trust_me

у марка тысяча и один способ просить прощения — вымаливать, в ногах сворачиваясь послушным зверем, давить на слабости и умело дергать за ниточки самообладания, округлять до глубоких карих озер глаза и одними губами шептать почти неуловимое "прости". и как же мало в этом слове скорби, разламывающей его ребра по тонким граням болью, как ничтожно в этом слове объединяется безразличие и отчаяние. но в безумие, плотно ищущее в ногу с муками совести, настигает чуть позже, когда до воспаленного мозга доходит. медленно, с долгими временными промежутками, теряясь в других заботах. ему стыдно до такой степени, что обычно бледные скулы наливаются рябиновым соком, что смаргивать приходится не только наваждение, но и пелену безучастия. он разорвал их трещину еще глубже, просто безвозвратно уничтожил чужое доверие, внес в жизнь, ставшую чуть более отрадной, хаос, а затем трусливо сбежал, считая, что его душевное равновесие не позволит держать адекватную сторону. марк и вправду пропадал. внешнее давление толпы, которое плавно переткло в семейные драмы, а малейшие изменения в организме заставляли всю систему давать сбой, и это отражалось в резкой смене эмоций. его поведение все более напомнило реакцию загнанного животного, пока в один момент не превратилось во что-то несравнимо неправильное и чужое даже для него самого. с донхеком они встречались со старшей школы, будучи окрыленными идеей первой влюбленности и постыдно для себя открывая всю теорию чувств между одноименным полом. тогда марк ходил в длинных серых толстовках с флисом, которые постоянно отдавал тощему и зябкому мальчишке с шоколадными глазами и застенчивой улыбках на устах, когда тот смущенно тянулся к ладони, чтобы скрепить чужие пальцы со своими. у них на двоих — один день в неделю, когда можно завалиться друг к другу домой и под вой приставки глотать жадно газировку; ежемесячные прогулки, скрывающиеся под кодовым названием "годовщина"; терпкие и недолгие поцелуи, совсем еще слюнявые и зачастую нелепые, потому что спешка; то, как они катались на велосипедах вдогонку, пачкая джинсы и помогая друг другу отряхнуть ткань от грязи; сонные сообщения ночью и днем, как знак того, что без искреннего пожелания не заснуть, а без любовного "утра" не проснуться без желания запереться дома. они учились в разных классах, потому что марк — старший, потому что у него — ответственность и голова на плечах, зелень совсем смылась под влиянием общества, а он созрел окончательно. донхек был под его теплым покровительством, в тягучих медвежьих объятиях и под прицелом ревностного взгляда. они поступают в один университет, но с опозданием в год. какое-то время юношеская инфантильность живет в обоих, принося частые разлады в отношения, становящиеся не просто забавой малолетства, а серьезным испытанием и огромной ношей. марк ощущал себя так, словно от этого крохотного, по сравнению с состоянием вселенной, союза в нем постоянно цветет нечто приятное и очаровательное. первая ссора повлекла за собой откровенную истерику и первые неразборчивые окрики, когда в шалость бить посуду и хлопать дверью, выбивая шурупы. вторая — быстротечное расставание, повлекшее череду последствий, инициатором которых был марк. их пара разлеталась в щепки четыре раза, все четыре раза виновником сего торжества полноправно являлся марк, запивающий начало депрессии под руку с другом, а потом имеющий вольность звонить в три ночи и долго-долго умолять не оставлять его. а ведь он, на самом деле, сидел возле общежития донхека, на этом гребанном ледяном бордюре, глотая признания и с ненавистью осматривая светлое от лампы ночника окно. но они мирились, сходились и смывали прошлое, вновь комкая одеяла и в полном беспамятстве помечая тела крепкими поцелуями. марку было стыдно лишь потому, что он был единственным человеком в жизни донхека, который знал слишком много откровенного, личного, тщательно хранимого в кладовке страхов, спрятанного от посторонних любопытных глаз. он ранимый, хрустальный мальчик — опрокинь, и разобьется на крохотные кристаллы, в век не сыщешь всех. ему доверили и смотрели преданно, словно спрашивая, сможет ли он когда-нибудь так жестоко его разбить, а марк лишь качал головой, укутывая в себя, как в махровое одеяло. и разбивал. он слабо помнит, что было в тот вечер. почему его сумка оказывается до верха забитой несколькими футболками, кедами и ноутбуком, почему донхек без единой эмоции кривит губы и стоит в стороне, наблюдая издалека с масляными глазами, готовыми вот-вот спустить водопад непрошеных слез, почему марк не оборачивается и оставляет в прихожей ключи одиноко висеть, отдавая все, что осталось от их отношений, этой квартире. вычеркивает из жизни целиком и полностью, сдирая страницы одну за одной с петель, зачеркивая главы и изменяя имена, чтобы никогда не видеть их общую историю. на следующий день глупо вспоминать с мутными зрачками то, как желания склеивались в единую картинку, как они мечтали и надеялись, что судьба будет благосклонна и позволит даже родителям лояльно отнестись к подростковой игре, ставшей главной причиной существовать среди серости будней. марк успокаивает себя, кричит, что три года — это мало, что это было без серьезной цели должно было закончиться именно вот так. разбитое корыто под ногами, в руках бутылка из-под светлого нефильтрованного и рядом десятки людей, способных на долю секунды перебить очередную дозу воспоминаний и страданий. не считает, сколько проходит. возможно, пару недель, перетекающих в месяца беспочвенных мыслей и навязавших идей упасть, признать свое поражение, доказать, что он единственный, кто проиграл в этой битве. возможно, пару дней, кажущиеся из-за своей однотонности сгустком размером в год. возможно, все это чертов сон, длящийся подозрительно долго и не заканчивающийся назло, но каждый раз, когда марк открывает глаза, он по-прежнему не нащупывает рядом его, вымученно выдавливая улыбку и собираясь на работу в глухом состоянии. они не пресекаются. абсолютно. марк замечает его в тесной очереди в местной кофейне, ждущего горький кофе с карамельным наполнителем и расплывающегося в улыбке доброй, что тонкие морщинки атакуют у лба, сам отвешено глядит и впитывает то, что так тщетно пытался выветрить из головы. потом к донхеку подходит юноша, опоясывая крепкими руками место под тощими ребрами и отрывисто делясь какой-то деликатной шуткой, чем заставляет второго счастливо засиять, почти сжигая всех в радиусе метра. марк сутулится, натягивая кепку впритык к глазам, жалобно моля всех высших существ смыть его из этого всего пенистой волной и сделать вид, что это мираж. временный, на почве сумасшествия. он ненавидит себя за то, что вздумал приехать туда и, осмотрев неаккуратный почерк повисшего на доске меню, застать в ожидании заказа. ненавидит донхека, решившего, что смеет повсеместно раскидывать свою тень и ходить влюбленным придурком, излучая флюиды любви в каждом уголке забытого романтиками города. ненавидит того парня, потому что распускает свои руки-ветви, развязно дотрагиваясь ладонями и впечатываясь губами, словами и всем собой в жизнь ли. ненавидит то, что он — мудак, который спивается на почве колоссального морального эгоизма и еще чего-то, что боится признать в себе. ненавидит то, что срывается в одночасье и набирает несколько раз донхеку в тот же вечер. они знают наперед, что кто-то из низ в случае случайного звонка не возьмет трубку. этим человеком оказывается донхек, в ту ночь занятый присутствием нового звена в своей жизни, открывающего себя через призму горького опыта еще раз. блять. утром стыд не ощущается, спрятавшись умелым дельцом под головной болью, затаившись до удобного момента где-то очень далеко, куда не достает расслабленный градусами марк, постепенно скатывающийся в привычную для него яму самобичевания. на дисплее высвечивается одно непрочитанное от знакомого абонента, успевшего марка почти сплюнуть воду и подавиться вздохом. пожалуйста, мы поставили точку. мне тошно. я больше не хочу этого, марк. я не собираюсь ничего делать, но оставь меня. это то, чего я хочу. наверное, тогда реальность бьет грубо по оставшимся привилегии, по гордости и привычкам, что все всегда освобождается под него, что жизнь донхека подстраивается под одного ли гибкой змеей, убивая всех остальных сразу. на этот раз все случилось справедливо, честно, так, как требует ситуация. марк знает, что виноват. но не просит прощения и не сделает этого больше. никогда. и счастья желать тоже не дает сучья уверенность, потому что лгать так и не научился.