Дети Шини

Через час мы всё же оказались на Рижском вокзале. На улице только начинало светать и от этого, а также от нервного возбуждения и пьянящего тумана в голове, всё кругом казалось зыбким и призрачным. Выдуманным и ненастоящим, словно нарисованные наспех декорации, а торопливо проскакивающие мимо озабоченные люди — ничего незначащей безликой массовкой. Как ни странно, телефон Маркова действительно удалось благополучно продать. И этот наш необычный поступок, и особенно то, что ничего плохого из него не вышло, только добавил нереальности происходящему. Петров просто подошел к одному из тёмных, привокзальных людей в натянутых на глаза шапках, негромким осторожным голосом предлагавших прохожим купить телефон «недорого», и показал айфон Маркова. Мы стояли чуть поодаль, и всё это время у меня было чувство, что этот человек сейчас схватит телефон и убежит, но он только покрутил его в руках и спросил, сколько мы за него хотим. Петров объяснил, что хочет поменять айфон на семь других самых простых трубок, и ещё добавил, что это очень выгодная сделка, ведь айфон совсем новый, и если его владелец собственноручно отключит функцию «Найти iPhone» и «Блокировку активации», то его можно потом задорого продать. Пока торговец крадеными телефонами ходил советоваться со своими «коллегами», вернулся Якушин, относивший в камеру хранения наши старые телефоны. Только он ничего не сдал, потому что стоимость ручной клади в сутки составляла около трехсот рублей, а срок хранения не мог превышать тридцати дней. Тогда Герасимов предложил отправить их по почте. И мы, запечатав свои трубки в толстые конверты, сдали их в ближайшем почтовом отделении. А когда вернулись, то сразу получили на руки пакет со страшными бэушными мобильниками, и, даже не успев их разобрать, сломя голову, бросились на электричку, с минуты на минуту уходящую в нашем направлении. В поезде было тепло, относительно чисто и довольно многолюдно. Сёмина хотела сидеть со мной, но я как представила, что всю дорогу она будет жаловаться и страдать, то быстренько усадила рядом с ней Маркова, а сама побежала за Амелиным и Герасимовым искать другое место. Якушин и Петров застряли, где-то ещё в самом начале. Но свободных мест больше не было, а позади нас набилась уже целая толпа. Так что пришлось остаться стоять в самом конце вагона. И всё было бы ничего, если бы я могла нормально держаться за поручни, но доставшийся в наследство по маминой линии маленький рост позволял это сделать, только стоя на цыпочках. Поэтому когда я пыталась цепляться за поручень, то получалось очень смешно, и Герасимов, в своей гранитно-серой куртке, возвышающийся слева от меня, точно скала, с каменным выражением лица заметил, что один мальчик, мечтая стать повыше, висел на турнике каждый день по три часа. Выше он не стал, зато через полгода мог почесать коленки, не нагибаясь. И что ему, Герасимову, интересно будет посмотреть на меня, когда мы доберемся до места. На подколки по поводу роста я уже давно не реагировала, но узнать, что Герасимов иногда даже пытается шутить, было забавно, о чем я ему тут же и сообщила. Тогда Амелин услужливо подставил локоть, но я предпочла нелепо болтаться целую остановку, потому что если я маленькая, то это не значит, что беспомощная. Однако от предложенного наушника не отказалась и, хотя его музыкальная подборка не отличалась позитивом, это было лучше, чем слушать невнятный многоголосый человеческий гул. Стоило нам перестать суетиться и куда-то бежать, в голове тут же вспыхнула красная предупреждающая лампочка: не совершаю ли я ошибку? Не поступаю ли глупо и несправедливо по отношению к моим родителям? В конце концов, я даже не знаю, как бы они отреагировали на всю эту историю с Кристиной, расскажи я им сама. Хотелось думать, что они всё же встали бы на мою сторону, но у них было столько своих проблем. В своё оправдание сказала себе, что оставила им записку аж на двух тетрадных страницах. Мои родители молодые и в какой-то степени современные, они должны понять. И потом, я пообещала вернуться сразу, как только всё это закончится. Да и с их напряжённым графиком они, возможно, и заметить не успеют, что меня нет. — Любишь Пласов? — расслабленный голос Амелина неожиданно выдернул меня из раздумья. Я прислушалась. « Protect me from what I want» — трагично стонал Брайн Молко. — Нет, — сказала я просто из вредности. — Занудная слезодавилка для мазохистов и любящих всплакнуть девчонок. На самом деле, было время, когда я их слушала. Я ещё много чего слушала, и мне много чего нравилось, но музыка — вещь очень личная, и если рассказывать всем подряд о своих вкусовых предпочтениях, то это почти, как позволить залезть к тебе в голову, а то может и глубже. — А ты типа не плачешь? Он иронично улыбнулся и наклонился ближе, чтобы лучше расслышать ответ, отчего вьющаяся мелированая челка занавесила пол-лица. — Не плачу, — ответила я довольно твердо. — Слёзы — признак распущенности и слабости. Это было почти правдой, но злило то, что он ещё и с этим полез. Как будто людям своих проблем не хватает. — Неужели ты так легко со всем справляешься? Неужели не бывает просто необъяснимо тоскливо на душе? За волосами глаз почти не было видно, а по то ли насмешливой, то ли печальной улыбочке понять, к чему клонит, не получалось. — Я уже говорила, что мне эти ваши беспричинные, надуманные терзания не близки. И перестань докапываться! Я слушаю «лабутены», «мертвые найки», и мне на всё плевать. — Хорошо, — послушно согласился он и выпрямился. Отвернулся, посмотрел на Герасимова, в окно, достал из кармана плеер, покрутил в руках, снова положил обратно, потом всё же не выдержал: — Никогда не поверю, чтобы девушка ни разу не плакала под музыку. — Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала Максим. А потом выросла, и с тех пор, подобная фигня меня не трогает. — Максим? — на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. — Там есть над чем плакать? — Конечно, — не моргнув и глазом, заявила я. — Вот, послушай. «Когда я умру — я стану ветром И буду жить над твоей крышей Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем И всё равно меня будешь выше». Я охотно процитировала песенку связанную, между прочим, с приятными детскими воспоминаниями. Тогда меня ещё папа в детский сад на машине возил, и её крутили по радио почти в одно и то же время. Я обязательно должна была дождаться этой песни и только потом вылезала из машины. А когда её вдруг крутить перестали, папа специально купил мне диск «для сада». — Чем не Placebo? — В твоём плейлисте нет ни Максим, ни лабутенов, ни Скр-Скр. — Ты копался в моём плейлисте? — Музыка — лучший способ понять человека. Именно то, чего я и боялась. Жалкие и нелепые попытки чужих людей «понять». Выспросить всё, войти в доверие, разнюхать, а потом посмеяться, облить грязью или сделать какую-нибудь гадость, отлично зная про все слабые места — вот что обычно называют словом «понять». — И что же ты там нашел? — Ну, помимо всего прочего, Аве Марию Каччини и Нюркину песню. — Это что-то значит? — Что ты умная и грустная. Я хотела было возмутиться, что нечего на меня навешивать свои унизительные ярлыки, и я не какая-нибудь эмо-гёрл, но тут прибывающий на станцию поезд внезапно затормозил, и мы, вместе с подпирающей толпой, резко дернулись назад, а затем беспомощно улетели вперед, прямо на Герасимова. К счастью, на станции вышло полно народу, и освободилось много мест. Причем Герасимов сразу же занял крайнее место, натянул бейсболку на глаза, но перед тем, как он скрестил руки на животе и погрузился в сон, я успела заметить у него под глазом лиловый синяк. Видимо, это его он так усиленно прятал. А мы вдвоем сели напротив и под «Gate 21» тоже мгновенно вырубились, даже не пытаясь возобновить разговор. Проснулась я от громких голосов, открыла глаза и увидела странную картину: Герасимов переместился к окну, а на месте пожилой пары, широко рассевшись, разместилась маленькая кругленькая старушка, закутанная в черный, плотно облегающий лоб, точно у монашки, черный платок. Широкое простое платье тоже было черным, а поверх этого скромного, традиционного наряда на ней красовалась ярко-розовая шуба из длинного искусственного меха, изрядно поношенная, но по-прежнему ослепительно вульгарная. Под мышкой старушка крепко сжимала черную лакированную сумочку. Она сидела так глубоко на сидении, что её короткие ноги в черных, с серыми отворотами валенках, до пола не доставали и забавно болтались в воздухе, точно у ребенка. Женщина громко и непрерывно разговаривала сама с собой. Будто где-то внутри неё разгорелся оживленный спор, и ей приходилось всё время отвечать кому-то невидимому и настырному. Её очень светлые, выцветшие глаза рассеянно бегали из стороны в сторону, не останавливаясь и не сосредотачиваясь ни на чем, а испещрённый морщинами лоб, как и густо напомаженные пурпурные губы, очень подвижно реагировал на каждую эмоцию. Старушка явно была ненормальная, и Герасимов, тоже проснувшись, косо и обеспокоенно поглядывал на неё. Но затем, вдруг перехватив взгляд, она развернулась к нему и очень ясно, будто бы даже разумно, уставилась в ответ. — Некого винить. При бегстве держи хвост поджатым. С привычным для него безразличием в голосе Герасимов ответил: «Я вас понял» и отвернулся, показывая, что дальше разговаривать не намерен. Но старушка явно не хотела успокаиваться. Протянула тощую руку с неожиданно обнаружившимся на ней перламутровым маникюром и принялась трясти его за рукав. Даже люди на соседней лавке заинтересовались и начали выглядывать. Но, чтобы вывести из себя Герасимова, нужно было очень постараться. — Ну, что? — спросил он с тяжелым вздохом и долгим «о», как я обычно говорю маме, когда она особенно настырно повторяет одно и то же. — Кони тянут в разные стороны! А разделение — есть освобождение, — выдала она порцию очередной бессмыслицы. И, заметив, что я проснулась, Герасимов послал мне такой страдальческий взгляд, что я едва удержалась от смеха. — Я всё сделаю, — пообещал он сумасшедшей. — Мне ничего не надо, я только желаю добра. Просто я слышу. И знаю, имеет смысл или нет. Ветер уже поднялся. В подтверждение своих слов старушка часто и убедительно закивала, а затем внезапно посмотрела на меня, и я, страстно желая ускользнуть от этого взгляда, невольно сползла вниз по сидению. Но это не помогло. — Твой же выход — дышать глубоко, — белесые глаза выражали участие и заботу. — И не потерять свое сердце, поедая чужое. Опоздаешь — будет раскаяние. И тут, у себя на локте, я почувствовала легкое пожатие, это Амелин, дремавший на моём плече, подал сигнал, что тоже проснулся. Потёр ладонями лицо, пытаясь отойти от сна, а когда убрал руки, то старушка, вскинулась, словно потревоженная птица, и переключилась на него. Однако говорить ничего не стала, а лишь протяжно и нечленораздельно замычала, точно у неё совсем не было языка. Амелин сначала аж подскочил на лавке, а потом, что было силы, вжался в неё, натянул на лицо капюшон, схватил меня под руку и торопливо зашептал: — Спрячь меня, пожалуйста! — Слезы до крови — сплошным потоком. Одинокий промокает. Вот что, — у сумасшедшей снова прорезался голос. Не знаю, как Амелину, а у меня от этой сцены мурашки по коже побежали. Старушка задумчиво поджала губы и уставилась в окошко. Мы тоже молчали, опасаясь, что она, не дай бог, ещё что-то скажет или сделает. Но как раз в этот момент в вагон вошел немолодой лысоватый мужчина в ярко-голубом жилете контролера и крест-накрест опоясанный ремнями. С одного бока электронный кассовый аппарат, с другого — небольшая прямоугольная сумочка, для сбора денег. Контролер шел по проходу и проверял билеты, а когда поравнялся с нашим сидением, лишь мельком взглянул на билетики, которые я ему показывала, и сразу переключился на старушку: — Опять ты? Ну, сколько раз говорить, что я не позволю тебе тут на халяву кататься. Поезжай на Курский, живи там. Но та лишь горделиво вскинула голову и продолжила глядеть в окно, точно и не слышала вовсе. — Эй, чума, — позвал контролер. — А ну, пошли. Выметайся. Через две минуты к станции подъедем. Ссажу тебя. Но старушка и бровью не повела, как сидела с лицом, выражающим оскорбленное достоинство, так и осталась сидеть. Не выдержав подобного пренебрежения, контролер сделал шаг вперед, схватил за розовый меховой локоть и рывком сдернул её с сидения. Вот, тогда-то старушка и заголосила. Громко, испуганно и жалобно, о том, что сын наказал ей ни в коем случае домой не возвращаться, а ездить по всей стране и «нести правду в народ». — Сто раз слышал, — проворчал контролер, с усилием вытягивая её в проход. Тогда она раскрыла свою лакированную сумку, резким движением выхватила оттуда стопку порванных прямоугольными кусками газет и, с криком: «Это речь моего сына. Это речь моего сына. Вчера судили политических, он был среди них», принялась разбрасывать их вокруг себя. Мы смотрели на всю эту комичную и одновременно неприятную сцену с разинутыми ртами и широко распахнутыми глазами. Но тут Герасимов встал и, осторожно подергав кондуктора сзади за жилет, тихим, конспиративным голосом спросил: — Почем билет? — А тебе куда? — До конца. — Двести тридцать девять рублей и сто рублей сбор. Короче, триста сорок рублей, — подытожил контролер. Герасимов сосредоточенно поковырялся в кармане, отсчитал три сотки и сорок рублей мелочью. — Пусть едет, — он кивком головы указал на притихшую и вполне осознанно наблюдавшую за его манипуляциями старушку, а затем вернулся на своё место, надвинул бейсболку на глаза, скрестил на животе руки и снова отгородился от всех. Контролер недоуменно пожал плечами, сложил деньги в сумку на животе и, после каких-то манипуляций с электронным аппаратиком, вручил сумасшедшей её билетик. Ещё раз бросил настороженный взгляд на Герасимова, точно заподозрив и его в сумасшествии, и двинулся дальше по проходу. Мы осторожно поглядывали на старушку, она будто бы тоже пребывала в некотором замешательстве. А затем, решительно застегнув сумку, мелкими шажками подошла к Герасимову, приподняла ему бейсболку и неожиданно поцеловала в лоб. Отчего Герасимов моментально вскочил на ноги так, что чуть было не повалил её на нас. — Береги себя! — сказала она и горделиво отправилась вслед за контролером. Глупо моргая, Герасимов ещё немного постоял, приходя в себя, как после пережитого стресса, а затем с облегченным вздохом свалился на сидение. Прямо посреди лба у него красовался ярко-пурпурный отпечаток губной помады, и мы с Амелиным, не удержавшись, одновременно зашлись в диком истерическом хохоте.