Дети Шини

В четыре часа уже стемнело. И весь дом погрузился в тихую таинственную темноту. И от этого стало казаться, что он ещё больше и страшнее, чем на самом деле. Все коридоры превратились в темные бесконечные тоннели с тысячью дверей. Я таскалась за всеми по пятам, будто бы просто так, но на самом деле, панически боясь, что неожиданно наступит такой момент, когда внезапно все исчезнут, и я останусь совсем одна. У нас не было ни компов, ни телефонов, телеков тут тоже не было, так что все бесцельно ходили из комнаты на кухню, с кухни в комнату и не знали, чем заняться. Я даже поднялась к Амелину, как и обещала, но он крепко спал. В конечном счете, все собрались в зале. — Делать совсем нечего, — пожаловалась я. — А ты вышиванием займись, — предложил Герасимов. — Знаешь, девки раньше в деревнях только так вечера коротали. За работой. Возьмут пяльцы и давай вышивать и песни петь. Вышивают и поют, вышивают и поют, и так, пока сон не сморит. — Нет, — закричал вдруг Марков громко. — Только не это. Тоня, пожалуйста, вышивай, что хочешь, но только не пой. — Почему это? — возмутилась я. — Я уже слышал, как ты в машине подпевала. — И что? — Это ужасно. Марков был прав, поэтому я не обиделась, у меня действительно не было музыкального слуха. Затем мы попытались играть в города и в слова, но почему-то ничего не получалось. Хоть и отвечали на вопросы, но мысли каждого были где-то далеко. Даже Петров не сильно усердствовал. Никто не хотел разговаривать обо всем, что случилось. Словно сговорились. Каждый держал это в себе и впервые, с того момента, как мы уехали из дома, я вдруг отчетливо поняла, какие мы все разные, и что мы тут делаем вместе, вообще не понятно. И вдруг неожиданно, ни с того, ни с сего Сёмина по-деловому заявила: — Мы должны поговорить. Обсудить то, что произошло. Я имею в виду Кристину. Так ничего и не поняли, не разобрались. — А чего тут разбираться? — сказала я. — Кристина и так пребывала в подавленном настроении, а тут ещё мы со своими проблемами. Когда все вокруг талдычат, что всё плохо, то волей-неволей, и сам начинаешь так считать. — Ты это сейчас о чем? — насторожился Марков. А я и забыла, что про Линор не все знают. То был, конечно, не лучший момент для открытия истин, но в глубине души я была даже рада. Ведь, у каждой правды есть свой срок годности, и чем свежее она, тем меньше горчит. И я рассказала обо всём, что мы выяснили с Герасимовым про Линор. — Ты какая-то дура, Осеева, — вспыхнул Марков. Он даже попытался вскочить, но потом вспомнил про якобы больную ногу и не стал. — Чего молчала-то? Я бы хоть посмотрел, что у меня там в этой переписке было. — А я с Линор очень много общалась, — Настя приняла эту новость, как само собой разумеющееся. — Теперь я знаю, что точно виновата. Линор — единственный человек, который терпеливо слушал о том, какая я толстая. — Ты толстая? — удивленно воскликнул Петров и начал дико гоготать. И он так заразительно хохотал, что всем тоже стало смешно. Так что мы какое-то время просто тупо смеялись, переставали, а когда Петров, глядя на Сёмину, снова делал удивленные глаза, закатывались в новом приступе. — Нужно рассказать правду, — упрямо сказала Настя, когда стало чуть тише. — О чем каждый из нас переписывался с ней. Помните, мы клялись? — Зачем тебе это? — спросил Герасимов. — Меня лично объяснение Осеевой вполне устраивает. Но я уже в достаточной степени изучила Настю, чтобы понять, что всё только начинается. — Нет, вы не подумайте. Я ни в коей мере не снимаю с себя вину, но у меня всё равно в голове не укладывается, как можно обвинить человека, который делится с тобой своими несчастьями именно за то, что он это делает? — Наивная, — с выражением глубокого жизненного опыта вздохнул Марков. — Ты только сейчас поняла, что люди специально сближаются друг с другом, чтобы потом сделать какую-нибудь гадость? Чтобы знать все больные места и посильнее в них ударить? — Всё равно не понимаю, — горестно вздохнула она. — Вот и била бы в больные места, если мы ей не нравились. — Ничего подобного, — ответил Якушин. — Это исключено. Кристина не такая. — Ты просто не хочешь верить в то, что ты ей не нравился, — не удержалась я. — Если знаешь о бедах другого человека, ты ему сострадаешь и хочешь помочь, — продолжала взывать к нам Настя. — Не суди обо всех по себе, — отрезал Марков. — Правильно, — откликнулся Герасимов. — Марков, например, слово «сострадание» вообще не знает. — Слушай, заткнись, — фыркнул Марков. — Спорим, ты просто боишься? — Чего это мне ещё бояться? — Боишься рассказать, о чем переписывался с Ворожцовой. — Ничего я не боюсь. Мне просто нечего рассказывать. Не знаю, чего рассказывать. Просто тупо не помню, и всё. — Я так и думал, — на лице Маркова заиграла довольная ухмылочка. — Просто тупо не помню, — передразнил он. — Тогда давай ты расскажи, если такой честный и открытый, — с вызовом бросил Герасимов, и все затихли, ожидая ответа. Марков задумался. — Я понимаю, — согласилась Настя. — Самому очень трудно найти главное, но вместе у нас может получиться. Мы просто должны задавать друг другу вопросы и отвечать честно. Так, мы сможем разглядеть то, что самому не видно, это как с соринкой в глазу. — О, прикольно, — вдруг оживился Петров. — Отличная тема. Можно классное кино сделать. — Я не думаю, Петров, что вопрос «твой любимый цвет» входит в список этих вопросов, — сказала я. — Ладно, — согласился Петров. — Хотя, любимый цвет очень многое может сказать о человеке. Всё, отличная идея, Настя! Я буду задавать вопросы и снимать. А потом посмотрим и поржем. — Ты лучше себя снимай и ржи, — оборвал его Герасимов. — Я лично в этом деле не участвую. — Вообще, мысль интересная, — признал Марков. — Но я против того, чтобы ты снимал. Какое нафиг кино? Потом возьмешь и в сеть выложишь. — Я же исключительно в целях искусства. А если никому не показывать, то это уже не искусство. И снова завязался спор, в котором Петров, потерпев полный крах и, по-настоящему расстроившись, сказал, что будет снимать, что захочет, кого захочет и когда захочет, но камеру всё же спрятал. — Когда ты начал переписываться с Линор? — спросила я Маркова. — Точно не помню. Что-то около года назад. — А кто первый написал? — Глупый вопрос. Конечно, не я. Это была группа типа «Логика и Дедукция» или «Логические загадки». Но дело не в группе. Я сразу скажу, о чем мы разговаривали, только попрошу воздержаться от комментариев, потому что они будут бессмысленны, и моего мнения не изменят. Я рассказывал Линор, что мои одноклассники — тупые и прогнившие амёбы. И что у всех кого я знаю, ай кью ниже плинтуса, а я единственный, кто имеет цели в жизни, и способен находиться вне стада. А то, что у меня нет друзей, это даже отлично, потому что дружба — это взаимоотношения интеллектуально равных людей. В его словах не было ничего неожиданного. Марков никогда не скрывал своего отношения к обществу. — И что? — заинтересовался Петров. — Линор поддержала тебя? — Сложно сказать, в чем-то да, но мы спорили. Она продвигала тему, что все люди на самом деле не такие уж плохие, как это часто выглядит со стороны. — Вообще странно, — сказала я, — если Кристина действительно верила в людей, то почему говорила «никто никому не нужен»? — А ничего странного, — подал голос Герасимов. — Она-то верила, а Марков убедил её в обратном. Доказал, что все кругом чмошники и сволочи. И это, пожалуй, единственное, в чем я с ним полностью согласен. — Это правда? — спросила Настя Маркова. Марков сделал постное лицо и закатил глаза. — Я знаю, что прав. Взять хотя бы случай, когда мои ублюдские одноклассники заперли меня в лаборантской перед олимпиадой по математике. А я к ней, между прочим, две недели готовился, ночей не спал и всё такое. Я два часа там просидел, потому что это было после уроков, а физичка ушла куда-то. Прошло три года, а мне до сих пор обидно, и не понятно, как можно быть такими жестокими тварями. И он так это мерзко говорил, что мне очень захотелось встать и треснуть его по очкам.  — Звучит очень трогательно, — проигнорировать эту тему я не могла, — но почему же ты не вспоминаешь о том, какую подлянку сам перед этим всей параллели устроил? Когда нажаловался, что тебе на физре всё время в портфель тухлятину подкладывают. Всех тогда согнали в класс, пришел твой папаша, тётка полицейская, обе наши классные, завучиха и устроили жуткий разнос. А затем взяли и, не иначе как по твоему наущению, назвали имена шестерых человек, заставили их встать и начали бездоказательно обвинять в том, что это сделали именно они. Разве это справедливо? Тётка полицейская грозила постановкой на учёт, а их родителей вызывали в школу. Из-за какой-то фиговой тухлятины в сумке! Даже не зная точно, кто это делал! И ты ещё что-то там бухтишь, что все кругом уроды? — Да, я помню это, — подтвердила Настя. — Очень неприятный случай был. — Знаешь, — Марков в упор посмотрел на меня, — я за своего папашу не должен отвечать. Да, он перегнул палку, но я просил его этого не делать. И я никому не жаловался, меня самого из-за этой вони мать запалила. — Если бы ты не был таким козлом, тебе бы никто ничего не подкладывал. Но ты настроил против себя абсолютно всех. И ещё, из-за тебя досталось хорошим людям, которые никогда даже в сторону твою не смотрели. — Это ты про Павлика Подольского? — осторожно спросила Настя. Но мне было не до неё. — Потому что ты, кроме своей учебы, никого и ничего не видишь. Тебя только твои собственные беды волнуют. Ах, я пропустил контрошу. Всё, конец света! Я, я, я… Бесконечно только о себе и думаешь. — Осеева, ты чего так завелась? Мы вообще про Кристину разговаривали, — попытался перебить меня Петров. — А ничего! Потому что я считаю, что он был наказан заслужено. И все эти сопли «ах, меня гнобят гадские одноклассники» для тех, кто с тобой не знаком, и не знает, какое ты чмо. — Тоня, — Якушин покачал головой и укоризненно посмотрел в мою сторону, — кажется, ещё вчера ты собиралась с ним в Сочи ехать. — Да. Потому что я отходчивая и забываю плохое, и почти всегда прощаю людей. И не ненавижу их, как некоторые. — Вот ты тут, Осеева, выпендриваешься, а сама дальше своего носа не видишь и слышать ничего не хочешь. Я же сказал, что никогда не поддерживал методы моего отца. — Тебе нужно было это ещё в началке на плакате написать и над входом в школу вывесить. — А я помню, как ты лично всех спалил, когда мы на контроше по биологии ответы из интернета скатали, — тихо, но очень едко сказала Сёмина. — И правильно сделал, — парировал Марков, — потому что это была итоговая. Почему я, потратив кучу сил и времени, должен получать столько же баллов за реальные знания, сколько и Герасимов за то, что списал? — Вот-вот, — выкрикнула я, не давая Герасимову и рта раскрыть, — не в папаше дело, а в тебе самом. И, если бы у меня была возможность ещё раз запереть тебя в лаборантской, я бы снова так и сделала. Лицо Маркова вытянулось так, что казалось, будто ещё немного и очки скатятся с носа: — Это, правда, ты? — Кривда. Все резко замолчали, и повисла гнетущая пауза. — Всё ясно, — наконец, выдавил из себя Марков, — теперь и я считаю эту затею с вопросами и ответами бессмысленной. Он встал и вышел из зала. — Сразу было ясно, что именно этим всё и закончится, — бросил ему вслед Герасимов. — Вот и поговорили, — грустно вздохнул Петров. — Прикольно. — Зачем ты это сказала? — Якушин негодующе развел руками. — Ведь понятно было, что он обидится. — Пусть обижается. Уроды у него кругом, пусть на себя посмотрит. — Как ты можешь так говорить? — лицо Якушина выражало гневное осуждение. — Мы не в школе, и деться отсюда нам некуда. — Он первый начал. — Не знал, что ты можешь быть такой холодной и жестокой. — А ты меня вообще не знаешь. Ещё не хватало мне начать спорить с Якушиным, так что я просто ушла. И только когда уже начала подниматься по лестнице, поняла, какую глупость совершила. Потому что в конце коридора мелькнуло что-то неясное и исчезло в темном углу. — Марков? — тихо позвала я. Никто не отозвался, а возвращаться было очень стыдно. Я собрала всю волю в кулак и кое-как дошла до нашей комнаты. А посреди ночи я проснулась просто от явного внутреннего беспокойства, которое бывает, когда на тебя кто-то смотрит. Открыла глаза и в лунном серебристом свечении увидела возвышающуюся надо мной странную тёмную фигуру, но вместо того, чтобы закричать и позвать на помощь, буквально онемела от ужаса. Лежала и, беспомощно хлопая глазами, пыталась сообразить, что происходит. — Ты обещала прийти, — наконец, сказал Амелин, увидев мою растерянность. В руках он зачем-то держал подушку.  — Какого черта ты опять ко мне приперся? — от возмущения я закричала в полный голос. — Ты обещала прийти. — Я приходила. Ты спал. Что тебе сейчас нужно? — Извини, я не хотел тебя будить. Я просто думал, ты не спишь, и тоже слышишь. — Что такое? — я настороженно приподнялась в кровати. — Что ты слышал? — Но у вас оказывается тут очень тихо, — он кивнул в сторону окна. — Ребята, вы чего? — пробормотала Сёмина сонным голосом. Мы не ответили, и она, со вздохом перевернувшись на другой бок, тут же снова засопела. Тогда Амелин сел на край моей кровати и, низко наклонившись, зашептал прямо в ухо: — Я слышал волков. Настоящий волчий вой, очень громкий, и как будто совсем близко. — С чего ты взял, что это волки? — Я в этом совершено уверен. И я, хотя раньше я никогда этого не слышал, ничуть не сомневаюсь. Этот звук записан у нас в генетической памяти, поэтому вызывает волнение и безотчетный страх. — Слушай, — я вытащила руку из-под одеяла и на всякий случай потрогала его лоб, он не был горячим. — Мы в доме, и нам нечего бояться. У нас тепло и светло, у нас здесь полно народу. И вообще, у нас всё хорошо. — Я тоже так думаю, — он удержал мою руку в своей. — Но всё равно, там, в мансарде, когда в окно прямо над тобой светит полная белая луна, когда зима, лес, и воют волки, очень неприятно быть одному. Уж это-то он мог мне не объяснять, я бы в этой мансарде и минуты одна не выдержала. — А чего ты ко мне пришел? Иди в зал. Места там полно. — И я опять буду кашлять, и они будут злиться, а они и так не очень-то любят меня. — Не выдумывай. Они просто сами по себе такие, они никого не любят, — я вспомнила наш вечерний разговор и снова разозлилась. — У каждого своя правда, и никто не хочет уступать. Они очень эгоистичны. — Мы все очень эгоистичны. Это часть борьбы за выживание. Человек так устроен. И я не обижаюсь. Им не за что любить меня. — Ладно, всё, иди уже. Если уж ты не боишься призраков и всего такого, то волков тебе точно бояться не стоит. — Я боюсь не их, а того что происходит внутри меня, когда я слышу этот протяжный и жалобный плач, потому что меня безумно тянет откликнуться на него. — Ещё скажи, что у тебя лезут клыки и начинает расти хвост. Уходи, ты меня и так своим мальчиком сегодня перепугал, а мне много не нужно, я и так от каждого темного угла здесь шарахаюсь. — Тоня, — он умоляюще сжал мою руку. — Можно я тут с тобой посплю? И нам обоим не будет страшно. — Ещё чего! — я аж села от подобной наглости, и его лицо стало так близко, что почувствовалось дыхание. Черные глаза блестели. — Ты меня не правильно поняла, — вдруг искренне и по-детски испугался он. — Я лягу тихонько под твоей кроватью. И честно, очень постараюсь не кашлять. Ну, пожалуйста.