Венские грёзы

Пресвятая Дева Мария, как я счастлив, что он не разбирается в музыке. Это просто подарок небес, хоть я и не думал что все так запущено — все же и он умеет немного играть. Осторожно, даже любовно, я прикрываю лакированную крышку клавиатуры, такую теплую на ощупь, и оборачиваюсь, стараясь произвести впечатление максимального равнодушия. — Да, но устал немного. Вздремну пожалкуй. - Я встаю и, слегка шатающейся походкой иду на выход из зала, по пути выключая тусклые бра. А в дверях застыл ОН. Его крупная фигура загораживает проход, словно отрезая пути к гипотетическому побегу — щекочущая нервы мысль, хоть ему и вряд ли придет на ум что-то подобное, ведь это всего лишь я. Он любезно пропускает меня, отмечая явную бледность, и говорит, что мне стоит отдохнуть, а я согласно киваю, и якобы устало, а на деле смущенно, прикрывая лицо рукой. Добравшись наконец до своей комнаты, я наливаю себе стакан воды из графина на прикроватной тумбе, и осушив его залпом, ставлю на место. В помещении прохладно и свежо, ведь никого здесь не было почти весь день. А главное — здесь темно, это не напрягает глаза и не заставляет сознание цепляться за мелкие элементы реальности. Легко крутанувшись, я падаю навзничь на мягкую кровать и снова ощущаю навязчивое головокружение. Прикрыв фиалковые глаза, я снова вижу короткие фрагменты из нашей жизни, но над ними явно поработало мое воображение. Вижу его широкую спину у плиты — да, готовит именно он, потому что мясо — это его стихия. — Людвиг... Я мысленно приближаюсь и обхватываю его плечи, сцепляя руки на груди. Щекой будто чувствую тепло его тела, просачивающееся через тонкую кофту, что так подчеркивает точеную фигуру. Аромат его парфюма, что свеж сейчас в моей памяти, так дурманит, и я стискиваю третью фалангу указательного пальца своими резцами, мысленно представляя, что это его плечо. Как хорошо, что это лишь фантазия и я не обязан сдерживаться. Нечто тягучее разливается по телу, и я невольно тянусь свободной рукой к своей груди. Прижав ладонь к солнечному сплетению, я опускаю руку медленно вниз по животу, а сознание рисует такие чувственные картины, словно он уже прижал меня бедрами к столешнице, развернув к себе лицом, и целует шею... Я так отчетливо вижу, как он усаживает меня, как разводит ноги в стороны и прижимается напряженным пахом. Черт, откуда во мне столько порока? Это плата за скрытность моих эмоций?.. — Людвиг... — С губ срывается тихий шепот, а моя рука уже скользит под расстегнутый ремень брюк. Другой я ласкаю шею и ключицы, рисуя в воображении истязающие мою кожу засосы. Издевательство! Почему сознание так ярко рисует это? Особенно этот тихий хрипловатый от возбуждения голос, произносящий мое имя... мурашки по коже. Он никогда не произносил его с таким подтекстом, но я откуда-то знаю, как бы оно звучало. Я так увлечен, что приспускаю брюки к коленям и, обильно облизнув ладонь, поглаживаю свой уже нетерпеливый жаждущий внимания член. А немец из этой фантазии опускается ниже, и покрыв поцелуями живот, обхватывает напряженную головку мягкими влажными губами. Его язык скользит по стволу вниз, и вновь, очерчивая паутинку вен, поднимается, нарочно проходясь по чувствительной уздечке. Тяжело дышать даже в этой вечерней прохладе, и я стягиваю галстук-жабо и расстегиваю поспешно ворот рубашки, что так сейчас мешают, культивируя этот жар. Снова прикрыв глаза, я быстро теряю из воображения лепнину на потолке, что еще пару мгновений назад стояла перед глазами, и снова вижу продолжение этой фантазии. Его губы... Боже, они, должно быть такие мягкие, и вместе с тем в моем воображении так крепко сжимают подрагивающую от напряжения плоть. Мои пальцы зарываются в светлые волосы, откровенно портя извечную укладку, а наяву меня уже пробирает мелкая дрожь возбуждения. Слишком яркая фантазия. Слишком яркая и слишком нереальная.