***
Он возвращается из долин в горы, позволяя божественному благословению течь сквозь него и проливаться в землю. Агдун видит слишком много в переливах движений своего Диблашуута. Жрецы Дибеллы отнюдь не слепцы, какими считают их остальные; напротив, их глаза острее прочих. Легко танцевать для земли и ветра, огня и звезд, легко танцевать для войн и для мира, для безмолвных богов и неслышных демонов. Ни в богах, ни в демонах, ни в звездах нет ни единой доли лжи. Хевнораак думает, что однажды не сможет больше видеть ее в смертных. Вырвет себе глаза и выменяет на тайну о том, как вычерпать из живых ложь, у сенешаля Черноперого Двора. Он бы не отказался продать и душу ради такой тайны, но его душа принадлежит самой ловкой из потаскух, а уж она-то своего не упустит. Легко служить Шору. Легко служить Кин. Эти двое слепы и счастливы. Маре никто не служит долго: не выдерживают, сдаются тем, кто еще свято верит в свои силы. Дибелле служат сплошь безумцы. Чего стоит один только Диблашуут. Тьма его подери, он никогда нормально не обучится этому козьему дерьму, которое называют Искусством Дибеллы. Агдун так и говорит: вначале научись любить, а потом учись Искусству. Наоборот не выйдет. Очень жаль, ведь Диблашуут в умелых руках – оружие не хуже Короны Бурь. Придется положиться на что-то другое, что требует чуть меньше, чем невозможное. Когда он поднимается выше, земля становится сухой и жесткой, сплошь усыпанной камнями. Глупости – пытаться вырастить что-то здесь, но весенний ветер стучит в груди, самое время совершать глупости, поэтому Хевнораак вскрывает себе вены на левой руке, а затем, поразмыслив, и на правой. Там, где проливается кровь, магии больше стократ, а когда проливается кровь жреца Дибеллы, пьяного от весны, жизнь начинается даже в горстке пепла из Хладной Гавани, не то что в предгорьях Джерол. Хевнораак идет вперед, поддерживая собственные утекающие прочь силы Песнью Восьмигранных Крыльев Мотылька, и по его следам поднимаются из камней первые побеги трав, что уже к Середине Года смогут прогнать голод или болезнь. Наверное, слабость – или божественный хмель – затмевают его рассудок достаточно, чтобы он прошел мимо дюжины мертвых ворон, в трупах которых уже несколько дней как роились черви. Да и голову матриарха, насаженную на кол у ворот оплота, он замечает только тогда, когда останавливается перед тотемом, который совершенно точно не принадлежит Дибелле. Пока он разглядывает полуразложившиеся тела людей своего клана, сваленные в беспорядочные груды вокруг общего костра, кто-то подходит к нему. Много других ричменов. Живых. - Так ты жрец этой каменной шлюхи? – мужчина, воин другого клана, глядит на него с издевкой и странным спокойствием, будто не знает, на что способны шаманы, даже когда кровь в их жилах на треть заменяет божественная воля. Хевнораак бросает взгляд на статую Дибеллы, вытесанную в скале много десятилетий назад; ритуальные подношения все в мухах и червях, а образ богини вымазан нечистотами. Дерьмо шевелится, будто в нем копошатся личинки. Кто-то из новых хозяев оплота вытаскивает одну из них и жует, одновременно завывая в ритуальном экстазе. - Я тебя знаю, - говорит Хевнораак тому пятну, что никак не желает складываться в человеческое лицо перед его глазами. – Ты предводитель жрущих падаль. Вас так называют от Гленморила до Мор Казгура. Это чистая правда, хотя за это ему вполне могут пустить кровь. Пока в нем трепещет эхо Восьмигранных Крыльев Мотылька, это не страшно, но собственной крови осталось не так и много. Может быть, он поторопился назвать служителей Великой Тьмы жрущими падаль. Они почти так же безумны, как обитатели Дрожащих Островов. Ни один человек в своем уме не стал бы жрать личинок из дерьма, если бы только не подыхал с голоду. Наверное, он мог бы попробовать очистить оплот, если бы у него оставалось хоть немного сил, растраченных по пути. Наверное. Кто-то приставляет ему нож к горлу, но воин, что заговорил с ним, качает головой и улыбается. - Взгляни на его маску: такие носят драконьи прихвостни. Это славное подношение для неё. Сегодня пятый день Второго Зерна, жрец... на девятый, когда она придет, ты будешь праздновать вместе с нами. Первым делом ему вырезают язык. Хевнораак этого не запоминает, рассудок отказывается ему подчиняться даже в те редкие моменты, когда он приходит в сознание. Магия культистов поддерживает в нем жизнь, но от боли она не уберегает. Когда Хевнораак пытается Кричать, Крик заставляет вздрогнуть весь оплот, но без слогов силы, придающих смысл Песни, это просто растраченная впустую сырая энергия. Среди служителей драконов есть те, кто даже не обратил бы внимания на искалеченное тело, хватило бы живого духа; попадись культистам один из них, безумцев пожалела бы даже их госпожа. Но Хевнораак не обладает подобным могуществом и подобными знаниями, он – всего лишь младший жрец, и его сила – это ричменское шаманство, благословения Дибеллы, пара хитростей и драконья маска. Намира сожрет его и не заметит. Его кормят гнилой человечиной, оставшейся от погибших людей его клана. Не всем повезло так, как им: Эрдех еще жив, вересковое сердце не дало ему умереть, даже когда ему переломали хребет и половину прочих костей, а вынимать сердце культисты не стали, решили позабавиться или благословить его по-своему. Эрдех не может двигаться и говорить, вместо слов у него получается только глухое мычание. Хевнораак знает, что он сказал бы, если бы мог: принеси меня в жертву и переродись, но это не сработает с вересковым сердцем. Благословленный матриархом защитник клана уже был мертв однажды, и энергия его настоящей жизни ушла навсегда. Видения приходят к слуге Дибеллы позже, чем к Эрдеху. Эрдех уже пытается есть личинок и мычит в том же безумном исступлении, как и прочие, но разум драконьих жрецов надежно защищают маски. С маской Хевнораак не расстанется до самой смерти, поэтому видения остаются просто видениями, образами из ночных кошмаров, от которых он сблевывает съеденную мертвечину обратно в скопище червей. Намира нашептывает ему слова, которых нет в языке людей, и отчего-то они кажутся непозволительно манящими. Хевнораак мечтает, чтобы кто-нибудь из культистов пришел овладеть им, как делают с пленными женщинами, а порой и с мужчинами: служителю Дибеллы хватило бы и такого для воззвания к силе богини. Но все в оплоте знают это не хуже него и потому не подходят близко. Язык Намиры щекочет мысли в его разуме. Хевнораак пытался бы убить себя сам, не будь он жрецом богини жизни: смерть – последнее, на что он способен решиться. Он ест червей и жуков от сводящего нутро голода, пьет отравленную трупным ядом воду от невыносимой жажды и знает, что это его не убьет. Намира не хочет его смерти. Намира хочет себе нового жреца с драконьей маской. Вождь культистов приходит совершить какие-то ритуальные приготовления. Может, вымазать его тело дерьмом или что там считается священным в клане жрущих падаль. Но вместо этого он предлагает питье, настоящее человеческое питье, какой-то отвар из кореньев. Хевнораак выпивает с жадностью всю плошку, а потом его выворачивает кровавой желчью, когда тело из последних сил пытается избавиться от жгущей нутро отравы. Вкус у похлебки постоянно меняется, но позабыть его невозможно: это вкус из его видений. Худшее, что он способен вообразить, и еще гаже: мертвые мухи липнут к пересохшему языку, склизкая дрянь ворочается в кишках. Он вынашивает Намиру, как вынашивают еще живые жертвы личинок плотоядных ос. - Это только плоть, - говорит вождь, неподвижно склонившийся над ним. – Отображение сложного простейшим. Выражение невыразимого. Если Хевнораак только беременен Намирой, предводитель культистов уже давно разродился ею. Его разум превратился в кашу, изъеденную мошкой. Хевнораак отворачивается, хотя его глаза залеплены гноем так, что он почти не видит. (Он видит всегда. Неважно, что у него с глазами.) Я знаю, чего ты хочешь, шепчет Намира. Я научу тебя не бояться. Вождь накрывает его искалеченные глаза ладонью, и Хевнораак на какую-то долю вечности видит, как он. Видит, как Намира. Все то, что есть в человеческих сердцах – и ложь, и гниль, и яд, и слабость – больше нет нужды называть прекрасным. Взгляни на них, шепчет Намира, взгляни на них прямо и без утайки, взгляни на них с отвращением, как они и заслуживают. Вдохни родной воздух всей грудью и признайся себе, что он полон отравы. Больше не нужно прикрывать уродство лживой красотой, как прикрывают калеки тряпками свои тела. Оно есть, и оно естественно, как естественны равно хрустально-чистые снега и полные мошки болота. Объект не несет в себе характеристики красоты. Ты – это характеристика красоты. Паттерны в твоем разуме. Но разум гибок, и ты можешь изменить их так, как тебе будет удобно; ты можешь изменить их соответственно истине. Со мной ты можешь больше не бояться смотреть. А потом видение уходит, и Хевнораак остается один. И остается воспаленная больная темнота, переполненная изнутри истиной, будто старая рана гноем. И бесконечная ночь до дня призыва. Намира обещает, что будет ждать. Хевнораак протягивает ладонь в темноту и касается холодной, как у мертвеца, вспухшей руки Эрдеха, бормочущего-мычащего бессвязный бред. Кажется, тот приходит в сознание на мгновение. Может быть, еще не поздно выдернуть его из Намиры. Может быть, соглашается Великая Тьма вокруг. Но зачем?***
В день призыва даже небо над оплотом лилово-черное, готовое разродиться дождем. Хевнораак не удивился бы, если вместо воды на горы Джерол сегодня пролились бы нечистоты. Выражение невыразимого. Сложное отобразить простейшим. Манифестация комплексных Стремлений не дается легко никому, особенно лордам дэйдра. Искусство немногим проще. К каменному алтарю, на котором раньше проводили священные обряды и матриарх, и сам Хевнораак, сползаются бесчисленные твари. Обезумевшие от ритуального экстаза культисты хватают их с земли и пожирают, не в силах насытить нечеловеческий голод. Эрдеха вытаскивают из пещеры, где держали их двоих, волокут до алтаря, там и бросают. При свете дня видно, как изуродован его хребет: человека будто согнули пополам, трижды и в разных местах. Хевнораак снимает с его тела толстую сороконожку. Во рту она лопается, как перезревший плод; у мякоти под хитином оказывается сладковатый привкус. Вождь пожирателей падали стоит совсем рядом. - Вырви ему сердце и отдай ей, - подсказывает он. Намира заволакивает его глаза: отдай его мне, отдай, отдай. Слова ритуала приходят на ум сами, и Хевнораак послушно кладет ладони на алтарь. Эрдех возится у его ног, будто не понимает, что парализован. Без языка Хевнораак не может даже толком произнести фразы призыва, но сейчас он понимает, что так и задумано. Намире не нужны слова. Она видит так глубоко в людских сердцах, как видит только Дибелла. Но ложь ей тоже не нужна; потому нет необходимости в строгих рамках ритуалов. Если ты можешь промычать что-то, или забиться в агонии, или просто сдохнуть на алтаре – сделай это искренне, и Намира будет довольна. Характеристика красоты, говорит себе Хевнораак, глядя на измаранную, оскверненную статую своей богини. Дибелла определяет красоту. Люди определяют Дибеллу. Он определяет Дибеллу. Он видит так ясно и так глубоко, как не видел никогда прежде. Кажется, он может различить трепещущие шелковые нити в воздухе, сети, сплетающие воедино всех живых и способных любить существ. И едва дрожащий воздух между ними: он дрожит от трепета крошечных крыльев огромного множества чего-то незримого. - Что ты делаешь? – спрашивает его вождь. Хевнораак смотрит на толстые колючие побеги, вгрызающиеся в тело Эрдеха. Того, должно быть, мучит нестерпимая боль, когда лозы собирают в единое целое его разбитые кости и заменяют собой порванные нервы. Ничего. Сердце вереска не даст ему умереть от боли. Я люблю тебя, безмолвно отвечает Хевнораак культисту. И в этом нет ни единой капли лжи. Если Намира – это отсутствие характеристик красоты, а Дибелла – способность их определить, он может выразить одно через другое. В первый раз в жизни Хевнораак смотрит прямо в души людей и заставляет себя не чувствовать отвращения. Некоторые шлюхи закрывают глаза под слишком уродливыми просителями, а некоторые, такие, как Агдун, способны видеть Дибеллу даже тогда. Хевнораак касается едва различимой нити, соединяющей его с вождем культистов, и беззвучно нашептывает ему всего один приказ. Это далеко не тончайшее мастерство Диблашуута, это самое простое и грубое решение, на которое он способен, и все же оно правдиво не меньше. Культист кивает с блаженной улыбкой и вскрывает себе брюхо от ребер до паха во имя любви. Энергия жертвоприношения вливается в искалеченное тело Хевнораака весенним ветром, и он сам обращается весенним ветром, солнечным светом, чистым пламенем начала жизни. Дибелла звенит вокруг стальными каплями росы на железной маске, Дибелла с шумным вздохом прорывается наружу из всего, что живо, и причудливые растения пронизывают культистов насквозь, выгрызают себе путь к солнцу из их тел, распускаются пьянящими цветами и укрывают семена в сочной плоти, и те рождаются снова; и так раз за разом, пока Хевнораак еще может Кричать новорожденной глоткой и Петь новообретенным языком. Когда он наконец замолкает, от Намиры не остается и следа. Он перевел ее в Дибеллу всю без остатка. Эрдех стоит перед ним на коленях, склонив голову; из его плеч торчат кончики лоз, а весь позвоночник увит шипастым стеблем. В его сердце нет страха, он неведом вереску, осталась только вина и благодарность. Но вину они делят пополам. Проклятая весна. - Если ты хочешь, я могу тебя убить, - говорит Хевнораак. – Если хочешь, можешь пойти со мной. От клана ничего не осталось, а Намира вернется – не сегодня, так завтра. Я не собираюсь быть здесь, когда оплот найдут новые любители пожрать червей. - Куда ты пойдешь? – спрашивает Эрдех, поднимаясь на ноги. Вересковое сердце в его груди бьется все так же сильно и ровно. Хевнораак пожимает плечами. - В горах еще много племен. На запад? Эрдех кивает. Обернувшись к оплоту, сплошь заросшему травами и цветами, вновь сбросившими на землю уже прорастающие семена, Хевнораак подумывает, не Спеть ли напоследок Песнь Огня, чтобы тот дотла выжег из старого дома скверну. Но поднимает глаза на статую Дибеллы, которую практически разрывает от смертоносной эйдрической радиации, будто первый весенний рассвет. И решает, что та справится не хуже.