Венские грёзы

До чего непросто видеть это каждый день... Нет, не просто видеть, жить этим! Упиваться этой щекотливой близостью сожительства и, вместе с тем, кожей ощущать эту пропасть. Он приходит домой с работы, а я в который раз за месяц готовлю что-то «в подарок Венгрии». Ха! Конечно! Именно ей… После такого расставания ни один уважающий себя аристократ не будет задаривать лишним вниманием особу. Максимум, удостоит незначительным подарком и открыткой на главные в году праздники, но не более. Как всегда, как бы между делом, я прошу попробовать. Мне так нравится слышать его похвалу в адрес австрийской выпечки, хоть она и буквально вытянута принудительным закармливанием. А вечера… О эти прохладные осенние вечера, когда за окном льет как из ведра, он по обыкновению в приподнятом настроении от близящегося Октоберфеста, а я снова пускаю корни в табурет у рояля. В этот раз цикл «Песни без слов» Мендельсона, который, кстати, тоже немец. Я тщетно жду, что он заметит такую смену репертуара, но военная выправка явно не предназначена для того, чтобы увидеть существенную разницу с тем же Шопеном. А мне от этого даже забавно, это моя маленькая шалость. Точно хождение по лезвию, или тонкому льду, и мне определенно становится от этого легче. Эдакие слова любви на неизвестном ему языке, но ласкающие слух. А он что-то читает в гостиной, и я даже отсюда вижу, что слушает мою игру вполуха. Ему определенно нравится, но чем, он вряд ли поймет. Знал бы, сколько души я вкладываю в каждый звук, переходя от меццо пиано к форте на кульминации. Сколько эмоций в каждом нажатии педали и даже паузе, точно запинка на трудном для выражения, но очень значимом слове. Я озорно добавляю тремоло, где его нет и не задумывалось — не то чтобы я возомнил себя кем-то более значимым чем этот, безусловно, великий классик, но мне так захотелось и показалось, что это будет к месту. Музыка — моя страсть, то — куда я выпускаю все, что держу в узде на протяжении дня. Словно медитация, но в последнее время игра не шибко снимает напряжение, лишь раздразнивает меня самого. Я прикрываю глаза ненадолго, могу себе это позволить, ведь знаю это произведение до мельчайших штрихов и акцентов, а перед глазами всплывает эта лазурь. Казалось бы, у его глаз такой холодный оттенок, но от них всегда веяло теплом, а порой даже жаром. Его эмоции ярки и выразительны, словно полная моя противоположность, но они так схожи по силе с той бурей, что передает сейчас моя игра. Ах, если бы он только знал, понимал, чувствовал это. Я так очарован игрой и Людвигом, тем образом его, что застыл на последних нотках легато, что сделав миллисекундную заминку, оступаюсь пальцем, задевая соседнюю клавишу. В ту же секунду в сердце что-то сжалось, что-то провалилось глубоко-глубоко, и я чувствую, как кровь ударяет в голову, пульсируя в висках, и теряю ощущение пространства. Я настолько поражен и растерян, что не могу просто продолжить играть, как того требует извечное правило. Точно весь мир сжался до этого небольшого пространства со мной и роялем. Тяжело дышать, а голова не соображает. Я делаю попытки найти нужные ноты, вспомнить на физическом уровне, что за фраза идет дальше, и как должны двигаться пальцы, но мысли роятся в голове, мешая сосредоточиться. А что, если он заметил… Да, он не мог не заметить, ведь не каждый день я, Родерих Эдельштайн, ошибаюсь, играя то, что руки помнят столетиями! Я хочу продолжить, но эта чертова неуемная дрожь в руках… Меня бросает в холод, а до слуха доносится стук крупных капель дождя по стеклу. Людвиг?! Боже, что мне сказать?! Он ведь наверняка спросит, что случилось, не сейчас, так позже. Так, надо подавить в себе эту нарастающую истерику. Я делаю глубокий вдох и заключаю, что не в силах играть сегодня — в голове слишком стерильно. Искать партитуру с нотами не лучшая затея, хочется просто покинуть зал и закрыться в своей комнате с книгой. Но как это сделать красиво, так чтобы он ничего не понял? Из мыслей меня выдирают такие знакомые его шаги, и мое лицо постепенно приобретает все большую бледность, ведь никакое объяснение в голову не лезет. — Почему замолчал? — не громким, но звучным баритоном, он огласил роковой для меня вопрос. Я готов сквозь землю провалиться, ощущая на себе взгляд этих глаз, и обливаюсь холодным потом, но тут же его предположение вытаскивает меня из этого кошмара наяву, словно спасательный круг, брошенный утопающему. А специально ли? Не думаю. — Разбираешь что-то новое?