Дети Шини

За городом оказалось гораздо холоднее. К тому же, небо окончательно затянуло бледно-серыми тучами, и поднялся порывистый ветер. Мы вышли на перрон и, когда громыхающий поезд, мерно покачиваясь, умчался в мутную даль, оказалось, что кроме нас вокруг больше нет ни одного человека. По другую сторону от железнодорожных путей простиралось снежное поле: сумрачно-белая бесконечная простыня, сливающаяся с пасмурным тоскливым небом в невнятное единое ничто, без верха и низа. Местный магазинчик больше напоминал разбитую и выброшенную на пустынный берег лодку, обстановка внутри была столь же безрадостной. Один прилавок с малюсенькой морозилкой, где вперемешку были накиданы: желтые курицы, вишневые куски мяса в вакуумной упаковке, пельмени, готовые котлеты, мороженое. Обрадованный нашим появлением продавец, то ли киргиз, то ли узбек начал настойчиво предлагать изюм, орехи и курагу из больших грязных мешков под прилавком. Но мы и сами не знали, что нам нужно, поэтому опять начались разногласия и препирания. Спорили минут десять, до тех пор, пока все парни, кроме Якушина, не вышли на улицу. В итоге взяли два килограмма странной мягкой картошки, три батона белого хлеба, колбасу, две замороженные курицы, три пачки пельменей, макароны, сыр, пакет гречки, риса, консервные банки с лососем и тушенкой, сосиски, чай, семь сникерсов, три двухлитровые колы, молоко, кофе, арахис, чипсы, сухарики и бутылку коньяка. Причем из-за последнего у Сёминой с Якушиным разгорелась нешуточная ссора. Настя сказала, что если они будут пить алкоголь, то она никуда не пойдет. На что Якушин сначала отшучивался, мол, на её долю тоже хватит, но она упёрлась, как баран, и неожиданно раскричалась на весь магазин, угрожая продавцу полицией, если он продаст Якушину что-нибудь хоть на градус крепче колы. То, что Сёмина умеет так верещать, оказалось полнейшим сюрпризом. В итоге коньяк нам не продали, и Якушин, обозвав Сёмину малолеткой и дурой, потребовал, чтобы она ехала обратно в Москву. Когда же мы вышли на улицу, остальные парни, кроме Амелина, который сказал, что идеологически поддерживает позицию Сёминой, тоже начали ругаться на неё так, что довели до слез, и мне пришлось вступиться. Хотя, по правде говоря, я считаю, что в нашей ситуации было всё равно, кто и что собирается делать. Ведь, каждый сам за себя, к тому же мы сбежали из дома, а это значит — никаких поучений, запретов или принуждения. Но постепенно все успокоились и пошли в деревню через густой мрачный хвойный лес. В лесу было безветренно и пронзительно тихо, только где-то в глубине страшно поскрипывали замерзшие деревья. И, если бы не жизнерадостная болтовня Петрова, умудряющегося одной рукой нести пакеты с продуктами, а другой снимать всё вокруг, то было бы, пожалуй, даже жутковато. Но он, воодушевленный дикой природой, бегал, как счастливый пёс на прогулке, и то обгонял всех, увидев на ветке какую-то птицу, то заглядывал под ёлки, чтобы собирать шишки, то сходил с тропинки и лез по снегу, чтобы художественно запечатлеть уродливо искривленные стволы деревьев. Семина, вся заплаканная, с черными подтёками под глазами, кое-как волоча свою сумку, обиженно плелась самая последняя и выглядела убийственно несчастной. Даже со мной разговаривать не хотела. Но когда с неба посыпался мелкий, колючий снег, мы все стали не менее грустными и несчастными. Особенно Амелин, который в своём лёгком коротком пальто и кедах, дрожал как осенний лист. Однако, когда я бросала на него вопросительные взгляды, то в ответ он растягивал посиневшие губы в извиняющейся улыбке и кивал, дескать, «всё хорошо». Но было ясно, что нехорошо. Так что в один момент пришлось даже взять его за руку и потащить за собой. Сначала он вроде бы обрадовался и сказал «спасибо», но потом принялся ёрничать, что его никто никогда не водил вот так за руку, и тогда я решила вообще больше никому не помогать. Снег усиливался, и вскоре вместо мелких острых снежинок повалили крупные липкие хлопья, так что ребята, идущие всего в нескольких шагах впереди, маячили лишь тёмными бесформенными силуэтами. А когда я в очередной раз обернулась посмотреть на Сёмину, то неожиданно оказалось, что сзади её нет. Пришлось вернуться. Настя сидела, неудобно скрючившись на своей сумке. Её плечи, изгибы рук, колени уже прилично замело. — Обалдела? — закричала я на неё, и мой голос тут же был поглощен снежной звуконепроницаемой стеной. — Я устала. У меня никаких сил уже нет, — захныкала Настя, выглядывая из-под ушастой шапки. Косметика на глазах размазалась ещё больше. — Всё было плохо, а стало ещё хуже. Лучше пусть я здесь замерзну и умру, пусть меня напрочь занесет снегом. — Перестань. Всем тяжело. Я же вот иду. — Ты, Тоня — сильная. А я нет. Ты можешь себя заставить, а мне всё очень-очень тяжело дается. — Быстро вставай, а то у меня тоже скоро не останется никаких сил с тобой возиться, — я попыталась её приподнять, но она даже усилие не сделала, чтобы мне в этом помочь. — Не нужно возиться. Говорю же, оставьте меня здесь. И тут, словно из ниоткуда, материализовался Марков. На непокрытой голове — сугроб, очки плотно залеплены снегом. — Короче, — он довольно грубо схватил Настю за руку. — Немедленно встала и пошла. Но Сёмина резко вырвала руку и с места всё равно не сдвинулась. Неожиданно нагруженные сумками и пакетами с продуктами вернулись все остальные. Якушин не сказал и слова и, кое-как обойдя нас, прошел мимо в обратном направлении: — Какая ты молодец, — протискиваясь между нами, сказал Сёминой Петров. — Мы пропустили поворот. Если бы не ты, мы бы, может, ещё шли сто лет. Они с Герасимовым взяли её под руки и подняли на ноги. Петров принялся толкать в спину, чтобы она шла, а Герасимов подцепил дурацкую сумку. Так, кое-как мы двинулись назад. И уже вскоре вышли к другому бесконечному полю. Летом, по словам Якушина, через него до деревни шла тропинка, а сейчас оно было целиком покрыто огромной толщей снега. Другим вариантом было идти в обход, вдоль леса, по дороге, накатанной машинами, но такой путь мог занять ещё не меньше часа. И тут снова началось: — Я через поле не попрусь, — категорично заявил Герасимов, в его тяжелом стальном взгляде читалась слепая упертость. — Мы там на нем все и поляжем. — Ничего не поляжем, — заартачился Марков. — Просто сделать последний рывок и всё. Поднапрячься, а потом можно будет отдохнуть. — По дороге идешь себе и идешь, а тут, сплошное мучение. Оно мне надо? — Герасимов развернулся и медленно двинулся по дороге. — Может, правда по полю? — я оглядела тяжеленые сумки с продуктами, которые предстояло тащить ещё столько времени. — В поле пакеты можно будет по снегу за собой тянуть, а на дороге так не получится. — Не говори ерунды, — довольно резко одернул меня Якушин. — Пусть даже ещё час или два, но зато малой кровью. — Но с пакетами же тяжело, — попыталась объяснить я ещё раз. — Тебе-то что? Не ты несешь, а нам так удобнее. Видимо, он всё ещё был разозлен из-за спора насчет коньяка. — Я не смогу по полю, — сказала Настя. — У меня сумка такая. — Эй, Осеева, идем со мной через поле, — вдруг предложил Марков, протирая очки мокрым от снега носовым платком. — Мы их в два счета сделаем. Его черные кудряшки колечками налипли на лоб, нежные щёки разрумянились, а без очков лицо выглядело неожиданно миловидным и юным. В этот момент от Маркова воодушевляюще веяло ребяческим оживлением и горячей решимостью. — О, а давайте на спор, — обрадованно подключился Петров, весело щурясь под капюшоном. — Марков с Осеевой через поле, а мы здесь. Кто раньше придет, тому приз. — Что за приз? — поинтересовалась именно Настя. — Твой поцелуй, — тут же нашелся Петров. — Ещё чего, — фыркнула Сёмина, но смутилась. — Дурак, — пожурил его Марков. — Она с тобой всё равно в одной команде. — Это неважно, — ответил Петров. — К примеру, если вы выиграете, то Сёмина, как представитель от нашей команды вас целует, а если мы — то ваш представитель. Понятное дело, что не ты, Марков. — У меня другое предложение, Петров, — сказала я. — Те, кто выиграет, надают хороших пинков, тем, кто проиграет. — Ага, разбежалась, — зло крикнул уже отошедший на некоторое расстояние, но всё слышавший, Герасимов. — Я в ваши тупые игры не играю. И мы действительно разделились. Якушин, Герасимов, Петров и Сёмина пошли по дороге, а мы с Марковым поперлись прямиком через поле, как дебилы, которые не ищут лёгких путей. Потому что Амелин пошел с нами просто так, типа «за компанию». Ветер в поле оказался действительно дичайший. С меня сдувало и капюшон, и шапку, глаза слезились, руки тут же заледенели. Пакеты приходилось волочить прямиком по снегу, но это оказалось совсем не так легко, как мне представлялось до этого. Сугробы были выше пояса, а снег забился не только в обувь, но и в рукава, и в карманы, и даже за шиворот. Минут через пятнадцать тяжких физических мучений я отчетливо поняла, что мы с Марковым — тупые и упрямые бараны, которые ради самоутверждения готовы биться лбами о стену. А потом я просто легла. Потому что у меня уже болело всё, и никаких сил ни моральных, ни физических не осталось. Легла прямо на снег, даже не провалившись. Голова гудела и полыхала жаром, в висках стучало сердце. Здесь было ещё тише, чем в лесу, и, казалось, что эта тишина так давит, что вот-вот выдавит барабанные перепонки. Было даже слышно, как где-то звенят высоковольтные провода, как прошла очередная электричка, как тяжело дышит ушедший довольно далеко вперед Марков. — Ну, ты чего? — Амелин, едва держась на ногах, подлез и принялся меня тормошить. — Нужно отдохнуть. — Отдохнешь потом. — Отстань, пожалуйста. — Пойдем. — Я просто полежу немного и вас догоню. — Нет уж, давай вставай. Женщинам вообще нельзя на снегу валяться. Он кое-как выпрямился, собираясь поднять меня за плечи, но я предупредительно согнула ногу в колене, намекая, что если вздумает это сделать, то я буду лягаться. — Много ты знаешь. Сказала — отстань. — Знаю только, что ты можешь замерзнуть и заболеть. — Заболеть? Вы с Семиной такие нежные создания: ах, можно заболеть, ах, можно умереть. Ну, ладно, она хоть девчонка, а ты? — А я не ввязываюсь в то, с чем не в силах справиться. И эти слова прозвучали с таким неожиданным циничным ехидством, что я, стиснув зубы, моментально вскочила, отряхнулась и, пихнув его со злостью в сугроб, поплелась догонять Маркова. К деревне мы выбрались с малиновыми лицами, в куртках нараспашку и мокрые насквозь. Вышли и дружно повалились в снег возле дороги. Победа была за нами, но оказалось, что толку в ней никакого, потому что, куда дальше идти, никто не знал. Мы стали названивать им по телефону, но безрезультатно. К этому времени уже окончательно стемнело, и лишь где-то в глубине деревни, точно белая луна, горел одинокий фонарь. В его призрачном свете зловеще проступали угрюмые очертания покосившихся домов, которые казались пустыми и заброшенными. После того, как внутренний жар спал, стало жутко холодно. Промокшая изнутри и снаружи одежда очень быстро промораживалась и дубела. Марков попытался заставить нас делать какие-то упражнения, чтобы согреться, но в итоге и сам оказался не способен на это. И, если бы ребята, наконец, не появились, то через каких-то полчаса мы бы наверняка превратились в настоящие сосульки. В первый момент Марков хотел было высказаться, но когда стало ясно, что Герасимов и Петров еле идут, согнувшись под грудой сумок, а Якушин несет Сёмину на руках, то всё желание возмущаться пропало само собой. Больше всего я мечтала согреться и куда-нибудь прилечь. Казалось, что главное дойти до дома, а там сразу всё станет хорошо. Но, как выяснилось, внутри было не намного теплее, чем на улице. И пока Якушин ещё минут двадцать возился, растапливая печку сырыми дровами, мы дружно тряслись от холода. В большой комнате с печью стояли два потертых дивана, возле окна — круглый стол с чересчур белой для местной обстановки скатертью, в углу, на тумбочке с кривыми ножками, малюсенький телевизор. В дальнем углу широкая железная кровать, заваленная целой горой одеял и подушек. Сёмину кое-как погрузили на один из диванов и накрыли одеялом. — Нам всем срочно нужен чай или кофе, или что угодно, главное как можно быстрее и горячее, — сказала я Якушину, который, всё ещё сидя на корточках, подбрасывал полешки в уже ревущую оранжево-красную топку. — Где можно взять воду? И тут он так странно уставился на меня снизу вверх этими своими красивыми серо-зелеными глазами. Молча и пристально, как будто хочет сказать нечто очень важное, но отчего-то не может, затем всё-таки негромко, но весьма ясно произнес: — Блин. — Что? — Мы не взяли воду. — И нафига я с вами связался? — Марков с раздражением перерывал свои вываленные на диван вещи и, наконец, выудив из них теплый, темно-бордовый пуловер, растянул обеими руками и принялся разглядывать, точно в первый раз видел. — Можно было сразу догадаться, что всё будет совершенно неорганизованно. — Нафига вы ко мне прицепились? — вспыхнул в ответ Якушин, поднимаясь в полный рост. — Не нравится — выметайся. И вообще, если кому-то холодно, жарко, душно, неудобно, если у кого-то есть несовместимые с моей жизнью требования или собственный райдер, тот может катиться на все четыре стороны. — Слушай, Марков, — Герасимов уже переодевшись в джинсы и черную толстовку с красным логотипом Рамштайна на груди, намертво прилип спиной к печке и грелся. — Ты как-то всё не так понял. Ты — сам по себе, Саша — сам по себе, я сам по себе, все мы сами по себе. Просто сейчас находимся в одной точке геолокации. — Ничего подобного, — запротестовал Марков. — Пока мы Дети Шини, мы не сами по себе. Правильно я говорю, Осеева? Кстати, глянь, не очень свитер мятый? Он подошел ко мне и стал совать под нос свой пуловер. Марков явно выбрал меня в свои союзники. Это было и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, потому что избавляло от препираний с ним самим, а плохо, потому что он считал, что я буду отдуваться за него. — С Детьми Шини — это не ко мне, — тут же пресекла я. — Это к Петрову. Ему нравится такая игра. А свитер мятый, но наденешь, будет не заметно. Петров долго и тщательно вытирал пёстрым кухонным полотенцем сумочку от камеры, но когда услышал свою фамилию, отвлекся, и его чуть раскосые, обычно веселые глаза, вопросительно замерли. — А что такого? Нормальная игра. Ничем не хуже других. Я даже кино собираюсь такое снять «Одинокие странствия Детей Шини» или «Дети Шини: побег», или «Дети Шини на краю Вселенной». Там будет про всякие разные наши приключения. — Какие ещё приключения? — глядя исподлобья переспросил Герасимов. — Которые будут, конечно же, — запросто ответил Петров, точно это было само собой разумеющимся. — Так мы же разделимся, — сказал Герасимов. — Не нужны нам никакие приключения, — одновременно с ним сказал Марков. — Вы не понимаете! — пожалуй, чересчур пылко отреагировал Петров, обеими пятернями приводя примятые капюшоном волосы в состояние привычного художественного беспорядка. — Никому же не интересно будет смотреть кино, про то, как вы на печке носки сушите, в носу ковыряете или болтаете всякую свою дребедень. В кино обязательно должно происходить что-нибудь интересное. Это вам не книжки читать, где можно какой-нибудь дуб на трех страницах описывать и ещё на четырех отношение героя к этому дубу, и где, самое удивительное, это нормально прокатывает. В кино всё совсем иначе. Это отдельная наука. Точнее, искусство. Якушин громко и осуждающе вздохнул, потер стриженые виски, точно у него внезапно началась головная боль, и полез вытаскивать всякую разную утварь из деревянного шкафчика рядом с жестяной раковиной и вскоре отыскал электрический чайник, затем пошел на улицу, набил доверху снегом и вскипятил воду. А мы ещё какое-то время были вынуждены слушать о творческих планах Петрова, который так возбудился этим разговором, что стало ясно, раньше он ни с кем так долго на эти темы не говорил. Все, кроме Амелина, переоделись в сухие вещи, а мокрые развесили сушиться по комнате. А тот даже пальто не стал снимать, сказав, что сначала должен согреться. Пришлось заставить его снять хотя бы кеды, потому что они были насквозь заледеневшие, а взамен Якушин выдал ему старые разбитые и очень смешные круглоносые ботинки, должно быть, дедушкины ещё. Потом мы с Петровым кое-как настругали бутерброды с колбасой и сыром, достали шоколадки и даже попробовали пожарить в печке сосиски, насадив их на вилки, но они тут же благополучно сгорели и сухими угольками попадали в топку. Зато, благодаря этому, воздух наполнился ароматом жареного мяса, и от этого на душе стало значительно теплее. — Сколько времени? — спросил Якушин, когда закончили пить чай и обсуждать, кому тяжелее было идти. Марков взглянул на телефон: — Восемнадцать тридцать. — Наверное, уже ищут? — осторожно предположил Петров, но его никто не поддержал, потому что об этом было неприятно и волнительно думать. И все сразу как-то резко замолчали, как будто темы для разговоров закончились. Обычно в таких случаях можно было залезть в сеть и изолироваться, но теперь мы оказались в совершенно новых условиях. Однако Герасимов всё же вспомнил, что взял с собой планшет, а Петров додумался прихватить ноут, и они принялись настраивать Петровский компьютер в надежде подключить его к планшету, чтобы поиграть друг с другом. Амелин же, так и не раздеваясь, сидел в наушниках, прислонившись к стене. И когда никто не смотрел, взгляд его больших темных, как ночь, глаз становился отрешенным и пустым, как бездонный колодец, но стоило кому-то повернуться, как он, тут же смутившись, натягивал отрепетированную детскую улыбку. С игрой у них так ничего и не получилось. Петров включил телевизор. Целый час мы ждали, что скажут что-нибудь про нас, но ничего не сказали. И он заметно расстроился, потому что очень хотел увидеть себя по телеку. Тогда я подумала, что мои родители возможно ещё даже не знают, что я ушла, потому что возвращаются домой иногда даже позже девяти, а дозвониться до них — это ещё нужно постараться. И тут я поняла, как дико устала за этот день: ещё немного и могла свалиться со стула. В жизни никогда не думала, что доведется спать на настоящей печке, такой белой и большой, как в сказках. За пёстрой шторкой обнаружился замечательный тёплый угол с большой перьевой подушкой и двумя ватными одеялами. Наверху было очень жарко, так что одно одеяло я всё же отдала ребятам. Сняла узкие джинсы и с невероятным блаженством устроилась на лежанке. За окнами протяжно завывала метель, и от её внезапных порывов стёкла слегка подрагивали. Но в комнате было спокойно, светло и уютно, вкусно пахло дымом и нашими горелыми сосисками. Те, кто ещё не спал, говорили тихо, вполголоса, их разговор ничуть не мешал, а только убаюкивал. Это были совершенно новые, непередаваемые и очень приятные ощущения.