Часть III 27.
Шесть утра. Только вчера проведший масштабную наступательную операцию, но майор Чейз не спит. Он кутается в шинель, прячется от холодного ветра и снежной вьюги. Всматривается в горизонт. Скоро должна показаться машина с его бойцами. Всем медали. И выпивку за его счет. А тем, кто не пьет — лучший чай, какой только можно добыть здесь, на фронте. Подчиненные смеются, он только что ковровую дорожку для смертников Райта не стелет. Смертники. Когда он услышал это впервые — орал, как сумасшедший, грозился расстрелять всех шутников. На третий день смирился, посмеивался даже. Вместо одной машины, возвращаются две. Пока из второй выпрыгивают бойцы, знакомые и нет, из первого автомобиля, не поднимая головы, выходит лейтенант Райт. Он обходит машину кругом, открывает пассажирскую дверь. Себастиан с трудом выбирается наружу. Брок придерживает его, как маленького ребенка, который теряет равновесие от каждого нового шага. Сержант Грин отдает честь левой рукой. Прикладывает изуродованную ожогами ладонь к перебинтованной голове. Правый рукав свободно болтается вдоль тела. Майор старается не смотреть. На войне не первый год. Столько увечий видел, что и не сосчитать. А здесь не может отвести взгляд. Это же его мальчики! — Что произошло, сержант? — Граната, сэр. Брок за его спиной опускает голову. Винит себя — оно понятно. Чейз не станет ему говорить всем известную истину «в этом нет твоей вины». Даже «война есть война» не скажет. И уж тем более промолчит по поводу «хорошо, что живой». В глазах лейтенанта затравленный ужас. Он все равно ничего не услышит, чтобы майор сейчас ни сказал. Себастиан не произносит больше ни слова. Отправляется в медблок по наставлению командира. Энтони за ним. Он говорит, что справится, а лейтенант может пойти умыться и отдохнуть. Вместо отдыха Райт тащится к майору. Он должен сдать отчет о проведенной операции. Абсолютно секретный отчет об абсолютно секретной операции. Официально это все еще считается отпуском. Чейз подрывается с места, завидев его на пороге. — Ты отлично справился. Можешь собой гордиться! Вернул-таки своего сержанта. И всех ребят сохранил. Пленных американцев спас. Молодец, Райт. Медаль по тебе плачет. Брок бездумно пожимает протянутую руку. Поднимает голову. И Чейз видит, как постарел один из его лучших командиров. Серебро в волосах 27-летнего лейтенанта — бред. Такой же, как и однорукий снайпер-музыкант. Он чувствует, подступающий к горлу тошнотворный ком. Возможно, было бы лучше, если бы Грин так и не вернулся из плена. — Оставьте комплименты при себе, майор. — Даже если заслуживаешь? — Даже если напрашиваюсь. Чейз опирается на стол. Складывает на груди руки. Он понимает, что после тяжелой дороги Брок должен отдыхать. Если он здесь, значит ему что-то нужно. И видит Бог, майор готов дать своему лучшему лейтенанту все, что тот попросит. — Чем я обязан визиту? — Он свое отвоевал. — Отвоевал, — соглашается командир, — И ты вместе с ним, — майор усмехается, замечая растерянность подопечного, — Если я что и понял за годы совместной службы, так это то, что вас нельзя разлучать. Через недельку придут документы, и вы поедете домой. Нью-Йорк ждет. А войну мы и без вас выиграем. Брок не уверен, что можно вот так запросто подойти и обнять майора. Он вообще ни в чем не уверен в последнее время. Он слишком устал, чтобы думать о дисциплине, о нормах уставного отношения военнослужащих. Ему на все плевать. Он просто благодарен майору за понимание, за возможность спасти своего друга, да возможность жить без войны. Он только боится, что они не смогут без войны. Они связаны ей. Они ей повенчаны. Их комната в Ахене осталась нетронутой. На столе до сих пор стоит стакан. В нем было молоко. За время отсутствия жильцов оно высохло. Превратилось в пыль. Брок думает, что вся его жизнь превратилась в пыль. В голове набатом стучат слова брата: «… держись подальше отсюда. И мальчишку своего не пускай». Не послушался. Пустил. Теперь придется жить с последствиями этого решения. Стакан со звоном впечатывается в дверь. Брок вообще любит крушить посуду. Это несколько успокаивает нервы, хоть и ненадолго. Энтони застает его безжалостно таранящим стену кулаком. Брок замечает чужое присутствие сразу. Прекращает дробить собственные кости о холодный бетон. Закрывает лицо ладонями. И видит синие глаза, рыжую косу и забавные веснушки на носу. Он видит испуганное лицо Хейли, отпечаток своей пятерни на ее руке. Энтони, как и она, застал его не в самый лучший момент. Нет, Брок не плачет. Смеется безудержно. Безумно. Страшно. Пустой смех, безжизненный. Истерика. Эмоции захлестывают выпотрошенного болью лейтенанта, выворачивают наизнанку. Он не может с ними справиться. Энтони вообще удивляется, что после всего этого парень еще в состоянии мыслить здраво. Энтони еще не знает, что эта суперсила Брока на исходе. Под ногами хрустят осколки. Капрал подходит ближе. Он говорит, что на ночь Себастиан останется в лазарете. Французы оказали ему первую помощь, он выжил благодаря их стараниям. Теперь время американцев позаботиться о своем солдате. Возможность повторного развития инфекции миновала, значит, опасности для жизни больше нет. Несколько минут он уговаривает Брока воспользоваться душем и отдохнуть. Себастиану сейчас будет нужна вся жизнерадостность Райта, на которую он только способен. Брок смывает с себя грязь и кровь, надеется, что сможет вместе с ней смыть все эти дни: плен, поиски, руку, возвращение в Германию. Сон не приходит. Райт откидывает одеяло, кутается в куртку и идет в госпиталь. Себастиан тоже не спит, просто лежит с закрытыми глазами. Он делает вид, будто не замечает, что кто-то пришел. Еще бы дыхание задержал, чтоб наверняка. Он думает, что ему кажется. Но видение не исчезает. Себастиан хрипит и давится кашлем от долгого молчания. — Ты пялишься. — Пялюсь, — не спорит Брок. Куртка спадает с плеч. Райт опускается на пол у изголовья кровати, как преданный пес, как когда-то любил делать дома, пока музыкант вырисовывал свои ноты. Холодные пальцы касаются плеча над лямкой майки. Он вздрагивает будто от озноба. Это ошибка. Себастиан тут же отдергивает руку. Брок поднимает голову, ловит ускользающие пальцы. — Мне по-прежнему приятны твои прикосновения. Просто я немного… отвык. Извини. Он обнимает сержанта, стараясь не потревожить раненое плечо. Прижимает к себе. Он ведь так и не понял до конца, что Себастиан вернулся. Что они оба вернулись. Грин сам тянется к Броку. Убеждается, что тот не испарится, стоит закрыть глаза, что он живой. Он рядом. Теперь навсегда. Себастиан не верит. Перед глазами с пугающей ясностью вспыхивают картинки из недавнего прошлого. Плен. Попытку побега. Пытки. Он бы все равно ничего не сказал, даже если б что-то знал. Но фашистам, кажется, просто нравится причинять людям боль. — На той руке все равно все пальцы переломаны были. Я отказался говорить. Они взяли сначала иголки, потом нож, потом кувалду. Знаешь, когда с тебя заживо снимают кожу — это неприятное ощущение. Брок вздрагивает от тихого смешка. Стискивает здоровое плечо. Склоняется над койкой. Целует пропитанные кровью бинты. Себастиан чувствует влагу на щеках. Он уверен, что не плачет. Нечем уже. Грин поднимает глаза. Он не видит лица лейтенанта. Только прозрачные капли падают с его подбородка на щеки сержанта. Любить бывает больно. Им обоим это известно не понаслышке. Бывает страшно до дрожи. Даже опасно. Это никогда их не останавливало. Они похожи друг на друга гораздо больше, чем сами это осознают. — Бастиан, я должен сказать тебе кое-что очень важное. Давно должен был. Все это моя вина. Если б я был сильнее, если б я только лучше заботился о тебе, если бы я смог отпустить брата, мы бы не оказались здесь. Ты бы не оказался здесь. И твоя рука… — Брок, не нужно, пожалуйста. Просто так вышло, — спокойно прерывает его Себастиан. «Просто так вышло» пробивает грудную клетку на вылет. Сердце пропускает удар. Лейтенант замолкает. Он молчит так старательно, что челюсть сводит от невысказанного, незаконченного. Это почти физически больно. Себастиан никогда не был слаб, но сейчас он хрупок словно первый лед. Ему нужна защита и надежная опора. Если он говорит «просто так вышло», Брок должен позволить ему в это верить. Брок не может заснуть. Он прижимает к себе спящего друга и думает обо всем, что они пережили вместе или врозь. Энтони был прав, если не сбить Райта с мысли, она задушит его. Понимание того, что Бастиан близок к тому, чтобы сломаться, давит на Райта. С детства привыкший к ответственности, парень прогибается под ее тяжестью. Под тяжестью чувства вины, которое он тащит за собой много лет. — Скоро мы вернемся домой, малыш. Ты будешь в безопасности, — шепчет лейтенант. Утро приходит неожиданно. Брок так и не смог заснуть. Стоило закрыть глаза, как воспоминания уносили его в далекое прошлое. В довоенный Нью-Йорк. В август 1935. На пирс. Где восемнадцатилетний пацан улыбался закату. Где были лишь они двое, и кричащие над волнами чайки. Где не было войны. — Я ведь смогу жить нормально? Голос Себастиана надломленный. Напоминает скрежет металла по стеклу. Брок наблюдает, как парень неуклюже вертит вилку в левой руке. Он отчетливо помнит, как эти самые пальцы, без какой-либо неловкости, уверенно нажимали на спусковой крючок, держали нож, ломали кости парой ударов. Или сжимались на горле противника смертоносным ожерельем. Теперь они кажутся ненастоящими, пластиковыми. — Ты справишься с этим. Я всегда буду рядом. За неделю сержант Грин учится управляться с одной рукой. Старается ходить, не кренясь в сторону. Расчесывать и мыть волосы самостоятельно. Он даже стрелять пробует. Винтовка вырывается из хватки цепких пальцев, и пуля летит в сторону. Никто не пострадал, но больше Грин винтовку в руки не брал. Оглаживал голодным взглядом, как желанную, недоступную девушку, но даже близко не подходил. Пришлось привыкать к пистолету. Брок не знает, как к нему подступиться. Себастиан сводит все его попытки заговорить на нет своим «просто так вышло». Если раньше Брок считал, что Себ был слишком эмоциональным, то теперь скучает хоть по какому-нибудь проявлению обычных человеческих эмоций. Злость, ненависть, боль. Хоть что-нибудь. Но Себастиан смотрит на него пустыми глазами и молчит. Даже письмо бабушке он просит написать Энтони. Брок начинает ненавидеть этого чернокожего парня. Себастиан почти полностью отстраняется от него. Зато капрал Фишер становится ему лучшим другом. Райт ревнует, но ничего не говорит. Если Себастиану нужен Энтони — хорошо. Может, он ненавидит Брока. Винит его в случившемся. И больше не хочет иметь с ним ничего общего. Пусть так, только он рассказал бы, не стал держать в неведение. Прежний Себастиан не позволил бы Райту вариться в собственном соку, представляя в красках, что сейчас делает Фишер с его сержантом за закрытыми дверями. Машина за ними приходит ближе к вечеру на пятнадцатый день после возвращения. Они поедут на вокзал. Оттуда в Лондон. А там уже самолетом в США на какой-то закрытый военный аэродром. И снова поездом в Нью-Йорк. Парни прощаются с сослуживцами. Энтони смотрит на Брока. Наблюдает за реакцией. Вряд ли они увидятся снова. Хотя пару раз он обещал приехать в Нью-Йорк уже после того, как кончится эта проклятая война. — Ты хороший друг, хоть и черный. — Ты хороший человек, хоть и голубой. Они пожимают друг другу руки. Фишер хлопает его по плечу. Обещает победить, чтобы эти двое были, наконец, в безопасности. Просит писать и прислать пару пачек приличных папирос и, может быть, кофе. Энтони улыбается, обнимая Себастиана. — Не смей сдаваться, — шепчет он. Себастиан и Брок садятся в машину. Тони с ребятами остаются на войне, а они уезжают домой. И черт знает, как сложится их жизнь. Брок думает, что мир рухнул в пропасть, и он вместе с ним. Себастиан думает, что идя на фронт добровольцем, он ни разу не задумывался о смерти всерьез. И сейчас, беспокойно теребя пустой рукав, он боится, что из-за него Брок загубит свою судьбу. Он не может этого допустить. Нью-Йорк встречает их пасмурным небом, холодным ветром и белоснежным снегом. На фронте он был черный, взбесившийся, страшный. А здесь чистый, красивый, искрится на солнце. Раннее утро. Вокзал почти пуст. На перроне стоит миниатюрная женщина в коричневом пальто. Голову покрывает запорошенный снегом берет. Седые волосы аккуратными волнами ложатся на плечи. Брок не узнает ее. Себастиан выхватывает знакомое лицо практически сразу. Толкает друга локтем. Тот не понимает. Вертит головой, а потом застывает. — Мама, — эхом отражается от вокзальных стен. Сумки падают на пол. Женщина стучит каблуками, бежит к ним, на ходу утирая платком слезы. Брок обнимает ее. Приподнимает, кружит в воздухе. Она целует сына. Джулия улыбается стоящему в стороне Грину. Себастиан сдержанно здоровается. Она смотрит на форменный китель с пустым правым рукавом, и в ее взгляде читается уже привычное им обоим выражение жалости. Брок знает, что другу это не нравится. Слишком гордый Себастиан никому не позволяет жалеть себя, и ему в том числе. Сердце предчувствует неладное. Он отступает на шаг, всматривается в постаревшее лицо. Женщина грустно улыбается, отводит глаза. Брок уже понял, в чем дело. Не верит. Боится услышать подтверждение своим страхам, но все равно спрашивает: — Как ты узнала, что мы приезжаем, мам? — Адвокат передал ваше последнее письмо мне, как единственной родственнице человека, указанного в завещании миссис Грин. Ответ заставляет подавиться воздухом. Джулия не сводит глаз с сына, а тот не может отвести взгляд от замершего Себастиана. Он подходит к нему, берет за руку, переплетая пальцы. Женщина протягивает им знакомый ключ. Брок прячет его в карман. Подхватывает обе сумки одной рукой, а второй тащит за собой оглушенного страшной новостью друга. Себастиан думает, что лучше бы он сгинул в том лагере.27.
14 марта 2020 г. в 21:05