Роза темного моря

Поразительно, но драгоценности играют определенную роль в политических отношениях, хотя и не настолько важную, как умение метко бросаться фразами, больше подходящими для монолога героя в произведении великого Гомера, нежели для переговоров с посланниками другой страны. В своей личной линии ведения дипломатии Ибрагим не гнушался любых способов произвести впечатление на тех, с кем предстояло вести переговоры, и роскошные одеяния, дополненные не уступающим в этой роскоши драгоценностями, всегда создавали необходимый эффект. Положение второго по значимости человека в государстве не могло не привить Ибрагиму привычку всегда выглядеть подобающе, и он бы покривил душой, если бы сказал, что дорогие шелковые ткани и украшения, сделанные на заказ, нужны ему только для внешнего соответствия своей высочайшей должности. Своим облачением, стоящим больше, чем дома некоторых других вельмож, он, разумеется, наслаждался. Но кольцо с черным алмазом, окаймленное серебром и золотом, появившееся на его пальце менее суток назад, имело абсолютно другое значение, превосходящее все остальное. Хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать всех, кому доставались такие подарки от повелителя. И Паргалы никогда не предавался не то что мечтам, а всего лишь мимолетным мыслям о том, что плод ювелирного таланта Султана, может достаться ему. Однако вот оно — переливается в лучах солнца, постепенно идущего на убыль. Вот оно — стало символом любви после всего, что произошло со дня смерти Хюррем. Запах травы и приближающегося вечера бил в лицо, но единственный аромат, ощущавшийся так явно, что было невозможно выкинуть его из головы и почувствовать что-то иное, принадлежал свечам в султанских покоях, ведь именно им Ибрагим хотел прямо сейчас наполнить легкие. — Ты уже уезжаешь, сынок? Я думал, ты останешься переночевать, — в голосе отца, в какой-то момент глубокой задумчивости успевший оказаться за спиной Паргалы, не было обид — еще не обернувшись к старому рыбку, Ибрагим знал, что тот тепло улыбается. — Спешишь куда-то? К своему стыду, у отца Визирь пробыл меньше, чем стоило бы. Приехав в поместье, он сразу убедился, что дворцовые лекари не зря получают внушительное жалование — отец выглядел намного лучше, чем успел себе представить Ибрагим, и у него даже хватило сил, чтобы встать с постели и обнять сына, игнорируя заботливые протесты последнего. Вот и сейчас Манолис покинул ложе, чего врачеватели настоятельно просили не делать. — Отец, ты ведь должен быть в постели, — покачав головой, но все же улыбаясь, Паргалы на шаг подступил к нему и заключил в крепкие, но продлившиеся недолго объятия. — Да, мне нужно ехать, но в скором времени я обязательно вернусь. — Мне кажется, я неправильно задал вопрос. Нужно было спросить к кому ты спешишь, а не куда, — улыбка на лице отца стала еще ярче, и Ибрагим, после секундного замешательства, позволил себе вопросительный взгляд. — Да ты же весь светишься, неужели думаешь, что я этого не вижу? Даже не могу вспомнить, когда ты выглядел таким счастливым в последний раз. Я уже достиг того старческого возраста, когда любовь во взгляде не спутать с радостью от чего-то иного. — Я уже и забыл, что у меня такой мудрый отец, — слушая Манолиса, Ибрагим по инерции гладил кольцо большим пальцем, поражаясь тому, что действительно выглядит сейчас именно так — излучает счастье от этой бешеной любви, захватившей его так, что каждый орган терзала то боль, то сладкая нега. Словно юнец, впервые познавший чувства столь глубокие, что из-за них можно было развязать новую войну, подобную Троянской. Напоследок еще раз обняв отца и напомнив следовать всем требованиям лекарей, Визирь наконец вскочил на коня, который сразу же сорвался с места, будто ждал этого момента так же сильно, как и хозяин. Не медля, помчались вперед и стражники, и пыль, поднимаемая копытами быстроногих лошадей, вскоре скрыла их всех. По дороге в Топкапы Ибрагим не мог не размышлять о том, сколько было пройдено дорог за все это тяжелое время, насыщенное бедами, болью, случайными взглядами и прикосновениями. Сколько раз он мчался ко дворцу, не зная, чего ожидать — гнева повелителя, его милость, очередных проблем, созданных хитроумным врагом? Но теперь Паргалы было известно, что поджидает его за воротами дворца — сокровенная возможность сказать Султану о своих чувствах без всяческих преград и страха быть отвергнутым. И получить от него равноценный ответ. Добравшись до дворца, окрыленный этими думами Ибрагим сразу направился в покои государя, удерживая частично счастливую, частично торжествующую улыбку только благодаря въевшемуся в кровь умению сохранять бесстрастное лицо. Впрочем, лихорадочный блеск в глазах умудрялся пробиваться наружу, придавая взгляду хищное выражение. — Повелитель у себя? — привычная твердость собственного голоса для Ибрагима прозвучала даже немного неестественно, ведь внутри он дрожал от предвкушения долгожданного разговора, и осознание, что Сулейман находится совсем близко, отделенный от него одной только дверью, все сильнее подогревало и без того беспредельно разгоряченные чувства. — Государь удалился незадолго до Вашего прихода, Паша, — произнес стражник, не догадываясь, какое негодование испытает Паргалы от его ответа. — Когда повелитель вернется, скажите ему, что я приходил по делу чрезвычайной важности, — дождавшись от слуг легкого поклона, означавшего, что приказ услышан и будет исполнен, Ибрагим направился в свои покои, в очередной раз радуясь их близкому расположению к опочивальне Султана. Ожидание встречи уже стало привычным, и Визирю оставалось надеяться, что долгим оно не будет. Слишком велико было желание предстать перед государем, дотронуться до руки, ощутить жар или прохладу, что угодно, главное чувствовать под пальцами его кожу. По вине излишне назойливого воображения в помещение стало так жарко, что Ибрагим поспешил избавиться от кафтана, вместо него натягивая через голову свободную белую рубаху. Расстояние от центра покоев до рабочего стола показалось ему необычайно длинным. В голове ощущалась громкая пульсация, напоминающая торжественный ритм барабанов на эфемерном празднестве. Паргалы будто бы била лихорадка, но впервые это состояние было не опасным (например, от подсыпанного в пищу яда), а невероятно приятным. Стук в дверь вывел Ибрагима из размышлений, и он уже был готов встать и склониться в приветственном поклоне перед повелителем, но вместо Сулеймана в покои вошел слуга, и Паргалы, разочарованно нахмурившись, резко спросил: — Что-то срочное? — Паша, в Ваше отсутствие прибыл гонец, — увидев, что Паргалы поманил его рукой, слуга подошел к столу и опустил на него свиток, после без лишних слов удалившись, повинуясь уже не жесту, а строгому взгляду. Снова оставшись наедине с собой, Ибрагим принялся разворачивать письмо, предварительно взглянув на печаль — принадлежала она Шенти Паше. Думая, что бумага содержит в себе отчет о нынешнем состоянии дел в Египте, Визирь погрузился в чтение. Достопочтенный Визирь Ибрагим Паша, низко кланяюсь Вам и надеюсь, что Вы добрались до столицы без любых возможных затруднений и сейчас пребываете в полном здравии. Благодарность за проделанную Вами для всех нас работу лишь возрастает с каждым днем. Даст Аллах, Вы еще вернетесь, но только для того, чтобы хорошо отдохнуть и приятно провести время. Самое большое мое желание — исправить свою прежнюю ошибку и создать для Вашего отдыха условия, равные Вашему величию. Я слишком поздно осознал, что выбранные мною юноши не были достойны Визиря, но более я не допущу такой ошибки, и Вы будете окончательно удовлетворены. Я безмерно надеюсь на Ваше прощение и прошу Всевышнего не допускать в Вашу жизнь невзгод. С глубочайшим уважен ем, Ваш верный слуга Шенти. Знал бы Шенти, что, даже приведя в покои Паргалы красивейших мальчишек со всего Египта, все равно наткнулся бы на ту же ярость и оказался грубо выставленным за дверь. Никакая красота юного наложника, напоминающего ожившую статую Давида, не сможет заменить непоколебимого взгляда Султана, его образа, так сильно впечатавшегося в сетчатку глаз, что Ибрагим видел только его. Дверь распахнулась во второй раз, и Паргалы, ожидая снова увидеть слугу, вскинул голову, но перед ним оказался Сулейман. Дыхание Ибрагима на мгновение застряло в горле, и он встал из-за стола слишком порывисто, с опозданием и несколько хрипло произнося: — Повелитель, приветствую Вас. Я не ожидал Вашего прихода… — Мне передали, что ты приходил по крайне срочному делу, Ибрагим, — от мягкой улыбки в уголках глаз государя проступили морщинки. Паргалы не мог отвести взгляд от его лица и найти подходящие слова. Раньше, еще до того, как любовь к Сулейману заняла первое место в жизни Ибрагима (сейчас казалось, это было как минимум в прошлой жизни) он чувствовал себя рядом с ним свободно, но теперь в его присутствии становилось все труднее держать себя в руках. — Что это у тебя? Важное послание? В первый миг Паргалы от растерянности не понял, о чем говорит государь, но письмо от Шенти Паши, которое он все еще держал в руке, словно обожгло кожу на его пальцах, и на смену любовному трепету пришел испуг, ведь было понятно, какой эффект на Султана произведут написанные египетским вельможей слова. — Всего лишь отчет от казначейства, — голос Ибрагима едва дрогнул, но Сулейман знал его слишком хорошо, чтобы не заметить этого, ровно как и нервного замешательства, застывшего на лице. Разумеется, Султан не был удовлетворен ответом, а точнее, мимикой Паргалы, сопровождающей этот ответ. Взгляд государя принял выражение, на корню пресекающее малейшие попытки возразить. Он требовательно протянул вперед руку, отдав Визирю молчаливый приказ отдать письмо. Не оставалось ничего иного, кроме как повиноваться. В эти секунды сложнее всего было не отвести глаз от лица Сулеймана. Он читал злосчастное послание медленно, будто специально проверяя Ибрагима на прочность, ожидая, не предпримет ли он попытку что-либо сказать в свое оправдание еще до того, как ему дадут слово. По мере приближения к концу письма, ледяной гнев государя чувствовался все сильнее, и от его благодушного расположения духа, с которым он вошел в покои, не осталось ровным счетом ничего. Паргалы понимал, что Султан за время, проведенное в молчании, успел бы прочитать письмо еще трижды, и от осознания этого становилось еще хуже. Сложившееся положение оказалось ужасным. Редко в жизни Великого Визиря происходили моменты, когда он решительно не знал, что предпринять или сказать — жизнь научила находить выход из любых ситуаций, но сейчас страх, что все закончится, еще не начавшись, выбил из рук мужчины оружие и пробил броню. — Повелитель… — не в силах более хранить тягостное молчание, Ибрагим подал голос, но сразу был прерван грозным голосом падишаха. — Вижу, молодые юноши оказались не так хороши, как ты того хотел? Или о какой ошибке здесь идет речь? — Вы неправильно истолковали значение этих слов, я могу все объяснить… — Паргалы старался говорить твердо и быстро, чтобы не быть прерванным снова, при этом понимая, что никакие доводы не смогут переубедить Сулеймана. В послании все написано предельно ясно. — Тебе должно быть достаточно и того, что ты сейчас можешь произнести хоть слово! Будь на твоем месте кто-то другой, хватило бы одного подозрения, чтобы палач выполнил свою работу, — такую сильную ярость, исказившую лицо повелителя, Ибрагиму доводилось видеть нечасто. Он бы не соврал, если бы сказал, что видит такое впервые. Паргалы заставал Сулеймана рассерженным и раздраженным, был свидетелем его гнева, но сейчас глаза мужчины горели чуть ли не адским огнем. В языках пламени отражалось все — злость, оскорбление, разочарование… — Повелитель… — Не сомневаюсь, что ты понял меня, Паргалы. Теперь я более не желаю видеть тебя и слышать твой голос, — произнеся это, Султан резко развернулся и покинул покои, оставив Ибрагима в состоянии, непохожем на панику или страх. Чувство, охватившее его, сперва показалось Визирю незнакомым, однако он быстро вспомнил, когда по сердцу со всей силы колотила точно такая боль. Это было в тот далекий день, когда его, маленького мальчика, буквально вырвали из рук матери, и он, уже находясь на корабле, продолжал слышать в ушах ее мольбу оставить сына. Чувство это называлось горько и просто — отчаяние. Что ж, момент для него был самым подходящим — едва ощутив счастье от непозволительно близко подошедшей к воплощению мечты о том, чтобы быть с Сулейманом, упасть в пропасть, где неоткуда пробиться лучу света. Измена Султану предполагает вынесение смертного приговора, но дело заключалось отнюдь не в страхе смерти. Теперь, после нанесенного оскорбления, не может быть и речи… даже о дружбе с падишахом. Ибрагим еще долго сидел с письмом в руке, невидящим взглядом вновь и вновь пробегаясь по тексту и проклиная чернила, которыми это было написано, перо и самого Шенти Пашу. Только когда из-за сильного дуновения ветра погасли свечи, погрузив комнату в полную тьму, Паргалы с трудом поднялся, чувствуя неприятное онемение в затекших ногах, и переместился в постель, не раздевшись. Ни о каком сне не могло быть и речи, и Визирь, лежа с закрытыми глазами, пытался подсчитать, сколько ночей за последнее время прошло именно так. Боль вместо одеяла, навязчивые мысли вместо колыбельной, образ Сулеймана вместо звезд, мерцающих на небе. Под утро, когда рассвет ненавязчиво принялся разгонять тени раннего сумрака, Ибрагим подумал о том, что повелитель ведь впервые в жизни столкнулся с ревностью. Никогда Султану не приходилось испытывать этого, ибо все, кого он возжелает, безраздельно принадлежали ему, и трудно представить, чтобы наложница, хоть раз оказавшаяся в его покоях, помыслила об измене. С юности Сулейман всегда делился со своим другом всеми переживаниями, и ни разу его уста не проронили ядовитого слова «ревность». Утро и часть дня прошли словно в тумане. Единожды Ибрагим предпринял попытку поговорить с падишахом, но стражники сообщили, что он слишком занят и не желает никого видеть. Спустя некоторое время из коридора несколько раз доносились звуки, оповещающие Паргалы, что двери султанских покоев открывались и перед Махидевран, и перед Айясом Пашой. Собственно, только благодаря последнему Ибрагим узнал, что на сегодня назначено заседание Дивана: Паша принес некоторые документы и мимоходом обмолвился о предстоящем событии. Перед заседанием Великому Визирю пришлось сильно постараться, чтобы направить мысли в необходимое русло. Перспектива скорй встречи с Сулейманом вызывала волнение и лишь один вопрос: как он поведет себя? Ожидая появления государя возле зала в компании других Пашей, Ибрагим лишь краем уха слушал Айяса, рассказывающего, что происходило в столице, пока Паргалы находился в Египте. — Дорогу! Султан Сулейман Хан Хазрет Лери! — услышав голос слуги, Ибрагим склонил голову, исподлобья глядя на повелителя. Как и следовало ожидать, он не удостоил Паргалы даже секундным взглядом. Входя вслед за падишахом в зал, Визирь чувствовал себя почти так же плохо, как минувшей ночью. Единственным, но очень существенным отличием являлось то, что он мог видеть Султана — даже сейчас нахождение в непосредственной близости от него дарило эмоции, способные помочь справиться с болью. На заседании государь, конечно, обращался к Ибрагиму, но при этом ни разу на него не посмотрел, а речи его комментировал с сухим одобрением. Столь сильные изменения в общении Султана и Визиря не остались незамеченными Пашами, и периодически они вопросительно переглядывались друг с другом. Закончив заседание, Сулейман незамедлительно покинул помещение, будто специально не оставляя Паргалы ни единого шанса оправдать себя. Но с таким развитие событий Ибрагим был категорически не согласен. Не имея ни возможности, ни желания оставлять все так, как есть, Визирь с той же скоростью последовал за государем, оставив Пашей в еще большем недоумении. — Повелитель!.. — Паргалы окликнул его в коридоре, сохраняя осторожность в голосе. Он был готов к тому, что Сулейман даже не подумает обернуться и пойдет дальше, но вместо этого мужчина остановился и взглянул на Ибрагима с лютой злостью. — Очень зря ты заставляешь меня повторять, что я не хочу ни слышать, ни видеть тебя, Паргалы. — Повелитель, прошу. Дайте мне объяснить… Чем я заслужил сомнения в моей верности? Вспомните, что Вы усомнились во мне и после подлой лжи Искандера Челеби, но разве я оказался виновен? Взгляд Султана заметно изменился — исчезла испепеляющая злость, хоть и оставив после себя строгость и задумчивость. Прежде, чем Сулейман отвернулся и твердо направился дальше, Ибрагим успел заметить, что черты его лица стали мягче, совсем немного спокойнее. Сейчас этого эффекта было более чем достаточно, чтобы успокоился и Паргалы. Он и не ожидал, что слова подействуют моментально и разгоняттвсе подозрения, но изменения в лучшую сторону произошли, и это главное. Остаток дня пролетел незаметно — внушительно скопление документации на столе Великого Визиря не оставляло времени разглядеть смену времени суток, и вечернюю темноту он встретил, разбираясь в жалобах, прошениях и цифрах. Такое времяпровождение могло продлиться и дольше, если бы в дверь внезапно не постучали. Не отрываясь от чтения бумаг, Паргалы приказал войти. — Паша, Вас желает видеть повелитель. Текст с прошением одного венецианского торговца, только что имевший для Ибрагима значение, разом утратил всякий смысл. Отложив лист в сторону, Визирь встал из-за стола и поспешно вышел из покоев, не дав себе времени даже на мысли о том, что его ждет в самое ближайшее время. Стражники государя не стали дожидаться от Паргалы каких-либо слов и сразу распахнули двери, впуская его навстречу неизвестности. Не увидев Сулеймана за рабочим столом, Ибрагим сразу прошел на балкон, что было не очень хорошим знаком: повелитель любил находиться там в минуты либо большой радости, либо печали. На звук шагов Паргалы и его приветствие падишах никак не отреагировал, продолжая молча вглядываться в горизонт, где уже не оставалось даже прощального отблеска заката. — Повелитель, я смею предположить, что Вы позвали меня потому, что решили предоставить мне возможность дать объяснения… — Ибрагим говорил тихо, словно опасаясь еще сильнее потревожить государя, от которого ощутимо исходило напряжение. Он ничего не ответил, но и не возразил, а потому Паргалы осторожно продолжил: — Я благодарен Вам за это. Шенти Паша действительно привел в мои покои юношей. Это произошло в вечер перед моим отбытием в Стамбул. Паша устроил в мою честь праздник, чтобы отблагодарить за проделанную работу, и завершился он этим неприятным событием. Я сразу прогнал всех, кого он выбрал… Вероятно, Паша решил, что причиной моему решению послужило то, что они мне пришлись не по нраву. Закончив говорить, Паргалы ненадолго перестал дышать. Все его чувства обострились до предела, и он не мог даже моргнуть, упорно взирая на Султана и ожидая его вердикта. Визирь рассказал всю правду и не знал, что еще добавить, ведь, судя по молчанию государя, ему этих слов было недостаточно, чтобы поверить, но в одно мгновение Сулейман повернулся к другу лицом и произнес: — А что же на самом деле, Ибрагим? — На самом деле… — Паргалы вновь оцепенел, встретившись с государем взглядом. Он знал, как хочет ответить на лаконичный вопрос Султана, и перспектива озвучить свои чувства, так долго таившиеся внутри, вызывала волнение такой силы, что формирование предложений из слов, а слов из звуков казалось непосильной задачей. — Увидев этих мальчишек, я только сильнее ощутил, что для меня нет ничего дороже Вашего лица. Что на свете нет никого, способного затмить даже Ваш случайный взгляд, направленный в мою сторону. Что я люблю только Вас. Ибрагим не верил, что произнес эти слова. Да, Султан давно узнал о его чувствах из дневника, но озвучить… Позволить себе напрямую говорить о любви… Паргалы не мог сравнить это с чем-то другим. Еще не так давно он испытывал абсолютную уверенность, что эту любовь никогда не удастся разделить с Сулейманом, боялся выдать себя неосторожным словом, а теперь все изменилось и больше не вернется в отправную точку. — Ты познакомил меня с неведомым доселе чувством, Ибрагим, но впредь это не должно повторяться, — с каждым словом, государь приближался на несколько шагов, пока не оказался близко настолько, чтобы коснуться ладонью лица Паргалы. На этот раз Султан всем своим видом выражал спокойствие и некую решимость. Визирь же был готов к любому продолжению, лишь бы ощущать столь желанное тепло пальцев как можно дольше. — Ты всегда хотел избавиться от клейма рабства. Любовь дает тебе такую возможность, но одновременно забирает ее у тебя, — эмоции разрывали грудь Ибрагима, но он не мог позволить себе отпустить их на волю, оставляя свой огонь под пеплом самообладания. Сулейман же будто дразнил его, проверял выдержку. Пальцы повелителя осторожно соскользнули на губы Визиря, мимолетным движением поглаживая их, после чего он убрал руки за спину. — Теперь я хочу остаться один, мне нужно о многом подумать. Можешь идти. Желание остаться едва ли не заставило Паргалы попытаться оспорить мягкий приказ падишаха об уходе, но он не мог позволить себе подобное. Оставалось только надеяться, что следующий день также подарит такую необходимую для жизни встречу и сделает её гораздо продолжительнее. Покинув заветные покои, оставалось лишь пережить очередную одинокую ночь. С недавних пор письма для Паши обрели стойкую ассоциацию с неблагоприятными последствиями, и очередное письмо, внезапно полученное чересчур ранним утром, с одного только взгляда не предвещало ничего хорошего. Не зная содержимого, Ибрагим хотел тут же избавиться от него, не читая, однако пост Великого Визиря не допускал такой роскоши. Недовольно нахмурившись и дождавшись, пока слуга покинет покои, он нехотя развернул нежданное послание, быстро пробежавшись взглядом по написанным строкам. Гласили они о намерении Гритти принять Великого Визиря в его доме со всеми почестями, дабы обсудить значимые новости из европейской части мира. Сведенья обещали быть крайне интересными и полезными для будущего османов. Ибрагим невольно ощутил облегчение. В новом письме не обнаружилось ничего, что могло бы послужить началом для новых проблем. Правда, едва последняя мысль посетила его, Визирь поспешно сложил и спрятал послание в своих одеждах, инстинктивно посмотрев на двери. Кому-то ревность может польстить и стать лишним доказательством любви, но когда ревновать приходится самому Султану, ни о чем подобном нельзя и подумать. В этом Паргалы успел убедиться как следует. Возможно, не узнай он о юных наложниках, приглашение Гритти не стало бы серьёзным поводом для недоверия; однако все случилось так, как случилось, и даже такое письмо могло бы стать причиной для новых подозрений в измене. Сулейману не было нужды говорить прямо, что произойдёт, если подобное повторится. Любой человек, обладающий небольшим умом, понял бы все самостоятельно, и сейчас Ибрагим отдавал себе об этом отчет. Узнай государь о внезапном визите к Гритти, к тому же по весьма «размытой» причине — и повторного скандала, теперь уже с печальным исходом, избежать невозможно. Думая о вероятных последствиях, Ибрагим уже готов был отказаться от посещения дома Альвизе, но помешало ему так поступить другое. В конце-концов, Паргалы был не некой наложницей-фавориткой, которая не может лишнего шагу ступить, боясь потерять своё положение и, не дай Аллах, жизнь. Несмотря на всю свою безграничную любовь и преданность Сулейману, Ибрагим не хотел становиться трусом, пусть и в собственных глазах, и не видел ничего плохого и тем более предательского во встрече, что пойдет лишь на пользу. Очередной поход все приближался, и возможность разузнать некоторые подробности жизни влиятельных европейских семей была весьма кстати. Падишах и сам одобрил бы такую тактику, не будь он в данный момент склонен к излишней подозрительности и ревности. Необходимость заботиться об интересах государства не падала с плеч Паргалы, и ради исполнения возложенного самим же Султаном долга, он готов был недоговорить о некоторых подробностях проведения сегодняшнего дня.

***

— Сам Великий Визирь удостоил меня такой чести, добро пожаловать в мой дом! Признаться, я хоть и надеялся, что Вы примите моё скромное приглашение, но даже мечтать не смел, что так скоро, и… — Достаточно любезностей, сеньор Гритти, — Ибрагим резко остановил поток ненужных слов характерным жестом ладони. — Я здесь ради того, о чем и говорилось в Вашем письме. Сами понимаете, времени у меня не слишком много, поэтому я привык сразу переходить к сути. — Конечно, конечно, Паша, Вы абсолютно правы! Право, Вы не пожалеете о решении выделить для меня часть своего времени. То, о чем я поведаю, Вам определённо понравится, — улыбка мужчины говорила о том, что он и сам не против поскорее перейти к главному, чтобы выслужиться перед вторым человеком государства и, возможно, получить его похвалу. Гритти действительно не соврал. Новые сведенья оказались весьма ценными и почти не отходили от обещанной темы. Лишь пару раз Гритти пускался в рассуждения, основанные на личных выводах, рассказывая о проблемах того или иного влиятельного дома, однако Визирь быстро возвращал того в нужное ему русло. — Паша, если Вы не против, я бы очень хотел предложить Вам выпить со мной вина, — предложение Альвизе было столь неожиданным, что Ибрагим, изначально не желающий ничего подобного, не стал прерывать собеседника, глядя на него с легким удивлением. — Эта бутылка давно дожидается особого случая, и, как мне кажется, он уже настал. — Как Вы только могли подумать, что Великий Визирь согласится вдруг вино расписать да пьянствовать? Ведь даже время ужина не подошло, за кого это Вы меня, сеньор, принимаете? — сурово нахмурив брови, Паргалы говорил и выглядел весьма угрожающе, не сводя с мужчины напротив пристального взгляда. — Ну что Вы, Паша… — в глазах Гритти показался испуг, голос заметно дрогнул, а щеки стали определённо румянее. — Простите, я ведь не хотел… Не думал ничего такого, просто… — Так ну Вы наливайте, разве я отказывался? — Ибрагим широко улыбнулся, едва сдерживая смех. Его всегда веселило то, как люди на целые ступени ниже по статусу реагировали на подобные шутки. Порой он вспоминал, что и Сулейман время от времени использует подобную игру. — Ох, Паша, Вы напугали меня… — отходя от своеобразного шока, честно признался Гритти и уже принялся разливать крепкий напиток. — Как говорил Луций Апулей, — постепенно осмелев, мужчина сделал большой глоток, прежде чем произнести цитату греческого философа: — «Первую чашу мы выпиваем для утоления жажды, вторую — для веселья, третью — для наслаждения, а четвертую — для безумия». — закончив говорить, он снова отпил из своего кубка, видимо, желая поскорее перейти к веселью и позабыть непонятую шутку. — А я считаю, что вторую пьют для того, чтобы вернуть ощущения от первой, — с лёгкой насмешкой изрёк Паргалы, также пригубив поданное вино. Ощутив его вкус, он вдруг подумал о том, как было бы хорошо, окажись сейчас на месте Гритти Сулейман, все с тем же кубком в руке. Паргалы на личном опыте успел усвоить, что мечты, к его счастью, хоть и не всегда, но имеют свойство сбываться. Как выяснилось в следующий момент, иногда осуществившиеся желания принимают наяву несколько иной облик. Любовь Великого Визиря к Султану велика настолько, что он в принципе не способен не ощущать радости при появлении возлюбленного, даже если это чувство смешивается с противоположными. Так произошло и в этот раз, когда двери открылись, и в комнате внезапно оказалось на человека больше. В ту же секунду мужчины поднялись со своих мест, низко склонившись в поклоне, ведь перед ним стоял сам падишах. В первые мгновения Ибрагим едва ли осознавал всю суть происходящего, однако когда он наконец позволил себе поднять голову, понимание ситуации начало стремительно проникать в разум. Паргалы не мог скрыть свое изумление, и оставалось только надеяться, что Сулейман не заметил в его глазах страх и не истолковал это чувство по-своему. Пугало только то, насколько обстановка в комнате склоняла к мыслям об измене в состоянии излишне подозрительном, особенно благодаря чертовым кубкам, наполненным вином. Вероятные домыслы падишаха не давали покоя, лишая способности реагировать трезво, посему Визирь сумел лишь одними губами прошептать: «Повелитель». Альвизе также находился в состоянии крайнего замешательства, и, судя по его продолжительному молчанию, смелости начать говорить первым у него не оказалось. — Что же Вы, сеньор Гритти, предпочли пригласить только Великого Визиря, позабыв о Султане? — как и ожидалось, первым уничтожил тишину пришедший, слегка изогнув губы в неком подобии улыбки. — О, повелитель, я просто не посмел отвлекать Вас от дел! Я ведь и мечтать не мог, что Вы решите выделить время для посещения моего скромного дома… Вы подарили мне своим визитом настоящее счастье! — неизвестно, с какой долей искренности говорил Гритти, но старался он показать себя с наилучшей стороны, дабы поскорее оказаться вне сложившейся неловкости. — Если позволите… Для меня будет огромной честью разделить с Вами трапезу. — Пожалуй, я не против остаться на ужин, — изрёк государь, при этом глядя на Визиря, будто отвечал только ему. — Я сейчас же оповещу об этом слуг! — обрадовался хозяин дома, не обращая внимания на нарастающее напряжение между его гостями, и с поклоном покинул комнату. — Повелитель… — Ибрагим не мог больше молчать, но и как объяснить все и задать вопрос, который в данный момент его особенно мучил, он тоже не знал. Стараясь как можно скорее подобрать подходящие слова, он так и не избежал чересчур прямой фразы: — Как Вы узнали?.. — Тебе следует лучше следить за своими слугами, Паргалы. Но не забывай, что служат они не только тебе… — падишах загадочно улыбнулся и более не произнёс ни слова, так и оставив Пашу одумывать все самостоятельно. Ужин также прошёл спокойно, не предвещая гнева со стороны Султана. В основном, стояла тишина, нарушаемая только привычными для проведения трапезы звучаниями и короткими фразами всех сидящих за столом; касались они дел государства или каких-либо незначительных тем. Однако лишь со стороны можно было посчитать, будто в обеденном зале царит гармония. Каждый из присутствующих знал, что это не так — напряжение не спадало ни на мгновение, и никто точно не мог сказать, в чем причина, ибо у каждого она была своя. Правда, если Ибрагим, периодически замечая на себе взгляды падишаха, наполненные обжигающим холодом, мог понять, почему так происходит, то несчастному Гритти оставалось только предполагать. Лишь к концу ужина зачинщик всего происходящего внезапно оживился и попросил позволения оставить гостей ненадолго одних. Не прошло и пары минут, как он вернулся назад в сопровождении своих слуг. — Это было изготовлено специально для Вас, Паша, — Гритти указал на подарок, принесённый двумя мужчинами — потрясающей красоты глобус на золотой подставке, со вкусом украшенной россыпью рубинов. Изделие выглядело великолепно; Ибрагим мысленно признал это и уже собирался выразить свое восхищение, однако первым заговорил вовсе не он. — Поистине прекрасная работа, сеньор Гритти. Уверен, изготовлением занимались одни из лучших мастеров. Но, право, Вам не стоило так утруждаться. Я сам могу обеспечить для Ибрагима Паши все ему необходимое, — в голосе Султана звучала непоколебимая решимость, которой вряд ли кто-то решился бы протестовать. — Было весьма приятно провести время в Вашем обществе, однако теперь пора прощаться. Последней своей фразой Сулейман окончательно отрезал путь к началу спора, но Паргалы и не собирался ступать на него. После недавней показательной ревности со стороны возлюбленного, Ибрагим заверил себя, что уже никогда не будет удивлён сильнее, и в данный момент он понял, как сильно ошибался. Дар Гритти был ничем в сравнении с поступком государя. Он не испугался показать своё отношение при человеке постороннем; пусть и не прямо, Султан снова заявил о своём совершенно особенном отношении, несмотря на то, что Альвизе мог что-то заподозрить. Падишах показал, что Ибрагим для него — не просто доверенный Великий Визирь, и это было ценнее всех сокровищ на свете. Пока кони не оказались оседланы, Паргалы таки попытался все объяснить, надеясь, что правда не звучит подобно оправданию: — Государь, Вы ведь понимаете, что я не изменил бы Вам даже под страхом смерти… В этот дом я пришёл только ради блага Империи… — Мне это известно и без твоих слов, Ибрагим. Иначе бы я просто запер тебя в гареме, — услышать подобное было столь неожиданно, что Визирь не успел отыскать ответ. Сулейман же разразился смехом и, ни слова больше не сказав, оседлал верного скакуна. Так Паргалы не услышал от своего повелителя ничего больше. Всю дорогу до Топкапы мужчины провели в молчании, каждый будто наедине с собой. Грек был уверен, что нынешним вечером, переходящим в ночь, это уже не изменится, и смиренно шагал рядом с падишахом в сторону покоев, дабы безмолвно проводить его и отправиться к себе. Вокруг стояла уже привычная тишина, и вокруг не было никого, кроме охраны, стоящей у самых дверей, которую порой получалось и не замечать вовсе. Гораздо более живыми казались тени, отбрасываемые яркими свечами, словно танцующими на стенах дворца. Отвлечённый неразборчивыми мыслями, Ибрагим невольно засмотрелся, будучи совсем рядом с покоями государя, как вдруг в тишине раздался его голос: — Завтра вечером я хочу видеть тебя в моих покоях. Грядущая ночь многое поставит на свои места, — едва Сулейман произнес последнее слово, будто сознательно не желая получать никакого ответа, он уже в следующее мгновение сорвался с места и быстрым шагом направился в свою опочивальню. Ибрагим и опомниться не успел, как остался один, и в его голове бесконечно повторяющимся эхом звучала лишь одна мысль. Завтра — священная ночь четверга.