные сроки. Браво, Белла! Я, с самого знакомства с тобой пятнадцатилетней, сказал твоим родителям, что уж кто-кто, а эта девочка добьется многого после окончания Хогвартса. Так и случилось.       — «Под рукоплескания клеветы и зависти змеиный свист…*» — я, подцепив бокал бургундского с подноса, выхожу на широкий балкон. Огромные балясины оплетены плющом, а свет из зала почти не достигает этого тихого и умиротворенного уголка. Нет-нет, это совсем не значит, что я — Моргана упаси! — любитель спокойствия, но в данном случае оно намного лучше этого лицемерного гадюшника.       — Круцио меня Авадой, и зачем я только согласился устраивать эти балы? — начинаю диалог вслух с самим собой, — Даже если бы обо мне были не лучшего мнения, я бы это легко пережил. Но здесь… Одна скука.       И тут я слышу странный тихий шепот, доносящийся откуда-то издалека. Скорее всего с противоположного конца балкона. Сам-то он широкий и, как я уже имел честь сказать, затемненный, поэтому вполне вероятно, что я не заметил вышедшую на него девушку. Но она же слышала меня — могла бы оповестить о своем присутствии. Хотя, великий Салазар, о чем я говорю? Или забыл слизеринский девиз: «Намного больше можно услышать, если вас не видно»? Я, аккуратно ступая лакированными ботинками по полу, подкрался к даме, так нагло меня подслушивающей. Автоматически рука легла на древко палочки.       Я не люблю эти ухоженные парки, которые так модны у аристократов с большим числом беседок, статуй и зеленых лабиринтов. Горазде лучше ходить по чему-то, больше напоминающему лес, и чтобы обязательно были дубы или же березы — деревья моей Родины. Когда я хожу по собственному владению, то будто переношусь обратно на десяток лет назад — когда я был еще совсем юным. Но так как парк в моем особняке не ухоженный, то по ночам лунные блики почти не пробиваются в оконные проемы. То же касается и балконов. Уж не знаю, что было тому виной — сильная непогода, разыгравшаяся в этот вечер или же банальная случайность, но когда моему взору открылась девушка, положившая одну руку на белые балясины, а другой державшая на тонкой ножке, я буквально прирос к земле — мне показалось, что еще одна звезда упала с неба. Прямо сейчас, прямо к моим ногам. Но она уже была не такой, как Беллатрикс — о, нет! В задумчивом взоре шоколадных глаз читалась грусть, но она не страдала — это была тягость поэта, который понимал, что ему дано постичь намного больше, чем другим и именно это ее тяготило.       Я все же подошел ближе, пытаясь вслушаться в то, что она говорит полушепотом:       — С усмешкой тонкою, с улыбкой вожделенной, Где бродит гордости сверкающий экстаз, Победоносная, она глядит на нас — И бледный лик ее, презреньем вдохновленный, Со всех сторон живит и обрамляет глаз.**       С припухлых розовых губ эти слова слетали, словно молитва всему трагичному. Вот уж воистину та, что могла бы стать музой для Бодлера. Зачем ему эта Жанна Дюваль, эта актриса и балерина, которая осталась в памяти потомков лишь потому, что оставалась его вдохновением на протяжении двадцати лет? Этот ангел, спустившийся с небес, стал бы более достойной претенденткой, а может быть и сам старина Бодлер стал бы известным лишь потому, что писал стихи, вдохновляясь ею.       — Шарль Бодлер, — констатировал я, прервав ее на полуслове. Пока я неспешно подходил к девушке, луна успела скрыться за ближайшим деревом, и холодный голубой свет, окаймлявший ее облик, исчез.       Она дернулась, не ожидая этого, и уронила на землю бокал. Прозвенев, тот раскололся на части. Через секунду ее глаза расширились, и волшебница, пребывая в крайнем изумлении, начала изучать меня, как неизвестный экспонат в музее. Я же имел полное право разглядеть ее. Каштановый водопад пряно пахнущих волос, надменный излом бровей и невысказанный вопрос в глазах. Такой знакомый цвет, словно кофе с молоком… Нет, скорее два карих моря в малахитовых ободках, тут определенно есть примесь зеленого. Взгляд становится насмешливым, а улыбка по-прежнему рассеяной, неземной — есть в ней что-то парадоксальное, тревожное, словно… Словно, она действительно — звезда, упавшая прямо передо мной, и вот она удивляется: «Мерлин, в каком мире я оказалась и как он жалок в сравнении с далеким, холодным, но таким чистым космосом?..»       — Кто вы такой, сэр? — ее ровный, как штиль голос, не выражал ничего, и я увидел, что девушка наконец-таки пришла в себя и надела на лицо очередную маску, причем безуспешно — ровная линеечка брови взлетела вверх, выражая крайнее изумление. — И почему Вы вторгаетесь в мою личную жизнь, подслушивая?       Я засмеялся искренним смехом, который я, казалось, уже подзабыл — о, как смешна ее детская взрослость!       — И, все же, мой ангел, не советую вам увлекаться Бодлером, — я хитро прищурился, останавливая свой взгляд на ее изогнутых ключицах и на латунной пряди, выбившейся из хитроумной прически. — Думаю, и родители не одобряют вашего пристрастия. Или я ошибаюсь?       — Все же, это не ваше дело, — колючий тон. — Перед критикой хоть представились бы.       Но тут на балкон ввалился Рабастан-Кутящий-Лестрейндж собственной персоной, волоча за собой очередную барышню в маске. Не думаю, что ей хочется, дабы ее узнали — вот и скрывает свое миловидное личико. Да-да, он как всегда умеет «спасти» положение.       — О, Антонин? — он что-то горячо шепчет девушке на ухо, совсем уж неприлично сжимая ее узкую талию, затянутую в корсет, и та, послушно кивнув, улетает обратно в зал, как бабочка (правда, ночная). — А я тебя повсюду ищу. Помнишь, — улыбается не только губами, но и глазами изумрудного цвета, — я обещал познакомить тебя со своей сестрой? Только вот ее нигде нету, как и тебя. Но это бывает — она у нас поэтесса и любит бывать наедине с собой.       Все частички мозаики складываются воедино и предо мной предстает картина, такая, что даже я, со своим лихим воображением, не мог придумать. А тем временем, пока я благополучно пребываю в вакууме шока, как и моя собеседница, Басти видит, что за моей спиной находится, — как вы думаете, кто же? — верно, его сестра.       — Так вы уже успели познакомиться? — улыбка на его лице становится еще шире.       — Не совсем, — уклончиво отвечаю я, поворачиваюсь спиной к Басти, а лицом к мисс, как оказалось, Лестрейндж.       — Антонин Долохов, — я немного наклоняюсь корпусом тела вперед, не отрывая цепких угольных глаз от ее лица. На губах играет улыбка, загадку которой я не могу разгадать. Какая же она? Мечтательная? Или же кокетливая? Нет, не пойму.       Дама приседает в поклоне, а платье василькового цвета расстелается по полу. Камни, которыми оно расшито, начинают блестеть всеми цветами радуги — снова луна вышла из своего прочно свитого гнездышка.       — Глинетт Лестрейндж.       Она тоже не отрывает от меня своих глаз, словно проникая вовнутрь моих мыслей, моей сути. Леглименция — нет-нет, ее бы я сразу различил. А здесь что-то другое, что-то нереальное, что-то космическое…

***

      Лестрейндж-холл, графство Кент, Великобритания. Январь 1973 года.       Огневиски янтарного цвета переливается яркими огоньками в свете холодного январского солнца. Мороз и солнце, день чудесный… Помнится именно так сказал Пушкин, так вот это применимо к сегодняшнему дню.       Я часто приезжаю в Лестренйдж-холл. Ровно как по делам нашей великой организации, так и для того, чтобы навестить Рудольфуса, с которым мы стали общаться намного больше в последнее время, и нашу бешеную Беллатрикс, которая в спокойном состоянии является весьма интересным собеседником. Рабастан перебирался в Лондон в свой особняк, и поэтому все реже и реже Лестрейндж-холл оглашают его крики по ночам после весёлых загулов. Что является еще более странным, так это то, что сюда я приезжаю, чтобы увидеть мисс Глинетт. Не скажу, что это — любовь с первого взгляда — о, нет, мое сердце никогда не знавало этого пьянящего чувства. Увлеченность — да, похоть — естественно, но чтобы любовь… И эта мимолетная заинтересованность не является ею. Скажу честно, что больше всего меня привлекла не мордашка Лестрейндж, которая не была ослепительной, как у Беллы, и не кошачья грациозность, как у Нарциссы, а скорее особенность. Вопреки всем, но не против кого-то — вот как жила Глинетт.       — Послушай, Руди, — я подпер кулаком подбородок и поставил пустой бокал, в котором ранее плескалась согревающая жидкость, на журнальный столик. — Как там твоя сестра Глин?       — Нормально, — он ухмыляется. — Для чего ты интересуешься?       — Да так, — пожимаю плечами, делая вид, что спрашиваю чисто ради вежливого интереса. — Говорят, она хочет вступить в наши ряды?       — Слухи верны, — Рудольфус садится глубже в кресло с высокой спинкой и наливает себе еще стакан выпивки. — Это все Белла — сам же знаешь про силу ее убеждения.       — У нее агитация еще та — вот бы все, как она, такими идейными были, — подтверждаю. — «Ты сомневаешься во мне? В себе? В Нем? Позволь, Глинетт, но твоя позиция не принимать никакую из сторон и оставаться законченной пацифисткой недостойна чистокровной волшебницы», — мрачно процитировал супругу Лестрейндж, — но, так даже лучше будет, — Рудольфус пожал плечами и отхлебнул огневиски, — а то Глинетт какой была в детстве, такой же и осталась — постоянно читает книги, пишет картины и витает в облаках. Думаю, ей всё же стоит немного остепениться.       — Моргана, — я развожу руками в стороны. — в Пожиратели идут не остепеняться, а воевать, и не все дамы, такие как Белла, как бы нам не хотелось, Руди.       Лестрейндж смотрит пустым взглядом куда-то вдаль, и только сейчас я замечаю, насколько у его сестры и у него похожи глаза — такое же кофе с молоком. Нет, у нее еще несколько капелек малахита, не буду путать. Но когда они задумчивы, Мерлин, как же они похожи. Правда, в Рудольфусе как будто уже появился металлический стержень, не позволяющий отступать и все чаще я не вижу в нем того заклятого романтика, каким он вернулся из Хогвартса. Глинетт же — поэт. Они любят играть словами, словно кипарисовыми чётками, письма, что они находят из шкатулках своих предков — превращать в незаконченные трагедии — и только они — никакого счастья!. Романтики, сказочники — что с них взять?..       Он первый распарывает своим чуть хриповатым голосом ткань молчания:       — Знаешь, когда Глин было пятнадцать, перед тем, как её отправили во Францию, — пояснил Руди. — Отец застал её в комнате для тренировок. В руках у нее была палочка, и она, с жутко спокойным видом, пытала домовика.       Я приподнял бровь, как бы говоря: «Провинился?» Лестрейндж уже понял меня с полуслова.       — Нет-нет, на нем не было никакой провинности. Она пытала его Аратасом и смотрела на его мучения заинтересованным взглядом — ни капли наслаждения, а лишь научный интерес. Когда отец отвел ее к себе в кабинет, мне удалось частично подслушать их разговор. Он спросил Глинетт — почему она так поступила? И вот, что она ответила: «Белла мне рассказывала, что в причинении боли низшему созданию есть некая прелесть, глубокий смысл и тайная заманчивость. Мне стало интересно — чисто с эстетической стороны. И я попробовала.» «То есть просто так?» — спросил отец. «Да. Просто так. Но мне не понравилось, уж лучше б я почитала о войне у Ремарка.»       Когда Рудольфус начал повествовать, и я услышал, что девочка Лестрейнджей решила поиздеваться над невинным созданием по собственной воли, я ухмыльнулся. Испугался не ее жестокости — Мерлин, моя похлеще будет, а Беллатрикс и то свою сестренку в шесть лет наказывала физической силой или при помощи стихийной магии. Но, услышав остальное, я не был поражен — отнюдь, я был счастлив. Тот образ молодой мисс Глинетт, который я обрисовал в своем воображении подтверждался с каждой секундой. И внутри моей груди плескалось какое-то невообразимое чувство, которое я не мог определить четко, одним единственным словом. Будто я нашел свой идеал, то, что искал с самого начала своего существования. И, наверное, еще тогда я начал осозновать глубокий смысл слова «любовь», хоть и не признавал этого.       — Послушай, — я задумчиво повертел в руках стакан, с интересом наблюдая, как солнечные лучи проходят сквозь него. — Ей же определят наставника, верно? Или наша безумная девочка решила за нее взяться? — имеется ввиду Беллатрикс.       — Нет, нет, — Рудольфус закивал головой в знак протеста. — Белла хотела ее тренировать, но Темный Лорд отказал ей, — в ответ на моё искренне удивленное выражение лица, Лестрейндж лишь развел руками. Действительно странно — Беллатрикс уже давно была, кхм-кхм, как бы это лучше сказать-то, чтобы никого не обидеть, самой лучшей, верной и любимой Пожирательницей Смерти у Милорда. И такая мелочь, как тренировка хрупкой волшебницы (а Беллатрикс брала далеко не каждого себе в ученики, скажу я вам), да еще и ее родственницы…       — Почему же?       — Ему с самого начла не понравилась Нетт, — я поморщился, так как такое сокращение имя девушки мне совсем не понравилось. — Он сказал, что она слишком легкомысленная для Упивающейся. Но ее способности в зельеварении заинтересовали Милорда, да и Беллатрикс за неё просила — новая идея-фикс. Он вовсе не хочет, чтобы Глинетт делали поблажки. Надеется, что та до получения Метки успеет передумать. Поэтому и желает приставить к ней сильного, матерого и, естественно, безжалостного учителя. А Глинетт с Беллатрикс в детстве были кем-то вроде подруг.       Пять часов, время чаепития. Правда, не совсем традиционного, друзья мои. Лестрейндж стоит у окна; солнце — о, Мерлин, солнце, через столько дней непроглядной метели и собачьего холода — играет янтарем в длинных медных волосах, легко лежащих на сутулых, широких плечах.       А я думаю, рассеянно глядя, как Рудольфус разливает вишнёвый чай по крошечным фарфоровым чашечкам, как лучше попросить Милорда назначить именно меня в наставники нашей мечтательной Глинетт.

***

      Лестрейндж-холл, графство Кент, Великобритания. Март 1973 года.       — Как думаешь, Хьюго, сколько еще продлится мое мучение этой деревянной девушкой? И каким идет по счету этот очередной проваленный Империус? Тридцать второй, третий? — большой дог темно-коричневого цвета, со слишком осмысленными глазами. Такими скучающими, такими глубокими, как две бездны — и он смотрит на меня, словно спрашивая: «Зачем, Антонин, к чему этот спектакль, причем разыгранный по плохо написанному сценарию? Зачем ты каждый раз, вот уже на протяжении месяца, берешь меня на ваши с Глинетт тренировки? Лишь потому, что с самого первого дня вашего близкого знакомства началась эта ненужная игра — кто лучше сьязвит, кто больше уязвит? А я всегда не нравился этой милой девочке. Ведь так, Антонин? Вы ведь с самого начала поняли, что «между вами происходит что-то по-настоящему сильное***», но боитесь признаваться, отрицаете любовь, пряча это светлое чувство под многочисленными масками, которые не устаете менять. Ведь так, Антонин? Только уж не лгите мне — так уж вышло я вижу Вас насквозь.»       Тягучая горечь шоколада делает мир вокруг тонким, острым и терпким. В таком мире даже жить хочется и, думается, стоит на секундочку поверить Хьюго. Но бредовые мысли и представление о не таком уж безобразном мире вмиг улетучиваются, когда горячий шоколад оказывается допитым.       «Заткнись!» — зло думаю я, а собака лишь вздыхает и отворачивается, показывая, что ей приятней созерцать расцветающие луги весеннего Лестрейндж-холла, чем нашу с Глинетт учебу.       С рыком девушка снова кричит «Империо! Империо, паршивая лягушка, чтобы из тебя дементор твою душу высосал!» А что же делаю я? Убираю отросшие пряди темно-русых волос назад, освобождая добрую часть лица. Мои серые глаза со слишком расширенными зрачками прожигают неудачливую мисс Лестрейндж насквозь. Она замечает, но ничего не говорит, а значит ничего не имеет против. Я снова любуюсь ею — ни как женщиной, а как старинной фарфоровой статуэткой: в заострившихся восковых чертах — отголоски гибельной, античной красоты, изящество гибкой черной кошки, которая не по своей воле начала преображаться в кровавую пантеру. К своему приятному удивлению, я замечаю, что ей нравится пытать жертву Вторым Непростительным. Никак вредное влияние Беллатрикс Безумной. Но есть небольшое, но очень существенное различие — Беллатрикс упивается страданиями жертвы, а Глинетт смотрит на это, как на некий вид искусства. Ведь мы получаем вдохновение, слушая музыку, не так ли? То же самое и с причинением физической боли — мы получаем наслаждение от ее эстетичности, в этом вся суть.       Отхлебнув немного имбирного чая из керамической кружки, я спрашиваю девочку, чьи мучения мне видеть ужасно больно:       — Может хватит издеваться над палочкой, мисс Лестрейндж? Да и надо мной заодно? — в уголках серебристых глаз играет рой смешинок. — На сегодня надо закончить урок. Надеюсь, в следующий раз вы мне продемонстрируете либо три идеально выполненных Непростительных заклятий, либо поймете, что ваше желание стать одной из нас было лишь глупой ошибкой.       Я глумливо откланиваюсь, повесив на сгиб локтя кобальтовую мантию.       — За мной, Хьюго! — я хлопаю по коленке, стараясь не засмеяться при виде злой, как хвосторога, Глинетт Лестрейндж, и не разозлиться на дога, который продолжает смотреть на меня тем же укоряюще-поучающим взглядом.       Когда я уже достигаю выхода из тренировочного зала Лестрейндж-холла, уже начинаю толкать тяжелую дубовую дверь, я слышу звонкий голос девочки. Как будто кто-то разбил бокал с шампанским.       — Ступефай! — заклятие летит прямо в спину, грозя врезаться между лопаток, но не будь я Антонин Долохов…       — Протего! — щит отражает проклятие. Мечтательный взор глаз, похожих на горький шоколад, уже не такой отстраненный. Скорее воинственный и, гринделоу утащи меня на дно озера, я принимаю условия вашей игры, мисс Лестрейндж!

***

      Лестрейндж-холл, графство Кент, Великобритания. Октябрь 1973 года.       Я никогда не любил ненастную погоду и я знаю, что это звучит ужасно глупо из уст человека, живущего в Англии уже несколько десятков лет. Но тем не менее, дождь вызывает у меня такую хандру и апатию, что ужасно тянет пофилософствовать. Понятно, что это пагубно отражается на моем настроении. Не знаю, что повлияло на это больше — трагичное событие, случившееся в Дурмстранге в дождливое майское утро давным-давно или же то, что старая боевая рана — подарочек от Грюма — неизменно ныла каждый дождливый день, доставляя мне большие неудобства. В комнате было наполовину темно: погашены лампы, и только блики пламени золотыми хризантемами распускаются на стенах.       Я отложил в сторону «Королеву» Артуро Перес-Реверте, окончательно поняв, что не смогу сконцентрироваться на книге. Свое гадкое дело делал град, размером с яйцо, выстукивающий ритмичный марш, и тем самым действуя мне не нервы. Что же делать, Мордред подери? Может, стоит наведаться к нашей мечтательной знакомой Глинетт? При упоминании возможной с ней встречи, я невольно, но все же, улыбнулся — каждая наша встреча в последнее время часто превращается в мини (а может и не совсем) баталию, где каждый из участников пытается сказать что-то более язвительное в адрес своего оппонента. Первое место почти всегда занимал я, но в последнее время мисс Лестрейндж делала колоссальные успехи. Вот так всегда — самое плохое хватает на лету.       Я спустил босые ноги со стеганной софы и обулся, а затем поправил кремовый свитер крупной вязки — негоже идти к леди неухоженным. Взяв с собой чашку кофе, что стояла на столике рядом, я вышел в просторный коридор, предусмотрительно запечатав за собой дверь заклятием — от привычек трудно избавляться. Поднявшись по витиеватой лестнице на пятый этаж Лестрейндж-холла, я тихо отворил последнюю дверь, не удосужившись постучать — а зачем?       Глинетт Лестрейндж любила дождь, и я это знал давно. Как-то раз я видел её гуляющей под настоящим ливнем без плаща или, по крайней мере зонта, уже не говоря о защитном заклятии. Она просто шла в лодочках на каблуках по парку, оставляя характерные следы в мокрой грязи, похожей на кашу. «Про таких говорят, не от мира сего», — по-дружески сказал мне как-то Сигнус Блэк, и сейчас я был полностью согласен с ним. Хотя, какая-то отдаленная часть моей души, еще не до конца окаменевшая, понимала её и даже сама хотела бы поступать точно также. Но здравый смысл на корню обрубал эту затею, а жаль.       Сейчас же девушка сидела на подоконнике, завернувшись в длинную шаль изумрудного цвета. На теле из одежды была мужская рубашка — нет-нет, ничего не подумайте, это была рубашка Рабастана и по-видимому она у него её стащила — и нижнее белье. Теплое дыхание оставляло на мутном окне следы, и тогда Глин принимались рисовать узоры пальцем. Каштановые волосы вились мелким бесом — видимо, она только что вышла из душа, а глаза снова были прежними, не измененными получением Темной Метки — кофе с молоком и немного малахитовых вкраплений, а вдалеке — звездное небо, её родная обитель.       За секунду идиллия исчезает — она резко оборачивается, и взгляд снова становится стальным, очередная маска взята из арсенала и успешно надета. На лице остается лишь улыбка — едва заметная, мечтательная и чуточку серьезная. Впрочем, как и у всех поэтов. Я прислоняюсь к косяку, ожидая ее загадки — таковы условия игры:       — «Кто сам понимает своё безумие, тот разумнее большинства людей», — она по-птичьи наклоняет голову набок, словно смеясь и одновременно оценивая меня.       — Лион Фейхтвангер, — я с вызовом смотрю на девушку, понижая ее планку самомнения. — Итак, теперь моя очередь, — я делаю вид, что задумался, — «Опыт — это не то, что происходит с человеком, а то, что делает человек с тем, что с ним происходит».       На ее лбу залегает неглубокая складка — она припоминает и одновременно осознает глубину данной фразы, а после счастливо кивает головой. — Олдос Хаксли, так?       — Да… — недовльно протягиваю я, смотря на девочку и усмехаясь.       — «Начиная с определенного момента жизни каждый в ответе за то, что он делает. И за то, чего он не делает», — «Уж это он не отгадает» — думает наивная и оказывается права — я действительно, Мерлинова борода, не знаю, откуда эта цитата. Что же делать, нельзя же так низко пасть в глазах девицы.       Я резко сменяю тактику — такое возможно. И задаю вопрос: — Почему вы сегодня не заглянули ко мне, Глинетт? Или вам расхотелось становиться Пожирательницей Смерти?       — Вы так и не ответили, — она спокойно смотрит на меня своими большими шоколадными глазами, но внутри у нее играет целый оркестр, летает рой бабочек от радости, что ей удалось поставить меня в неловкое положение.       — Отвечать должны мне Вы, ангел мой, — сухо отвечаю я, сверкнув глазами.       Ее розовые губы расплываются в улыбке, и почему-то до меня долетает аромат её духов: фруктово-древесный аромат с нотками вишни, тиаре и розового перца: — Артуро Перес-Реверте, «Королева Юга».       Я неслышно чертыхаюсь — вот уж поистине рок судьбы. Я только начал читать эту книгу! Глинетт неслышно, с грацией кошки, соскальзывает с широкого подоконника и подходит к иссиня-черному фортепиано — пальцы начинают скользить по поверхности клавиш. Вивальди, Времена года — узнаю из тысячи.       Пока она играет, у меня есть время подумать. Ненавижу дожди — тянет философствовать. А ведь Глинетт поистине является моей копией, а точнее, моей светлой стороной души, которую я давным-давно убил и благополучно похоронил. Может быть поэтому она мне нравится? Может быть поэтому каждый раз, когда мы видимся и заговариваем, мне хочется одновременно свернуть ей шею и, крепко обняв, никуда не отпускать ни на шаг? Возможно, но разговор сейчас не об этом.       Я трансфигурирую из близстоящего стула скрипку:       — Радость моя, а вы верите в реинкорнации? — музыка прерывается, и волшебница смотрит на меня совершенно удивленно — касательно вопроса, да и скрипки тоже.       — Нет? — вопрос повисает в воздухе и остается без ответа. — Ну, а я похоже начинаю верить.       Смычок начинает скользить по хорошо натянутым струнам, и из инструмента льется божественная музыка. После того майского дождливого дня я ненавижу играть на скрипке. После того майского дождливого дня я ненавижу любить. Но сейчас все становится на свои места, и я четко понимаю, что по-иному быть-то и не может. В данный момент я старательно вывожу на скрипке каждую ноту и понимаю, что человеческой глупости нет предела, так как я влюбился, и это совершенно точно. Аристократичные пальцы Глинетт с идеальными жемчужными ногтями начинают подстраиваться под мою мелодию. Дуэт. Девушка смотрит на ноты, как будто на этом жалком клочке листа написан ответ на все вопросы в жизни, а может, так оно и есть. Босая ступня то нажимает, то отпускает педаль. Аккомпанемент.       Диссонансный аккорд, и я чувствую, как мои пальцы пропускают сквозь себя такие шелковистые волосы Лестрейндж. Она отвечает на поцелуй со всей возможной страстью, отдаваясь полностью — не зря я говорил, что все творческие люди эмоциональные. Я вдыхаю запах ее терпких духов. Скрипка лежит вдалеке на столе, рядом смычок. Ноты падают с пюпитра, как оранжевые листья с деревьев в начале осени, а фортепиано так и продолжает играть симфонию нашей любви, пока я подхватываю Глинетт на руки и аппарирую в свою спальню.       Я начинаю судорожно растегивать множество пуговиц на ее рубашке, мысленно благодаря Бога за то, что она не в привычном для всех дам её сословия корсете, иначе я бы сгорел от страсти. Глин продолжает покрывать легкими поцелуями мое лицо, а потом резко впивается в губы, сама углубив поцелуй. Я уже несколько удивлен её напористости, но едко усмехнувшись, продолжаю наше общее дело. Руки девушки сами растёгивают мою ширинку, помогают мне стянуть рубашку через голову.       Внезапно волшебница откидывается назад. Ее глаза вмиг меняются и изучающе смотрят на меня, длинный бледный пальчик очерчивает грани моего рельефного торса.       — Послушай, Антонин, — а разве мы на ты? — Зачем все это?       Как говорится, с места в карьер — всю похоть как рукой снимает. Но я не стремлюсь останавливаться.       — Что? — по-прежнему хриплым от вожделения голосом спрашиваю я, нетерпеливым движением откидывая в сторону ее лифчик уже на автомате.       — Ты меня не любишь, — утверждение, не вопрос. — Ты до сих пор любишь её — ту, что была в прошлом. Не так ли?       — Дорогая моя, мы решили заняться любовью или сыграть в игру «тысяча и один вопрос про наши личные тайны»? — в моем голосе столько яда, что им можно и мантикору прикончить. — Никогда не говори со мной больше на эту тему.       Её глаза похожи на два драгоценных сосуда — они наполнены до краев прозрачной зеленоватой влагой, в которой плескаются крохотные золотые рыбки, и когда они подпрыгивают — как сейчас — на поверхность, она становится дьявольски притягательной. Но снова эта чертова осмысленность — особенность поэта. Словно понимание того, что вся жизнь — глупая игра, а это всего лишь один из бессмысленных ходов. Куда сложнее осознать, что то, что казалось игрой, было жизнью. Кажется, это погода действует так угнетающе. Чертова привычка философствовать в непогоду! Но Глинетт Поэтичная сама делает свой выбор — сначала ее рука нежно касается моей щеки, потом трогает губы, и мы снова сплетаемся в танце языков, пытаясь и здесь поделить доминирование. Хотя к чему это?..       Когда Глинетт Лестрейндж проснется утром, еще не взойдет солнце — будет лишь пятый час. На небесный холст кто-то выльет розовую, кроваво-красную и лазурную краски, пытаясь подшутить над больным воображением художников. Я буду сидеть на веранде и слушать пение птиц — переливающееся, слегка дребезжащее и такое успокаивающее. И, слава Мерлину, не наталкивающее на философию. Хотя, кто знает мою бредовую голову, может, меня и потянет подумать о чем-то… В моих руках будет томик стихов Шарля Бодлера и трубка, набитая табаком. Я не услышу шлепания её шагов позади меня, так как буду думать о вечности. Что это такое? И почему именно таким словочетанием называют нечто бесконечное? Может быть, вечность — это воспоминания? Нет, тогда бы Мстислава была бы жива. Погружённый в мысли о гибели той, которую я полюбил впервые, гибели, случившейся благодаря мне, я не услышу, как Глин с шорохом возьмет пеньюар со спинки резного кресла и легко накинет его на себя. Я резко встрепенусь от того, что она положит холодные пальчики мне на плечи и грациозно опустится на плетеное кресло рядом.       — Почитай мне что-нибудь, — каштановые глаза смеются, а губы беспрестанно что-то шепчут, правда, это еле-еле заметно. Даже знаю почему — она сочиняет новые стихи. У нее странный взгляд — он словно сосредоточен на мне, но одновременно с этим смотрит сквозь меня. На небо и на одну, еще не погасшую звезду. Нет, Мерлин, я не должен верить в реинкорнации…       — Например, радость моя?       А хоть Шарля Бодлера, — она наивно хлопает своими карими глазами и смотрит на меня, с той мечтательностью на которую способна только она.       — Ты же знаешь, что я не могу его терпеть, — я развожу руками, понимая, что на самом деле, она с самого начала знала, что это мой любимый поэт все времен и народов. Её серебристый и звонкий, как весенний ручей, смех, заставляет меня тоже ухмыльнуться и отложить в сторону трубку, чтобы пригладить ее взлохмаченные волосы цвета горького шоколада и начать читать первое стихотворение. С чего бы начать?       — Откуда скорбь твоя? Зачем ее волна Взбегает по скале, чернеющей отвесно? Тоской, доступной всем, загадкой, всем известной, Исполнена душа, где жатва свершена. Сдержи свой смех, равно всем милый и понятный, Как правда горькая, что жизнь — лишь бездна зла; Пусть смолкнет, милая, твой голос, сердцу внятный, Чтоб на уста печать безмолвия легла. Ты знаешь ли, дитя, чье сердце полно света И чьи улыбчивы невинные уста, — Что Смерть хитрей, чем Жизнь, плетет свои тенета? Но пусть мой дух пьянит и ложная мечта! И пусть утонет взор в твоих очах лучистых, Вкушая долгий сон во мгле ресниц тенистых.****       Это все будет через несколько часов, а точнее утром. Думаю, именно в этот момент я окончательно пойму, насколько судьба зла и насколько злой рок внезапен. Я боялся призраков своего прошлого, я боялся того, что кто-то или что-то сможет затмить Мстиславу, и именно поэтому встретил человека, который ткнул меня лицом прямо в мои ошибки и влюбил меня в себя, как последнего мальчишку. И все же я отказываюсь верить в реинкарнации, но глядя на мерно посапывающую на моей груди Глинетт и ее отчужденный взгляд, я начинаю сомневаться. Правда, все это будет потом — позже. А сейчас нам хватает друг друга, и мы и думать забыли о вечности, философии и даже Шарле Бодлере. ______________________________________________________ *цитата из стихотворения Анны Ахматовой **отрывок из стихотворения «Маска» Шарля Бодлера. ***цитата из произведения «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. ****отрывок их стихотворения Шарля Бодлера.