***
Я слишком долго глядел в преисподнюю, и теперь преисподняя смотрит на меня. Р. Янси Проклятие Вендиго
С грохотом я ввалился в ванную, спеша сунуть запачканные руки под воду в раковине. Моя одежда все еще сочилась свежей кровавой местью, а голова была полна ненужных мыслей. Я стянул с себя рубашку, штаны, белье — все, что было на мне. Последний раз пробежался пальцами по слипшимся концам волос, прежде чем залезть под струи воды. Это было чудо. Чудо, что никто не видел нас — окропленных убийц. Моя кожа впитала в себя остатки их жизней, и я тёр себя до покраснения, пока не почувствовал, что дышать стало намного легче. По крайне мере, ровно до того момента, как я открыл дверь ванной. Голубые глаза Даллона поймали меня на месте преступления, в котором я не был намерен сознаваться. — Где ты был? — спросил он, окисляя воздух вокруг меня подозрением. — С Фрэнком. Обычно я отвечал так, когда хотел прекратить разговор. Фрэнк был единственным (кроме него), кому можно было без предупреждений контактировать со мной, особенно после того, как его обратили. Мы оба были изгоями в их мире преступных ценностей. — Подойди, — позвал он меня, как только я осмелился сделать шаг прочь. Я подчинился. Он поднял руку, касаясь конца пряди моих мокрых волос и убрал остаток шампуня на них, полностью игнорирую грязную одежду брошенную комом на пол. Я перестал уже обращать внимание на подобные его жесты, решив, что полное игнорирование его существования со мной поможет пережить это. Но был ли конец? Я надеялся, что был, и надеялся, что он скоро наступит. Поэтому каждый раз, когда его прикосновение приводило меня в испуг или обращало к воспоминаниям о прошлом, где я снова и снова убиваю жизнь единственного ценного для меня человека, я заставлял себя думать, что рано или поздно это закончится. Но проблема была в том, что ничего не заканчивалось. Изо дня в день мы жили, словно пойманные в сеть, сотканную из нас самих. Я ненавидел его, а он мучился от факта моего существования. Вернее будет сказать, моего существования без любви к нему. Я знал, всегда знал, пожалуй, что это было именно то, что он хотел от меня. Безоговорочную, нерушимую, слепую любовь. Будто я снова тот мальчик, которого он однажды забрал. Это было бы намного проще — вернуть все назад на сотню лет. Переписать историю, дать нам другие указания и заставить наши сердца и разум подчиняться тому, что было бы логичнее и проще. Не было бы Брендона, не было бы всех тех смертей. Я бы не отмывал от себя остатки крови вампиров из того дома. Все обратилось бы в призрачное отражение какой-то другой реальности, но вместо этого мы проживаем её сейчас. Просто потому, что когда-то давно я не смог мириться с тем, что поступаю наперекор своим чувствам. Это даже глупо. От всех этих мыслей, я ощущал себя как-то неправильно. Неестественно. Словно я был выродком в мире идеальных созданий. Какое-то жалкое подобие полу-человека-полу-вампира, страдающее каждую секунду из-за того, что поступил ужасно с каким-то случайным человеком. Что мне было с этим делать? Я не мог передать свою боль никому, не мог описать всего того, что творилось у меня в душе. Я хотел, чтобы кто-то прочел меня как книгу, увидел все то внутри меня, чего я не вижу, и вынес мне диагноз. Я был готов услышать что угодно — «вы ошибочная пародия вампира. Вот ваш рецепт — убейте в себе заразу из чувств. Продается в любой вампирской аптеке». Но никто не мог понять меня, никто не мог услышать. Люди не в состоянии познать всего того, что скрывается за гранью жизни, всего, что ждет на другой стороне, когда вы испускаете последний человеческий вздох и обретаете могильное дыхание смерти. А вампиры… кто из них мог увидеть это истощение в моих глазах? Даллон? Вампир, убивший всю мою семью, лишь потому, что я иногда вспоминал о них? Джерард? Синтезированное из жестокости и наркотиков существо, не имеющее представление о любви и ценности чужой жизни? Может, Джорджиана или Элиот? Те, что кидают в других свою напускную заботу, а на деле являются лишь разлагающимися изнутри трупами, без души и хоть капли скорби, помимо скорби к самим себе. Можно сказать, что был еще Фрэнк. Бедняга Фрэнк, который стал мне так близок и так далек одновременно. Мальчишка, страдающий провалами в памяти. В ужасе просыпающейся посреди ночи и кричащий имя своего брата, которого больше нет. «Как меня зовут? Где я? Где Энтони?» Я слышал это, пожалуй, слишком много раз, бывая в маленькой комнате, где его поселили. Разве после этого можно задумываться о том, как несчастен ты и как горестна твоя судьба? Это было бы слишком эгоистично даже для меня. Пока я проводил свои дни в мансарде нашего нового дома, снова и снова кидаясь в свои приступы рефлексии, размышляя обо всех этих вещах, о которых стоило забыть, я слышал, как внизу он снова переставлял вещи. Идея фикс, поселившаяся в его голове — всегда что-то менять, двигать, убирать. Повсюду в доме появлялись эти адские часы. Тик-так. Отвратительно. Тик-так. Минута. Снова. И снова. От этого можно просто застрелиться. Он постучал в дверь и открыл ее. — Они хотят видеть тебя сегодня. Впервые за долгое время я услышал эти слова. Я кивнул, поднимаясь с пола и позволяя чужим рукам переодеть меня в новую одежду.***
Самым умным и одновременно глупым является маскировка самого себя. Чистый костюм, искусственный взгляд, контроль над своим рассыпающимся телом. Наденьте все это, попробуйте. Никто не скажет, как ужасно вы выглядите, имея в виду ваше внутреннее состояние. Все будут говорить «О, боже мой, ты выглядишь чудесно». — С тобой все хорошо? — произнес Даллон, как только мы подъехали к зданию «культа», в которое я не входил уже несколько лет. — Да. Он не спросил меня, готов ли я к этому, нужно ли мне это. Нет никакого смысла спрашивать то, что не имеет влияния на ситуацию. Мы вошли внутрь, и атмосфера гниения больше не казалась мне такой пугающей, такой отталкивающей. Я научился принимать вещи такими, какие они есть. Вероятно, можно подумать, что это — апатия. Для меня никакого смысла не было в том, чтобы ненавидеть это место, этих вампиров или людей, ничего больше не имело смысла, потому что ничего из этого не могло бы принести мне спасения. У порога в комнату их собраний я остановился, окидывая взглядом пустое помещение и бар, за которым никого не было. На секунду, мне показалось, что что-то собирается вот-вот выпрыгнуть из моего нутра. Какое-то грязное, темное, тяжелое чувство, готовое прожечь дыру и выбраться наружу, поглощая все в этом месте. Но тут холодная рука коснулась моего запястья, и я почувствовал, как холод объял меня снова. Внутри претенциозно обставленной комнаты собрались они все. Не изменилось ничего, кроме цвета и фасона их одежды. Даже взгляды остались прежними. Я думал, может быть, это судьба всех вампиров, рано или поздно застывать во времени как ледяная скульптура, с идеально гладкой кожей и непроницаемыми глазами, отливающими мрамором. Единственное, что было обидно — меня эта судьба никак настигать не хотела. — Тебе уже лучше? — спросила Джорджиана. Мы не оставили больше друг для друга никаких искусственных улыбок и объятий. Они поняли, что я — нечто чуждое им, и больше не хотели принимать мою новую сущность. Я хотел ответить «какое это имеет значение? Что это изменит?», мне вдруг невообразимо захотелось закричать о том, о чем я думал последние три года. Вывалить на них всю правду, чтобы их лица еще больше исказились от неприязни и отвращения. Но вместо этого я просто ответил: — Да. — С ним все в порядке, — сказал Даллон, будто мой был ответ равен ответу маленького ребенка на приеме врача. — Это хорошо, — вынесла она вердикт. Мы сели на свои места, и они принялись обсуждать свои обыденные вещи — «культ», наказания, обращения. Казалось, они не замечали меня. Или просто видели, что не имеют для меня больше никакого значения. Тем было проще для меня сидеть и думать о том, как поскорее убраться из этого места. На прощание они сказали мне, что будут рады видеть меня снова, хотя я знал, что мне по-прежнему нельзя что-либо делать без их согласия. Нельзя убивать, нельзя являться на «казни», нельзя появляться в «культе». Домашний арест для провинившегося ребенка. По дороге домой я думал, почему Даллон не сказал им о моих окровавленных руках, моей запачканной одежде и трупах, что нашли в домике в лесу. По его глазам ничего нельзя было сказать, он был словно бомба замедленного действия, и то, что он знал, давало ему еще больше власти надо мной.***
Время не имеет значения. Время всего лишь песчинка, когда у тебя есть целый пляж, но ты не строишь ни один песочный замок. Не придаешь песчинке ценности. Все утекает сквозь пальцы — одна за другой, годы идут за секунды, столетия за минуты. Наверное, так ощущает себя Земля. Вечность пуста. Ты проживаешь вечность в бесцветном кино, ощущая себя прекрасно, пока в один момент не понимаешь, что песчинка из полугода, замкнутая на одном человеке, не становится тебе дороже всего. Песчинка размером с вселенную времени, пока пески бегут дальше, унося ее прочь. Я смотрел на город в окне моего кабинета и видел отголоски времени, шепот маленькой песчинки. Я был похож на человека в летаргическом сне. Я слышал, дышал, видел… все что угодно, но не жил. Из всей этой замкнутой рутины моих мыслей меня выводило только внутреннее предчувствие, накрепко засевшее в каждой клетке моего тела — я полагал, что вот-вот что-нибудь изменится, наступит моё спасение. Не понятно, откуда бы я это решил, но чувство было слишком сильным, я вообще стал ощущать все слишком ярко после этой встряски три года назад. И вот я, сидящий день за днем либо в своем рабочем кабинете, либо в спальне нового дома, рассуждал о том, каким же будет мое избавление от всего этого — смерть? Может быть, они позволят мне покинуть «культ»? Может быть, я окончательно сойду с ума и перестану воспринимать мир так, как делаю это сейчас? Вариантов было много, но ни один из них не мог считаться верным, потому что единственное спасение, которое меня ожидало, было спасение человеком, которого я любил. Но тогда я еще этого не знал. И он тоже не знал. Однако процесс уже был запущен, как и в тот день, когда девушка из провинциального городка вылезла из окна родного дома. Я все еще помнил, как выглядело ее мертвое тело, однако, оно осталось в прошлом, а меня ждало совсем иное будущее, и я почувствовал, что снова могу дышать, когда после трех стуков в дверь моей комнаты, я услышал голос Фрэнка: — Ты не поверишь, кто решил вернуться. Он засмеялся, и громкий голос его раскатился громом, как и вылетевшие слова. Я закрыл глаза и стал считать секунды. Тик-Так. Все заново. Я чувствовал, что скоро снова смогу услышать биение его сердца. — Ты лжешь. Я стряхнул пепел с сигареты, позволяя ему падать прямо на пол тлеющей пылью. Фрэнк нахально вскинул брови, складывая руки на груди. Его губы растянулись в самой правдивой улыбке. — Может, у меня и бывают провалы в памяти, но когда я в себе, я все прекрасно помню, — он указал пальцем на свою голову, усмехаясь над собственным недугом. Это был его способ примирения с трудностями — высмеивать их до тех пор, пока они не станут казаться незначительными. — Идиот. Еще раз, что точно ты слышал. Он растянулся на моей постели, его грязные кеды оставили след на чистом белье, — мне было плевать, лишь бы он не затыкался и еще раз произнес то, что давало мне надежду. — Джерард сказал, что, цитата, «этот тупой мальчишка и Кроуфорд возвращаются, проследи, чтобы Россу не сорвало крышу», — он усмехнулся. — Ему стоило думать об этом года три назад. — Их ведь убьют. — Вряд ли, — промычал Фрэнк. — Они были в «культе» всё время, очевидно, их простили. Иначе они бы уже были мертвы. — Три года никто не говорил мне даже, что он жив. Мы оба промолчали на это. Где-то внизу громыхнула дверь, и Фрэнк раздраженно посмотрел на меня. — Папочка дома, — скривился он. Я улыбнулся, но мысли о Даллоне нисколько не встревожили меня. Все за мгновение отошло на второй план, размылось, стало призрачным и не важным, когда я вспомнил слова Фрэнка. Брендон собирался вернуться, прямо сюда, в чертов Питтсбург. Если бы он выбрал любой другой город в штатах: Нью-Йорк, Даллас, Вашингтон, какой угодно, чтобы начать новую жизнь, я бы не стал этому препятствовать. Но он возвращался сюда, чтобы всполошить налипшую на эту историю пыль, растерзать старые раны. И что я должен был делать в этом случае? Он не оставлял мне выбора. Он словно хотел снова попасть сюда, хотел, чтобы я сделал то, что собирался сделать три года назад. И я хотел этого еще больше. Вероятно, я думал, что все мои мучения прекратятся ежесекундно, если я просто отважусь, наконец, покончить с этим — убить его, и вернуться к нормально жизни. Но дело в том, что нормальной жизни у меня никогда не было. И я стал задумываться об этом лишь сейчас. Вся моя история похожа на лихорадку сумасшедшего, и я в ней был, словно лишь сторонний наблюдатель. Только когда появился Брендон, я почувствовал весь этот приторно-горький вкус дерьма, в котором находился более века. Я уцепился за жизнь, как цеплялся тогда он, в тот момент, когда спасался от меня. Над моим сердцем повисло бремя неопределенности. Я попрощался с Фрэнком и впервые за долгое время сел рядом с Даллоном, пока он в своей отрешенной манере, под звуки странной музыки из проигрывателя, разбирался с полицейскими отчетами. — Я скрыл все улики, указывающие на тебя, — тихо произнес он. Его пальцы нервно стучали по обивке дивана, и я коснулся их своей рукой, заставляя остановиться. — Спасибо, — вежливо ответил я. Он уставился в дальний угол комнаты, лишь бы не обращать на меня внимание. Огородился, словно от надоевшей мухи. — Mine læber, jeg hviskede ord om kærlighed* (*в пер. с датского «моими губами, я прошептал слова любви»). В повисшем молчании он стал еще холоднее, чем был до этого, но, тем не менее, я знал, что на секунду, он был задет. — Не делай этого, — произнес вампир. — Чего? — Не пытайся сделать меня своим якорем. Я вижу, что ты уже все знаешь о мальчишке, и теперь ты просто хочешь зацепиться за меня, чтобы не ввязяться в это вновь. Я отпустил его руку, лед этих слов был одновременно и невыносим, и приятен. — Ты говорил, что всегда спасёшь меня. Блеск голубых глаз стал более тусклым. Он дотянулся рукой до моего лица, и прикосновение пальцев, словно холодного скальпеля прошлось по щеке. — Я не могу спасти тебя, пока ты не позволяешь мне этого сделать. Даллон встал, и прикосновение ушло вместе с ним. И, хотя это было так, я все еще чувствовал его на своем теле. Возможно, если у меня будет чуть больше времени, если я заставлю себя пересилить то, что сидит внутри меня, если убью Брендона и восстановлю порядок вещей, у меня будет шанс стать частью своего создателя. Даллон был из тех вампиров, что весьма посредственны, в них нет той глубины чувств, что в несуразных мальчишках, но ведь Габриэль Гарсия Маркес говорил — «только потому, что кто-то не любит тебя так, как тебе хочется, не значит, что он не любит тебя всей душой». Возможно, любовь Даллона, такая, какая она есть — это то, чего я достоин. Это то, что я имею право иметь, ни больше и ни меньше. В наших жилах течет одна кровь — его, в нашем сознании одна идеология. Эта связь нерушима, сколько бы я не пытался ее оборвать, и тем не менее… Тем не менее, думая об этом, я лишь сильнее понимал то, как глубока моя привязанность к мальчишке с Семпл-Стрит, и стоит ей оборваться, как от меня не останется ничего, что делает меня, хотя бы отчасти «человеком».***
В былые времен душевной растерянности я часто останавливался у центрального вокзала Питтсбурга и думал, как так вышло, что большую часть жизни я провел в этом городе, что привязало меня к нему, к его стандартным американским улочкам и разноцветным домам? Я вглядывался в прохожих людей, держащих в руках билеты до соседнего городка и имеющих свободы больше, чем имел я. Мне невообразимо хотелось бросить взгляд на табло и купить первый попавшийся билет. Но, тем не менее, я знал, что все равно вернусь сюда. Однажды я выбрал это место, и теперь оно навсегда стало моим домом. Порой тяжелые воспоминания одолевали меня. Я пускался в отчаяние, вспоминая, как много потерял здесь, на земле этого города, как много отдал за то, чтобы видеть, как жизнь здесь растет и процветает. Мне не хватало легкости человеческого разума, когда существуют мимолетные заботы и мысли о том, что рано или поздно твое время пройдет. Мне не хватало чувства, что ничто не может быть вечным, потому что я был с вечностью в родстве. А уж мои терзания породнились с ней куда ближе. Недалеко от Либерти-авеню я остановился и присмотрелся к вокзалу. На секунду внутри меня возникло знакомое чувство любопытства. Мне захотелось лишь на мгновение взглянуть на поезда, прибывающие в город, или, возможно, среди приезжих обнаружить знакомые глаза и глупую прическу. Но в итоге я просто прошел мимо — в конце концов, он все равно придет ко мне сам. Его привязанность ко мне куда сильнее, чем моя. Его привязанность зашифрована на его запястье.