Роза темного моря

В этот день, когда солнце стояло в зените и пекло так, что нахождение вне дома превратилось в практически непосильную задачу, необъятный рынок Каира умолк, и вовсе не потому, что жители города спрятались от жары под крышами своих жилищ. Торговцы и покупатели стекались к площади, выстраиваясь полукругом таким образом, чтобы обозревать происходящие в самом центре события. Тем, кто не успел подойти вовремя или был оттеснен назад настойчивой толпой, оставалось лишь вытягивать шеи, стремясь ухватить хотя бы кусочек желанного и ожидаемого зрелища. И египетский народ действительно жаждал это увидеть. Безденежье и голод охватили египтян давно — они не смогли бы с точностью до дня сказать, когда им перестало хватать даже на кусок баранины, но, на самом деле, началось это с тех пор, как ныне убиенный Искандер Челеби обратил свой взор на весьма отдаленный от столицы Империи эялет и обзавелся там несколькими полезными знакомствами. Наиболее влиятельные торговцы Каира, переносящие тяжелейшие убытки из-за воцарившегося взяточничества и кумовства, знали, кто стоит за этим беспределом, но их попытки сообщить о чем-либо грубо прерывались — саблей или удавкой. Более мягкими методами друзья Искандера справлялись с простыми горожанами, пытавшимися обратиться с жалобой к городскому кадию — их просто не пускали, а сам кадий, разумеется, получал внушительный процент. Впрочем, эти события теперь продолжения не имели, и весь Каир (кроме соратников Челеби) вздохнул спокойно две недели назад, когда на территорию Египта въехал верхом на коне Великий Визирь в сопровождении огромной свиты. Горожане, лицезревшие процессию, мелькавшую у них перед глазами позолоченными попонами лошадей и рубинами на поводьях коня Паши, не испытали уверенности, что проблемы их будут решены, а решили, что теперь без денег их будет оставлять другой человек. Их мнение резко изменилось через пару часов, когда по городу быстрее ветра разнеслась молва — Визирь приказал накормить каждого жителя Каира и выдать жалование тем, кто долгое время был его лишен. А на следующий же день кадия, отказывающего горожанам в приеме и буквально смеющегося им в лицо, двое янычар силой вытащили из его собственного дома, что вызвало небывалый восторг толпы. На сегодняшний день была назначена казнь сразу шестерых людей, ответственных за беззаконие. Именно они стояли в центре площади, окруженные толпой. Стоять им пришлось недолго, ведь осужденных ждала фалака, и у них не оставалось иного выбора, кроме как пасть на горячую землю и дать палачам привязать их ноги к деревянной перекладине. Кто-то из них до последнего сдерживал крик, кто-то начал скулить после нескольких ударов, но исход демонстративного и унизительного наказания для всех был один: шесть раз сабля палача взлетала ввысь, и шесть голов рухнули на песок подле плахи. Ибрагим, стоящий поодаль на стороне, противоположной полукольцу, образованному горожанами, смотрел на происходящее пустым, безразличным взглядом. Смотрел, но совсем ничего не видел, хотя уже две недели тратил дни и ночи для того, чтобы свершить правосудие в Египте. Что ж, приказ Султана он исполнил сполна. Помимо того, что все пособники Искандера Челеби были казнены, Паргалы приказал возобновить деятельность нескольких медресе, которая была приостановлена из-за неимения денег на содержание, и назначил нового кадия — верного человека из Стамбула. В Каире оставались еще некоторые дела, требующие внимание Визиря, а затем можно будет вернуться в столицу… Мысль об этом не давала Ибрагиму покоя. Возвращение сулило встречу с повелителем, и Паргалы не был готов к ней после того, что произошло перед отъездом. Его душа превратилась в поле битвы, где сражались двое противников, почти равные по силе — любовь и обида. Сулейман велел уехать, можно сказать, прогнал прочь, подальше от себя, узнав о чувствах друга, и Ибрагим не мог понять: неужели это именно то, чего он заслужил годами беспрекословной преданности и месяцами обожания и затмевающей рассудок любви? С тех пор, как любовь завладела его сердцем, Паргалы боялся возможного итога, страшился стать отвергнутым, изгнанным; его бросало в холодный пот от мысли, что он может никогда больше не увидеть своего государя, если тот сочтет эти чувства греховными и непозволительными. Но такого Ибрагим не ожидал. Быть отправленным в Египет без каких-либо объяснений, не получить даже пары слов напоследок — любых слов, хоть как-то намекающих, что же будет дальше. Сулейман не счел Паргалы достойным обсуждения столь сокровенной и важной темы, и от осознания этого Ибрагим, в тот день вернувшийся в свой дворец, разбил обе руки о стены, стол и прочую мебель. Следы ярости на костяшках обоих кулаков еще не зажили, и, когда Визирю было необходимо написать указ или подписать документ, боль в пальцах объединялась с моральными страданиями. Мучений стало еще больше в первую же ночь в Египте, когда Ибрагим открыл глаза после сна о Сулеймане, в котором Визирь целовал его, целовал так, будто от прикосновений губ к коже зависела жизнь их обоих, а потом долго, почти до рассвета, отчаянно смотрел в темноту, понимая, что, какой бы силой не обладала обида, любовь продолжает сводить с ума и стоять превыше всего остального. Перед тем, как провалиться в краткосрочный сон, Паргалы горько усмехнулся — надо же, повелитель обладает над ним такой властью, что он теперь даже не способен как следует упиться обидой. А от этого факта она стала еще ощутимее. — Народ Египта никогда не забудет Вашей справедливости и милосердия, — идя рядом с Ибрагимом после окончания казни, проворковал Шенти Паша, назначенный на должность временного наместника, пока не будет выбран достойный человек из Стамбула. Шенти прожил в Каире большую часть жизни и хорошо знал дух своих соотечественников, а потому именно его Ибрагим позвал к себе, когда приехал сюда, чтобы подробно расспросить обо всех нуждах граждан. С тех пор Шенти повсюду следовал за Паргалы, открывая секреты знатных беев и торговцев, благодаря чему удалось разобраться с многими проблемами. — Вы поступили правильно, отправив тех негодяев на фалаку, Паша. Со времен Древнего Рима народ требует хлеба и зрелищ. — Народ был бы счастлив, если бы вместо фалаки я приказал подвесить их на железном крюке, — лениво отозвался Ибрагим, глядя на очертания дворца, где он жил с момента прибытия. — Но наше государство не одобряет таких мер наказания. — Оно не одобряет многое, и это правильно, да хранит Аллах нашу Империю и падишаха. Но людей понять можно. Они жаждут расправы, ведь из-за тех преступников голодали их дети и они сами. Многие простились с жизнью, ибо денег не хватало даже на лекаря. Тридцать девять ударов на фалаке… Для некоторых такого возмездия оказалось мало. — Им отрубили головы, — напомнил Паргалы, тихо хмыкнув. — Почему ты решил, что ударов было тридцать девять? — Столько позволяет закон, Паша. — Тебе следовало считать повнимательнее, — повернувшись в сторону Шенти и встретившись с его внимательным взглядом, Ибрагим усмехнулся. — Сегодня я позволил больше, чем закон. Вскоре мужчины достигли дворца. За всю оставшуюся часть дороги Паргалы не проронил ни слова, хотя Шенти Паша пытался вновь начать разговор, но, поняв, что Визирь на диалог не расстроен, смирился с этим. Каирский дворец, теперь условно считающийся домом Шенти, по своей красоте был далек от Топкапы, пусть в нем и было чем полюбоваться, однако Ибрагима не интересовало ничего — после изнуряющего дня ему хотелось только отдыха, и желательно не только физического, но и душевного. Думая только о повелителе, своей обиде на него и о делах, Паргалы лишил себя возможности лицезреть в Египте хоть что-нибудь, включая обстановку дворца, и целые сутки проводил либо в кабинете, либо в городе, выслушивая жалобы горожан. Вот и сейчас Визирь собирался заняться бумагами. Требовалось написать письмо государю с подробным отчетом. На ходу снимая с головы тюрбан, Ибрагим быстро шагал по коридорами из черного мрамора, но спокойно достигнуть кабинета ему не дал Шенти Паша, появившийся словно из воздуха. — Паша, простите меня за навязчивость, — улыбка временного Египта не выдавала чувства вины. — Со дня приезда Вы ни разу не отдыхали. Право, я не могу допустить, чтобы так продолжалось и дальше! — Как тебе известно, я приехал не для отдыха, — Ибрагим перевел взгляд на дверь, отделяющую его от своих покоев, надеясь, что такого намека будет достаточно для понимания, что он хотел бы завершить беседу на начальной стадии и заняться делами. — Конечно, но весь Египет не простит меня, если я дам Вам уехать до того, как Вы сможете насладиться здешней красотой. До меня дошли слухи, что Вы большой ценитель искусства. Пирамиды Гизы наверняка восхитят Вас своим великолепием! К тому же, сейчас разливается Нил, и вечером это выглядит превосходно… — Благодарю, но ответ я уже дал, — поняв, что никакие намеки не избавят его настойчивости Шенти, Ибрагим произнес эти слова достаточно резко и шагнул к покоям, кивнув стражникам, которые тут же распахнули перед ними двери. Позволив усталость выбить из легких вздох, Паргалы уселся за стол, на пару мгновений прикрывая глаза и мягко массируя веки. Шенти Паша был прав — Ибрагим бы не преминул взглянуть за знаменитые пирамиды Египта. В другой ситуации, в другом положении. Сейчас же ни одно из чудес света не заставило бы его оторваться от дел и вынырнуть из омута липких, мрачных мыслей, поглощающих все желания, кроме одного, самого важного и сокровенного — ощутить дыхание Сулеймана на своей коже, прикосновения его рук. Или, по крайней мере, поговорить с ним обо всем, что произошло. Поступок повелителя не переставал терзать Визиря, словно бешеный пес, пускающий заразу в душу через многочисленные укусы. Неужели для Султана было так сложно хоть одним словом дать другу понять, что будет дальше? Что произойдет, когда он вернется из этой обители древних пирамид? Утешало только одно: Сулейман не впал в ярость, не обвинял и не кричал. Однако прогнал. Не прочь из своих покоев, а почти за две тысячи миль от Топкапы. И все же, несмотря на зачатки злости, Ибрагим продолжал грезить о Султане, и образ его никак не покидал сознание и вставал перед глазами, стоило Визирю закрыть их. Из окна в покои ворвался теплый порыв ветра, отчего документы на столе тихо зашелестели, и Паша взялся за перо, пододвигая к себе чистый лист, чтобы приступить к написанию письма для Сулеймана. Сухой и лаконичный текст, повествующий о делах в Египте, и ни одного слова, указывающего на чувства — дневник и так стал для повелителя прекрасным отчетом о проблемах, происходящих не в государстве, а в сердце Визиря. Следующие две недели прошли идентично предыдущим, и египтяне все четче ощущали результаты деятельности Ибрагима. Имя Визиря выкрикивали на улицах, за его здоровье пили в борделях и молились в мечетях — таковы были сведения из уст Шенти Паши. Паргалы сделал все, что мог, и пришло время возвращаться в Стамбул, что пугало, волновало и все же радовало, ибо скучать по Султану уже совсем не было сил. Отъезд в столицу был назначен на завтрашнее утро, и Паргалы, наблюдая за подкрадывающимся закатом с балкона своих покоев, не думал провести последний вечер в Каире по-особенному, однако появление Шенти внесло в его планы, вернее в их отсутствие, некоторые коррективы. Приказав стражнику впустить мужчину, Ибрагим вышел с балкона в покои. — Паша, добрый вечер, — поклонился гость, в ответ на что получил от Паргалы только кивок. — Когда я поднял эту тему в прошлый раз, Вы ясно дали понять, что слышать ничего об этом не желаете, однако я не могу не повторить свою просьбу, исходящую не только от меня. Уже завтра Вы отбываете в столицу, и я, вместе со всеми остальными беями, которых бы просто казнили, если бы не Ваше вмешательство, подготовил для Вас праздничный ужин. Окажите нам честь. В первое мгновение Ибрагим хотел в очередной раз отказать, ведь настроение с тех пор, как Шенти предлагал отправиться лицезреть красоту Нила, ничуть не изменилось, однако что-то его словах понравилось Визирю. Почтение, сквозившее в голосе наместника Египта, было созвучно интонациям, с которыми обращались к Султану, да и слуги в этом дворце держались с Паргалы так, словно другой власти в Империи и быть не могло. Поддавшись легкому душевному подъему, Ибрагим спокойно произнес слова согласия, после чего Шенти с улыбкой поклонился и покинул покои. Как оказалось, было решено проводить торжество не в дворце, а в саду — вечер оказался на редкость прохладным и не душным. К тому времени, когда Паргалы приближался ко внушительных размеров беседке, где собрались в ожидании египетские Паши и беи, закат уже перешел в сумеречный полумрак, но вокруг не было темно — слуги позаботились об освещении, расставив вокруг свечи. Еще издали увидев фигуру Великого Визиря, мужчины склонились в почтительном приветствии, что вновь доставило Ибрагиму удовольствие. Только когда он занял свое место, присутствующие тоже сели, а ближе всего расположился Шенти Паша. Настрой, ощутимо приподнявшийся некоторое время назад, медленно пропадал, и прежние чувства возвращались к Паргалы, отчего в беседе, сразу зародившейся среди собравшихся, он почти не участвовал, лишь слушая их урывками и изредка вставляя свои размышления на тот или иной счет. Ночной ветер был слаб и нежен, где-то неподалеку успокаивающе журчал фонтан, вкус изысканных блюд не вызывал ни единого нарекания, а демонстрация уважения к Визирю продолжалась, но пустоту, зияющую у него внутри, удалось заполнить всем этим только на совсем маленький срок. Мысли Ибрагима постоянно возвращались к Сулейману. Такой беспомощности он не испытывал никогда. Все сконцентрировалось в государе, вся радость и счастье, и разнообразные мелочи, раньше способные отвлечь Паргалы от всяческих проблем, теперь были бессильны. Он впал в зависимость от повелителя и полностью осознавал это, а также то, что избавляться от этой одержимости не хотел ни на йоту — только глубже погружаться в нее. В определенный момент находиться в беседке стало невозможно, разговоры начали раздражать, и Ибрагиму хотелось остаться в одиночестве, и, как только он повернулся к Шенти, чтобы сообщить о своем решении, наместник заговорщицки улыбнулся и, опережая его, проговорил: — Настало время особенного подарка, Паша. Для Вас танцуют самые красивые девушки не только дворца, но и всего Каира. Я уверен в подлинности своего вывода, Вы и сами убедитесь, когда увидите их… — Нет, не нужно, — слова Ибрагима прозвучали грубее, чем он ожидал, но это его не волновало. Ничего ужасного не было в том, чтобы посмотреть на танец, но не было и ничего привлекательного, и тратить время Визирь более не хотел. Он поднялся со своего места, и все остальные последовали его примеру. — Время прошло поистине прекрасно. Если в Египте всегда царят такие ночи, Вам несказанно повезло. Я бы с радостью продолжил трапезу, однако меня ждет долгая дорога, перед которой следует отдохнуть. Напоследок выслушав благодарности и пожелания благополучно добраться до Стамбула, Ибрагим, не задерживаясь, покинул беседку и сперва направился прямиком ко дворцу, но затем, поняв, что быстро забыться в постели сном не получится, решил еще немного пройтись по саду. Окутывающая его темнота создавала впечатление затерянности, будто Паргалы мог спрятаться здесь от собственной боли, но она не отступала, наравне с мечтами о Сулеймане только возрастая. Быть может, государь не ответил на чувства Визиря сразу только потому, что ему требуется разобраться в своих? Может ли такое допустить?.. Возможно, сейчас государь терзается той же болью и ждет возвращения своего друга, чтобы положить конец страданиям их обоих… Едва подумав об этом, Ибрагим плотно сжал губы, недовольный самим собой, и напомнил себе, что не нужно создавать ложные надежды и успокаивать себя невозможными предположениями. Прогулка получилась недолгой, а ко времени ее завершения еще и разболелась голова. Возвращаясь в покои по опустевшим коридорам, Паргалы надеялся, что, испытывая такую усталость, уснуть все-таки получится быстро, без лишних раздумий, но, войдя в опочивальню, он понял, что лечь спать прямо сейчас не получится. В центре покоев стояли юноши, склонившиеся перед Ибрагимом, а рядом с ними скромно, но довольно улыбался Шенти Паша. Мальчики были облачены в шелковые и льняные свободные рубашки с максимально ослабленными завязками, благодаря чему обнажалась часть их груди. Двое из них с интересом быстро взглянули на Паргалы, поспешно снова опуская взгляд в пол. От удивления Ибрагим не смог среагировать моментально, и секунд пять он просто ошарашенно смотрел на Шенти, который улыбался все более явно, рассчитывая на похвалу, но его улыбка исчезла так быстро, будто ее убрали с лица мощным ударом, ибо лицо Паргалы исказилось гневом, и он, быстрым шагом достигнув наместника, прорычал: — Что ты здесь устроил?! — Паша, но ведь… — испуганно глядя Визирю в глаза, пробормотал Шенти, оборвавшись на полуслове. — Что еще за «но»?! — Вы отказались от танца, не хотели смотреть на девушек, и я расценил это так, что… — Расценил, вот как? А кто ты такой, чтобы рассуждать о том, кого вести мне в покои? Я тебе разве приказывал? Отвечай, приказывал?! — почти сорвавшись на крик, Ибрагим, не разрывая зрительного контакта с Шенти, указал ему на дверь. — Ты сейчас же пойдешь прочь. Вместо того, чтобы послушаться и оставить Паргалы в покои, мужчина принялся бормотать извинения, что вызвало раздражение, но не удивление — за месяц Визирь привык к постоянной болтовне Шенти. Ибрагим уже собирался повторить приказ, но внезапно в голове вспыхнул вопрос: окажет ли внешний вид этих мальчишек на него эффект, хотя бы приблизительно напоминающий те чувства, что вызывает Сулейман? Не прерывая разглагольствования Шенти, Ибрагим отступил от него на пару шагов, встав прямо напротив юношей, окидывая их изучающим взглядом. Несомненно, они могли бы показаться привлекательными. Их было четверо, и каждый обладал особенными чертами — наместник Египта хорошо постарался, выбирая их, чтобы Великий Визирь мог оставить у себя того, кто больше других отвечает его запросам. В одном мальчике проглядывались черты итальянца, в том числе борода, подстриженная на европейский манер. Другой, светловолосый и самый высоких из них, с легкой улыбкой поглядывал на Ибрагима, видимо, не испугавшись его ярости, обрушенной на Шенти Пашу. Да, они были красивы, но Паргалы лишь убедился, что никто, кроме Сулеймана, более не пробуждает в нем страсть, и, подумав об этом, он позволил себе усмехнуться. Поразительно. Мало того, что уже давно мысли о прикосновениях женщины стали для Ибрагима противны, так еще и, оказывается, ни один мужчина не обладает способностью вызывать желание близости. Каждому из этих мальчиков не хватало одного — они не были государем, и это стало главным их изъяном. На душе стало настолько тяжело, что ощущение груза стало физическим, и Визирь, вновь обращая взор на Шенти Пашу, строго произнес: — Достаточно. Я велел тебе уйти, а не молить о прощении. Тебе стоит сказать еще одно слово, чтобы окончательно испортить свое положение. Я повторяю в последний раз — пошел вон. Растерянный и несчастный, Шенти жестом подозвал к себе мальчиков и вместе с ними наконец-то оставил покои, где застыла тишина, и Ибрагим замер вместе с ней, продолжая стоять на том же месте. Вся его жизнь — в руках повелителя. Все желания, страхи, секреты, источники радости и улыбки. Рабство всегда было ненавистно для Паргалы, и он делал все, чтобы избавиться от отголосков прошлого, но, полюбив Сулеймана, он даже пальцем не пошевелил, дабы сбросить с себя оковы этого чувства. Султан управлял его мыслями, душой и телом, что подтвердилось в эту ночь, и только от него зависело, продолжит ли любовь служить для Ибрагима оковами или подарит свободу. А свобода возможна лишь в том случае, если государь разделит с ним любовь. Случится ли это хоть когда-нибудь? Паргалы рассмеялся, и в смехе его было столько же веселья, сколько солнечного света в самую темную ночь.

***

Стамбул окутала беспросветная темнота. Словно не только Великий Визирь покинул столицу, а само солнце ушло на целый месяц, не желая показываться до его возвращения. Во всяком случае, так дело обстояло для Сулеймана. Он не видел света, не мог и не хотел, пока его душа была омрачена. В сердце наступила зима, и Султан содрогался от ее холода, ничем не защищенный от порывов ветра и постоянно идущего снега. Пусть это и происходило внутри, но казалось до ужаса реальным, и порой, в минуты самой глубокой печали, Сулейман был почти уверен, что эта зима способна его убить, подобно тем, что настигали его в самом далеком детстве. Однажды Сулейман почувствовал, как лучи спасительного тепла пытаются добраться до него, и произошло это в день, когда оказалось получено письмо Ибрагима. В груди что-то невольно сжалось, сердце радостно затрепетало в предвкушении, но, вопреки надеждам, холод только усилился в несколько раз. Ни в одном слове, написанном рукой Паргалы, не было и капли тепла — каждое из них касалось исключительно работы и связанных с ней моментов. Государь прочитал снова, медленно и вдумчиво, надеясь найти между строк упущенные мысли друга, но все напрасно. Ибрагим не посчитал нужным внести чувственности в свое послание, и причина была абсолютно ясна. Сулейман сам не дал понять, что творится в его душе, для которой принесенное письмо стало острым кинжалом, ударившим в самое слабое место. Падишах ощущал боль, чувствовал, как им овладевает обида и едкая горечь, а следом за всем этим пришла и злость. Чего Визирь пытался добиться, демонстративно показывая, будто его волнует только работа? Не нужно было гадать, чтобы понять — это, своего рода, игра, маленькая месть, которой удалось достичь поставленной цели. Такой ход со стороны Паргалы задел гордость Сулеймана, это злило его только больше. И все же, после всего произошедшего, у бедного грека было право на подобный поступок… День за днем государя съедали печаль, одиночество и ощущение непростительной вины. Возможно ли, что, после такого поступка Султана, чувства Ибрагима безвозвратно угасли, и теперь он не испытывает ничего, положив конец и любви, и даже дружбе?.. Справедливость такого исхода не давала покоя, сводила с ума. Сулейман не знал, что может испытывать такой страх, и он был гораздо больше боязни собственных чувств к Визирю. Это и подталкивало к главному осознанию, которое падишах надеялся получить, отослав Паргалы — он хочет этой любви, хочет получать и отдавать, и желание ее выше всех былых препятствий. До этого момента Сулейман был уверен, что обретет и подарит покой, получив данное знание; однако теперь понимал, что, возможно, заплатил за него слишком дорого. И все же, надежда на счастливый исход тайно хранилась где-то в самой глубине замерзающей души. Падишах дал себе твердое обещание — даже если худшие его страхи воплотились в жизнь, он сделает все, чтобы вернуть любовь, так быстро успевшую стать необходимой. Кольцо с черными алмазами — это символ. Символ безмолвно данного обещания. Символ любви, в которой сомнений не оставалось. Государь понял это, вновь занимаясь изготовлением украшения с принесенными в дар драгоценными камнями. Как и всегда, данное занятие позволяло ощутить некое спокойствие — должная сосредоточенность требовала много внимания, посему угнетающие мысли чуть отстранялись. Было время, когда Сулейман не понимал, для кого он начал и продолжал мастерить это кольцо, но именно сегодня понял, откуда взялось ощущение особенности этой вещицы, и знал, кому она должна принадлежать. Это кольцо Ибрагима, и оно, как сам Султан, должно многое ему сказать. Эти алмазы, подобно Паргалы, оказались абсолютно исключительными, и Султан готов был потратить сколько угодно времени и сил, дабы кольцо вышло, по меньшей мере, идеальным. В письме Визиря проскользнул лишь один светлый момент — сообщение о скором возвращении, так что падишах был намерен завершить работу к приезду любимого друга. Так как планка оказалась выше, чем когда бы то ни было, терять время, что можно посвятить творению, хотелось меньше всего. Однако на следующий день планы пришлось немного изменить, когда стражник пришел с внезапным оповещением о приходе трех младших шехзаде и Михримах. Неожиданное желание детей пообщаться с отцом слегка удивляло, но не вызывало беспокойство. Случись что, об это сообщали бы Хатун, назначенные для постоянного присмотра и ухода за детьми. Сами шехзаде и Михримах привыкли, что им дозволяется приходить, если падишах не занят. Изготовление кольца для Ибрагима было делом чрезвычайной важности, но любовь к детям также не покидала сердце Судеймана. После смерти Хюррем дети остались без матери, и это, несомненно, сильно ударило по ним в столь юном возрасте. Понимая это, Султан старался не отказывать малышам по мере возможности. Вот и сейчас, понимая, что этот визит займет не слишком много времени, он согласился принять их. Сулейман со всей бережностью положил еще не завершенное кольцо в специально отведенную ему шкатулку. Человек, не разбирающийся в ювелирном деле, наверняка мог бы решить, что украшение давно готово, однако Султан знал, что ему предстоит еще достаточно потрудиться ради желаемого результата. Едва поднявшись из-за стола, государь лицезрел, как его покои заполняются четырьмя вошедшими детьми, которые не забыли тут же поклониться. — Повелитель, я, мои братья и сестра очень хотели Вас видеть, — начал за всех Мехмет, стараясь держаться и говорить по-взрослому так усердно, как только мог, и выглядело это весьма забавно. Губы Сулеймана тронула мгновенная улыбка, и он распростер руки в стороны, дабы обнять своих маленьких гостей. — Я очень рад вашему приходу, — хотя государь предпочел бы сейчас одиночество за работой, он понимал, насколько детям важно общение с ним, ведь, по сути, у них больше никого не осталось, и потому произнесенные слова были правдой. — Ну же, идите скорее ко мне, — радостно смеясь, дети резво побежали вперёд, через пару мгновений оказавшись в тёплых руках отца. — Повелитель, я так хотел Вас кое о чем попросить!.. — на этот раз заговорила Михримах, едва успев отстраниться после окончания приветственных объятий. Ещё не рассказав о своей просьбе, девочка смотрела так, что ей сложно было отказать в любом случае, и наверняка знала о таком своём умении. — Что такое, моя маленькая луноликая госпожа? Тебе стоит только сказать! — в который раз падишах поймал себя на мысли, что дочь невероятно похожа на свою умершую мать. Пусть внешне у них не слишком много сходства, но характер, повадки, взгляд — все это напоминало Хюррем. Если раньше это нравилось Сулейману и вызывало особенную любовь к девочке, то сейчас, скорее, напрягало. — Мне бы очень хотелось побывать на Вашем балконе, оттуда ведь самый красивый вид во всем дворце! Если Вы, конечно, не против… — улыбка и горящий взгляд Михримах выдавали то, что она не сомневается в положительном ответе, так что поспешно добавленная последняя фраза только укрепляли эту уверенность. — Разумеется, мы можем пойти туда прямо сейчас, — объявил государь, думая, что этого хватит всем детям, и вскоре он сможет вернуться к прежнему делу. Несмотря на то, что общение со всеми шехзаде и Михримах всегда вызывало радость, желание как можно скорее завершить работу над кольцом не покидало его. Наблюдая за Мехметом и Михримах, бегущими в сторону балкона, Султан неспешно шёл за ними, как вдруг заметил, что Селим и Баязет не разделяют интереса старших. Их определённо больше привлекал рабочий стол, на который они с любопытством глядели, уже направляясь к нему. — Селим, Баязет, вы же понимаете, что на столе вам нельзя ничего трогать? — вовремя остановил детей государь, недовольно нахмурившись. — Лучше идите за братом и сестрой. — Мы ничего не будем трогать, повелитель! — резко вздрогнув от неожиданности, заверил Баязет. — Мы сейчас придем! — поспешно добавил его брат, обратив взгляд со стола на отца и явно не испытывая смущения, подобно младшему. — Что же, хорошо, — чуть помедлив, согласился Султан. Он по-прежнему смотрел на детей с подозрением и лёгким недовольством, однако решил проверить, насколько честны они с ним окажутся. Находясь на балконе со старшими детьми, Сулейман лишь инстниктивно наблюдал за тем, чтобы они оставались в безопасности. Мысли же его унеслись гораздо дальше — прямиком в Египет, к Великому Визирю, об отправлении которого уже тысячу раз пришлось пожалеть. Вновь и вновь размышляя о том, как следовало поступить в тот злополучный вечер, падишах едва слышал восторженные восклицания Михримах и более сдержанные согласные слова Мехмета, как вдруг внимание всех троих привлекли голоса, что доносились из покоев. — Что ты делаешь, Селим, отец ведь сказал не трогать ничего, он очень разозлился!.. — Конечно, разозлился, если ты не замолчишь! — Нет, подожди, я тоже хочу посмотреть! — Я нашёл это, Баязет, отдай мне! Больше Султан не был намерен слушать, суть происходящего была совершенно ясна. Оставалось только узнать, что именно привлекло такое внимание непослушных детей. — Селим! Баязет! — гневно закричал Сулейман, едва оказавшись в покоях. До того, как он увидел, что находится в руках сыновей, его особенно волновал сам факт того, что они посмели ослушаться, однако едва взору стал доступен найденный ими предмет, вопрос о воспитании мальчиков резко убрался в сторону. Селим только успел вырвать из рук брата кольцо. Кольцо с чёрными алмазами. — Немедленно прекратите это безобразие! — гнев Султана моментально достиг предела, и теперь его волновало только то, чтобы с будущим подарком для Паргалы ничего не случилось. Провинившиеся дети синхронно опустили головы и потупили взгляды, боясь даже просить прощения, а Селим нерешительно протянул руку со своей находкой вперёд. Им ещё никогда не приходилось видеть отца в таком гневе, что, к тому же, был обращен на них, и этот урок наверняка усвоили на всю жизнь. Запрет Султана неоспорим, а то, что принадлежит ему — неприкосновенно. — Неужели вы не слышали меня, когда я говорил ничего не трогать?! — Сулейман и не думал сдерживать охватившую его злость и сбавлять тон. Он продолжал кричать, не заботясь о том, насколько испуганы дети, считая это более чем справедливым. Глаза государя пытали огнём гнева, но на секунду в них показался испуг при мысли о том, что столь бесценное для его души кольцо, символ его любви, оказалось испорчено. Это был бы крайне недобрый знак, и страшно стало даже думать, что так оно и есть. Быстро, но очень осторожно Сулейман забрал украшение из рук сына, дабы не повредить его, возможно, ещё больше. К счастью, видимых повреждений на нем не оказалось, хотя кольцо теперь не мешало тщательно отполировать. — Повелитель, простите, я не хотел, это Селим все… — наконец решился высказаться Баязет, не поднимая головы, но был грубо прерван. — Довольно! — вновь вскричал Сулейман, не обращая внимания на то, как дети боязливо вздрогнули, опустив головы ещё ниже. — Не перекладывай вину на другого, когда сам виноват не меньше, Баязет! Я прекрасно слышал, что здесь было. Теперь вы оба наказаны, и я не желаю, чтобы вы появлялись у меня, пока полностью не поймёте свою вину. — Голос падишаха звучал холодно и твёрдо, и ровно таким же был его взгляд. Сейчас был не тот момент, когда дети нуждались в жалости. — А вы, — мужчина обернулся к Мехмету и Михримах. Оба не проронили ни звука, вернувшись с отцом в покои, и также не решались смотреть на него. — Хорошо запомните это и никогда не повторяйте ошибку своих братьев. А теперь вам всем пора идти, — скрестив руки за спиной, Сулейман, сурово нахмурив брови, наблюдал за тем, как все ещё напуганные дети покидают его покои. Он думал о том, что ещё никогда не был так зол на них, да и вряд ли такое произошло бы, возьми они что угодно, кроме вещи, связанной с Ибрагимом… Если время и способно лечить, оно не обладает этой способностью в отношении человека, каждый день живущего с мыслью о том, что едва обретенная любовь уже потеряна. Для Сулеймана время было не лекарем, а злостным врагом, день за днём заставляющим испытывать мучения. Мужчину мучила разлука, мучила вина и вопрос о том, живёт ли ещё любовь в сердце Паргалы. А если нет, способен ли он вернуть её… Слова для скорой встречи до сих пор не были подобраны, но Султан знал, что готов найти их даже в последнюю минуту, только бы наконец увидеть своего Визиря. Ещё никогда государю не приходилось так скучать. Будучи в походах при жизни Хюррем, он, конечно, с грустью мог вспоминать о ней в свободные минуты, но эта женщина никогда так не занимала его мысли днём и ночью. Падишах уже был готов на все, чтобы оказаться хоть немного ближе, к Паргалы, и осуществить это можно было лишь одним способом. Едва подходящая мысль коснулась его разума, мужчина не хотел более терять ни минуты. Заранее приказав о распоряжении подготовить его коня, Сулейман поспешил к тому, что было способно немного облегчить его терзания. Конь, названный Греком, уже был готов к пути, и Султан, увидев его ещё издали, только подходя к конюшне, испытал неожиданный, но более чем ясный прилив трогательной любви к этой лошади. Как того и хотел Ибрагим, конь моментально напоминал о нем, и в первый день знакомства с новым скакуном государь и не подозревал, как сильно будет рад и благодарен за это им обоим. Подойдя к Греку, Сулейман невольно улыбнулся, остановившись возле него и ласково теперь поглаживая по холке. Шерсть совсем ещё молодого коня приятно блестела, а глаза светились, отражая полноту его жизненной энергии. Скакун явно заждался возможности показать себя, оказавшись подальше от конюшни, и сейчас его задачей как раз было мчаться во весь опор. Оседлав Грека, государь уже почувствовал себя лучше, как и при мысли о том, что скоро окажется во дворце Великого Визиря. Никто не ожидал визита Султана во дворец в отсутствии его хозяина. Сулейман и сам этого не ожидал, пока не решил, что, будучи в доме Ибрагима, получится хоть на пару мгновений ощутить его присутствие. Кто бы мог подумать, что властелин мира нуждается в подобном… Но он нуждался. Ему уже не хотелось думать о том, как бы он вёл себя раньше, однако мысли об этом периодически посещали разум, а вместе с ними приходило изумление таким переменам. Нельзя было сказать однозначно, нравится это Султану или нет. До осознания ответных чувств на любовь Ибрагима, ему не приходилось испытывать сразу столько разрывающих душу эмоций. Несмотря на его решительность, сегодня падишаху не было суждено провести во дворце Ибрагима достаточно времени. Не успел он оставить ворота вне предела видимости, следом за ним к дому Паши прискакал ещё один всадник. Не собираясь оставлять это дело без внимания, Сулейман повернул назад и, приблизившись, уже с уверенностью мог сказать, что внезапный посетитель не был ему знаком.  — Что здесь происходит? — государь демонстративно обращался к стражнику, которому незнакомец уже успел что-то сообщить. — Повелитель, это человек от Нико ефенди, брата Паши, он… — стражник не успел договориться, так как был остановлен жестом руки Султан, что счел нужным говорить теперь с так называемым гонцом. — Что случилось? Зачем вдруг так срочно понадобился Ибрагим Паша? — Повелитель… — мужчина явно не ожидал, что ему придётся встретиться с самим падишахом, и теперь, вероятно, не знал, как ему себя вести и что правильнее ответить. — Отец Паши… Он сильно болен, возможно, смертельно, и меня прислали, чтобы сообщить об этом. Подобное известие можно воспринимать по-разному. Все зависит от того, кем является для получателя скверной новости заболевший. Будь сейчас на месте Сулеймана Ибрагим, он бы оказался вынужден справляться со страхом потери отца, молить Аллаха, чтобы тот остался жив, и гнать своего коня к нужному дому, попутно собирая лучших лекарей. Для Султана же Манолис был, по сути, никем. И было бы неудивительно испытание государем ничего, кроме простого человеческого сочувствия и готовности оказать помощь просто потому, что он может. Так бы оно и было, случись все гораздо раньше, но теперь, когда Сулейман смотрел на своего Великого Визиря другими глазами, когда сердце наполнилось любовью к нему, все изменилось. Государь испытывал грусть. Она не была похожа на ту, что почувствовал бы сын или любой другой близкий человек. На самом деле, грустные мысли были направлены в сторону не старого рыбака, а Паргалы. Даст Аллах, его отец сумеет победить болезнь, но даже в этом случае Ибрагим наверняка станет винить себя, что его не было рядом в столь тяжелое время. Сулейман думал, способен ли он хотя бы облегчить этот груз вины, что еще ляжет на плечи любимого друга, и лишь один выход показался ему подходящим. — Пусть все лучшие лекари Стамбула немедленно отправляются к нему, — твердо распорядился падишах. Манолису предстояло сегодня увидеть не только самых опытных и знающих целителей. К нему направлялся сам Султан, принявший решение заменить в этот, возможно, последний для него день, ничего не подозревающего сына. Поместье, до которого Сулейман добрался достаточно быстро, выглядело так, словно принадлежало значимой в государстве фигуре. Было понятно, что Ибрагим хотел окружить отца и брата роскошью. Рассматривать небольшой ухоженный сад Султан, конечно, не стал. Не обратил он особого внимания и на фасад здания, сразу направившись ко входу в дом. Внутри его поприветствовал слуга, хоть и не знающий, кто стоит перед ним, но глядящий на незнакомца с уважением и интересом из-за богатой одежды и стражи, неизменно стоящей за его спиной. Брата Ибрагима не было видно — скорее всего, уехал по делам. — Проводи меня к Манолису, — требовательно произнес Сулейман, чувствуя сильный запах лекарственных трав. Точно так же пахло в его покоях, когда болела Хюррем. — Ему совсем плохо, не думаю, что сейчас… — слова «стоит его беспокоить» остановились под грозным взглядом Султана, и слуга быстрыми шагами засеменил к ведущей на второй этаж лестнице. — Я зайду один, — оказавшись подле комнаты и не дав мужчине времени на возражения, Сулейман перешагнул порог, входя в помещение, где запах болезни ощущался еще более сильно. Султан видел Манолиса на свадьбе Ибрагим и Хатидже, и в тот день пред ним предстал улыбчивый, упитанный, хорошо выглядящий для своих лет мужчина. Теперь же на кровати, стоящей около окна, лежал человек, совершенно непохожий на того, кто запечатлелся в памяти Сулеймана. Впавшие донельзя щеки забрали былое жизнерадостное выражение лица, а его тело под тонким одеялом казалось совсем невесомым. Когда слух старика уловил приближение шагов, одеяло чуть колыхнулось, свидетельствуя о попытке Манолиса приподняться и разглядеть пришедшего. — Нико, это ты? — Нет, ефенди, — тихо произнеся ответ, государь подошел к постели, не решаясь сесть. Глаза Манолиса были открыты, но ослабевшее зрение не позволяло ему как следует разглядеть гостя — старик щурился, силясь признать в госте, возможно, одного из лекарей. Сулейман был уверен, что рыбак все равно не узнал бы его, ведь с момента знакомства прошло много лет. Султан уже собирался сказать, кто он и почему пришел, но резко остановился, и вместо официальных фраз с его губ слетело короткое, но правдивое: — Я друг Ибрагима. Увидев, как после этих слов изможденное болезнью лицо старика озарилось улыбкой, Сулейман почувствовал тянущую боль в груди. — Как это чудесно… Тео попросил Вас что-то передать мне? Понимаю, у него совсем нет времени, — Манолис говорил без тени укора, и в его голосе, все еще таком слабом и звучащим словно с другого конца тоннеля, вдруг появились нотки оживленности. Сулейман почти улыбнулся этой приятной перемене в настроении больного, но улыбке не суждено было родиться: пришло осознание, что Ибрагим не оповестил семью о своем отъезде в Египет, раз Нико послал гонца в его дворец. Это значит только одно — после последнего разговора с повелителем Визирю было настолько больно, что он даже забыл предупредить родных. — Да, просил, — находиться в комнате стало тяжело, а говорить еще тяжелее. — Он сказал, что приедет при первой же возможности. Сейчас, к сожалению, времени нет даже на крупицы отдыха. Кроме того, он прислал сюда лучших лекарей, они поставят Вас на ноги. — Я привык, что Тео всегда занят, и это разумеется — мой сын стал самим Великим Визирем! Только боюсь, что бесконечная работа приведет его к болезням раньше, чем я пришел к ним. Сейчас он молод, но годы возьмут свое… — напрочь проигнорировав новость о лекарях, проговорил Манолис, грустно улыбаясь и не отрывая взгляда от Сулеймана. — Надеюсь, я еще увижу его. — Даст Аллах, у Вас с сыном будет еще много совместных воспоминаний, — было нелегко верить это, глядя на покрытое глубокими морщинами лицо старого рыбака — следы трудностей и тоски. — Воспоминания… Знаете, несмотря на то, что нас с Тео больше не разделяет море, как было большую часть его жизни, воспоминания — это все, что у меня есть. Он приезжает на день, не более, и спешит обратно, на мои вопросы отвечая одно — «Во дворце меня ждут» или «Султан нуждается во мне». Должно быть, так и есть, раз он всегда так торопился… «Так и есть» — подумал Сулейман, но не смог произнести. Вот только теперь Ибрагим не представляет, что его государь нуждается в нем еще сильнее, чем тогда. И возвращаться из Египта не спешит. — Он носит великолепный шелк, и, кажется, я ни разу не видел его в одной и той же одежде, — продолжал Манолис, и Султан, сам того не замечая, все же опустился на край его кровати, слушая так внимательно, что ветер и шелест листьев за окном перестали для него существовать. — Потребовалось много времени, чтобы я понял одну вещь: этот мужчина с печатью Визиря — мой сын Тео, бегавший по берегу в детстве и просящий меня посадить его на лодку в шторм и дать победить злые волны. Да, он так и говорил — злые волны… Однажды ночью он решил добиться своего, вышел из дома и побежал к воде. Я благодарю всех богов, что именно тогда мне не спалось, и я решил устроить себе прогулку под звездами. У берега волны были не такими большими, но этого было достаточно, чтобы убить ребенка. Я заметил Тео только когда он стоял у самого берега. Пока я бежал к нему, он успел зайти в воду, и хватило совсем маленькой волны, чтобы сбить его с ног. Следующая накрыла его с головой. Когда я вытащил сына, дрожащего от холода, но не от страха, он пытался вырваться обратно. Душа Сулеймана разрывалась от нежности, ему хотелось слушать еще и еще, и лишь одно желание в настоящий момент могло сравниться с этим — он жаждал скорейшего возвращения Ибрагима, чтобы увидеть его в глазах ту любовь, о которой он писал в дневнике, и спросить, помнит ли он сам эту историю. Спросить обо всем, о чем раньше по какой-то причине не спрашивал. Длительные разговоры явно представляли для Манолиса не самую легкую задачу, ибо он зашелся в кашле, унять который удалось после выпитого до дна стакана воды, протянутого Сулейманом. Еще какое-то время старый рыбак молчал, а затем спросил: — Вы ведь близкий друг Тео, верно? Я могу попросить Вас кое о чем? — в ответ на оба вопроса Султан кивнул, и Манолис продолжил: — Расскажите что-нибудь о Тео. О вашей дружбе. Он давно перестал говорить о себе. Что же рассказать ему?.. В мыслях вертелось вовсе не то, что стоило говорить Манолису. Сулейман подумал о мечтательной задумчивости Паргалы, когда он играет на скрипке, о его зажимающих струны пальцах и о том, как, должно быть, они болели, когда маленький Тео только начинал учиться музыке; о чернилах на страницах его дневника, сложившихся в многочисленные признания в любви; о горделиво поднятой голове на заседаниях Дивана. — Мы с ним часто отправляемся в лес. Он отличный охотник, — с улыбкой произнес Сулейман, наконец выбрав наиболее подходящую тему. — Пожалуй, ему не всегда хватает сдержанности, он начинает горячиться, если зверь долго не появляется на горизонте, но за это время в нем копится столько огня и азарта, что потом его не остановить. Государь мог бы сказать что-то еще, но внезапно открывшаяся дверь, а вернее трое вошедших лекарей, которых Сулейман приказал привести, нарушили воцарившуюся атмосферу. — Мне пора идти. Передам Вас в руки целителей, они помогут лучше, чем разговоры, — улыбнувшись напоследок, падишах встал с кровати и уже хотел уйти, но последний вопрос Манолиса заставил его задержаться еще на десяток секунд. — Конечно… Спасибо, что навестили меня. Но скажите, как Ваше имя? Я хотел бы знать о таком хорошем друге Тео чуть больше, но пока хватит и этого. Ничто не мешало Султану сказать правду, но он, все еще погруженный в незаконченный рассказ о совместной охоте, вспоминающий, как сокол взмывал ввысь с руки Ибрагима, как напряженно Паргалы хмурился, натягивая тетиву, и чувствующий, как неистово содрогается грудь от болезненного града сердцебиения, приглушенно произнес: — Мухибби.

***

Сегодня Ибрагим должен был прибыть в столицу. Несколько дней назад повелитель получил письмо, в котором Визирь сообщал, что уже находится на полпути к Стамбулу. Сулейман не сомневался, что первым делом Паргалы отправится в свой дворец, а не в Топкапы, ведь его обида наверняка ничуть не утихла — слова послания снова были преисполнены официальности, и сей факт выводил Султана из себя. Но раздражение мгновенно растворилось, когда стало ясно, что убеждения государя оказались ошибочны — еще до наступления сумерек стражник оповестил его о приходе Великого Визиря, и Сулейман, пожалуй, излишне громко, приказал впустить его. Облик Паргалы излучал неуверенность, и было видно, что он изо всех сил сохраняет выражение лица совершенно бесстрастным. Вопрос в том, что скрывается за этой маской: радость от встречи или боль от прощания? — Повелитель, — поприветствовав Сулеймана лишь одним словом, Визирь подошел ближе и склонился к ее руке, касаясь губами в слишком быстром, почти не ощутимом поцелуе. — Здравствуй, Ибрагим, — говорить о делах сейчас хотелось меньше всего, и Султан чувствовал, что и сам Паргалы предпочел бы абсолютно другой разговор, но не сообщить о болезни отца он просто не мог. Это значило, что придется попрощаться с Пашой еще на некоторое время, однако у Сулеймана имелась в запасе идея, способная сделать дальнейшее ожидание для обоих куда менее тяжелым. — Твои заслуги в Египте неоценимы, нам есть, что обсудить, но мы вынуждены ненадолго отложить это. Во время твоего отсутствия твой брат прислал письмо, в котором сообщил о болезни отца. Я немедленно послал к нему лекарей и, насколько мне известно, лечение оказывает желаемый эффект. Милостью Аллаха, он поправится. Думаю, ты хочешь повидаться с ним? Маска холодности упала с лица Ибрагима, и Сулейман увидел, помимо тревоги за жизнь отца, отчетливое сомнение, за которым скрывался вопрос: неужели государь снова прогоняет его? Паргалы прикрыл глаза, не до конца подавив горькую усмешку, и ровным голосом проговорил: — Да, государь. С Вашего позволения, я отправлюсь прямо сейчас, — интонацией Визирь выделил слово «позволение», явно намекая, что лучше заменить его более подходящим — «повеление». Отвернувшись от Ибрагима, тем самым вызвав у него недоумение, Сулейман медленно подошел к столу и взял предмет, уже давно ожидающий того, чтобы оказаться в руках законного владельца. Подойдя обратно к Визирю, государь мягко коснулся его руки, и дрожь, в этот момент атаковавшая Паргалы, не осталась незамеченной. Пристально глядя в удивленные глаза, Султан надел кольцо Ибрагиму на палец, попутно сказав: — Так тебе будет более понятно, что ждет тебя по возвращении от отца.