Брысый

У Бэнга мягкие руки, от старости классно засмуглевшие и ставшие в рыжее пятнышко. Они почти ухмылисто тычут Гаро за мелкое ухо, очень тонко стачивают воздух и камни разламывают как-то слишком (ли) важно, нарочито. Гаро глядит, вытянув тонкую шею с выпуклым позвонком, и впитывает не слишком старательно, но запредельно искренне. Вероятно, наоборот; ему так годков через восемь доверительно-похвально скажет сам Бэнг: всё с ног на голову и в тугой узел, но от его доброй слепоты и мудрости (настолько запущенной, что реанимировать придётся трудно) возражать совсем неудобно. Сначала Гаро мычит и мокро всхлипывает, потому что, ну, его позвоночник трещит и вполне резво сопротивляется новым нагрузкам. Уже тогда Бэнг велит не торопиться и побольше — на сдержанность, но это скучно и в чужих глазах почти не блестит. Гаро прозрачным взглядом следит за тем, как сонно шуршат поутру рукава учеников-соседей; они все — белые; соседи, то есть; такие рукава их смазывают и даже трамбуют — вот, ему кажется именно так и от этого морщится нос. Может, это и не полностью напрасно: они такие отвратительно-сонные на утренней тренировке, мозолистой боли-разминочке, что им в самый раз. Он же в белой тряпке чувствует себя стеснённым и поэтому особо кисло сердится, когда ребята постарше дразнят его за слёзы; они на голову выше, но такое не тянут; Гаро сильно скалит зубы и утирает нос. Рукав становится в красную крапинку. После что-то ломается — с треском: палка; кость; сухая земля; этот хрящ, бетон и толстое дерево; чей-то острющий танто и, вероятно, базовая смущённость — сдержанность. Белоснежные ребята, тычущие всем в лицо своими убогими — гордыми! пятнышками с миндаль размером, теперь снизу вверх и не тычут — поглядывают. Гаро скалит тридцать два с хорошим керамическим бочком; без злобы или укора: он просто такое. Когда Бэнг закатывает у ручья снежные штанины, омокая худые, крепкие ноги, тёмные полосы-змеи на икрах больше не кажутся такими успешными и полезными. В самом деле, собрал же вокруг себя охапку белых оборванцев — и верит. Это, конечно, похвально, — критично думает Гаро и сам себя обрывает, неслышно стукая кончиками хаси друг о друга и жуя сухую губу. Критично к Сенсею, а не напротив; это (кем-то сказано) неверно и странно давит в грудине. Но не смущает. — А я вот (как бы между прочим) совсем белый, — говорит однажды своему знакомому Гаро и со вздутой испуганной гордостью закатывает рукава. Его шёпот почти заговорщический, на изнанках локтей — молочная кожа и видные-видные вены. — Угу. У знакомого вздрагивают тёмные веки и через день он обходит Гаро выверенным полукругом. А Бэнг вот верит. С течением времени осознание этого перетекает из одного в другое и зычно булькает. Выплёскивается — накопившимся и бурным. У Чаранко есть пятно: большое, рыжее, бледное и сползает со лба аж до самого паха. Под несколькими вальяжными, несерьёзными ударами его тело трескается тихо и возмутительно легко; не то чтобы Гаро — и кто-либо — ожидал большего. Он не пытается ответить, не сквернословит, не хмурится, только плачет (правдиво и действительно, твою мать, хорошо) и прячет руками лицо, с напуганным, обречённым выражением поворачиваясь так и так — пигментированной половиной от него подальше. Чтобы его волосы не выдернулись со скальпом вместе, а только отогнули башку, приходится прилично сдержаться; Гаро весело и сердито скрипит своей керамикой и, сщурив один глаз, разглядывает кровистое месиво на самой кромке его лба. Лоб, молодой и упругий, расчерченный рыжим надвое, отвечает каплями пота, от месива почти маслянистыми. — Пожалуйста, — просит Чаранко, и Гаро приходит в голову, что так, наверное, просят смерти. Но этот прячется, легонько порывается в сторону и очень-очень хочет сбежать — а это, кажется, не так работает. Вокруг всё кряхтит, течёт кровью и хнычет, и ему совсем не стеснительно валить гадёныша наземь, плечом — на чью-то рваную руку, и с неслышным сопением, сосредоточенно и мерно сдёргивать с него белые тряпки и седлать, чтоб не так вертелся; со стороны это что-то бесповоротно пошлое, и разжёвывая, _насколько на это плевать, Гаро заостряется только сильнее; танто жёсткий, упрямый и точно — ни под чем — не сломается. Кроме ладони, разумеется. Но это — это последнее. Заглядывая в его мокрое месистое лицо, сдавливая пальцами скользкие щёки, Гаро повторно и окончательно не может понять, что такого нашёл в этом плаксивом слабаке учитель Бэнг. «Мальчик умеет и хочет любить.» «Взгляни на улыбку Чаранко.» Ну да. Чаранко изгибает рот, показывая желчные от крови зубы, закрывает глаза и на резком выдохе брызжет из дёсен солёной слюной. Его грудь вздымается и прёт, и то, как у висков рокочет от этих его осмысленных светлых эмоций — это же, блядь, ощутимо, физически смешно. Гаро трогает большим пальцем его бровь, у переносицы встревающую в кипельные волосинки, накреняет голову и скребёт рыжеватую кожу с таким же исступлённым интересом, с каким отрывал когда-то ящеркам хвосты. Она легко сколупывается почти до самой кости и на ощупь никак. Чаранко булькает и цепляется, когда выходит, пальцами за его штанину. Господи, да это же и не раны. Этому новые шрамы только на пользу, потому что сам он не лезет и у него очень редко что остаётся на память по коже, а пятнистое — оно не всерьёз и не в счёт, потому что исходное. — Заткнись, — сипит Гаро, и это звучит так устало, что он сам не уверен. Стиснув пальцы на его открытой шее, он тычется взглядом в это бледно-апельсиновое недоразумение, сползающее с лица на живот; на то, как разнятся оттенками мочки ушей и соски. Кто-то из перебитых хватает его за лодыжку, но это недолго и отчаянно слабо. Гаро скучно. Гаро скучно, безвозвратно и хочется умыть лицо ручьём. Горло под его пятернёй рокочет испугом и гулко. Рассматривая уродливую улыбку Чаранко, не перебитую ни разу и слишком ровную, он слушает далёкие шаги и ждёт, когда его увидит учитель. Потому что это, наверное, важно.